От Рабле до Уэльбека

О публицистике Шарля Пеги

Публицистика Шарля Пеги представляет собой сплошную нить размышлений, часто написанных в жанре диалога. Во французской литературе жанр литературно-публицистического диалога имеет блестящую предысторию. В эпоху Просвещения в этом жанре писали Дидро, Фенелон и Паскаль. Во времена Пеги к диалогу тяготел Ренан: «Диалогическая форма не имеет догматического характера, она позволяет последовательно излагать разные стороны проблемы, не делая того или иного вывода». Судя по статьям Пеги, на мысль о создании диалогов натолкнули его «Провинциальные письма» Паскаля и «Диалоги» Ренана, однако он создал все же свой собственный жанр.

Это не философствование (здесь есть оттенок пренебрежения), не анализ (это ближе к науке), не рассказ и не исследование. Читая Пеги, мы как будто видим сложную работу мысли. Она не прикрыта, обнажена. При этом писатель не уходит в область ассоциаций и ощущений, а в мире реальных понятий и представлений строит свои многоступенчатые рассуждения.

Шарль Пеги попробовал себя во многих жанрах публицистики от газетной информационной статьи до биографического очерка. Ему очень удавался памфлет, но «коньком» его стал диалог, ярко публицистический в его случае, из-за политической злободневности и тенденциозного освещения фактов. Он доносит определенную мысль или целую систему мыслей, доказывая ее путем высказывания противоположных суждений, путем спора или обмена мнениями двух или нескольких оппонентов. Именно диалог стал любимым и предпочитаемым жанром Пеги. В нем лучше всего он мог удовлетворить свою потребность в обстоятельном рассуждении, которое должно было помочь отыскать истину.

Первое произведение, названное самим Пеги «диалогом», это его эссе «Марсель» (полное название: «Марсель или первый диалог о Гармоничном городе»). Определение «Марселя» как диалога— произвольное желание автора. Возможно, он имел в виду в качестве оппонента незримого собеседника-читателя, а может быть, противоположением монологической речи должна была служить набившая всем оскомину действительность.

Строго говоря, жанр этого произведения Пеги определить затруднительно. Это не фантастический «город Солнца» и не «письмо в 2000-й год»; это не очерк и не статья ученого. «Марсель» написан так, как часто пишут записные книжки или дневники— тезисно. Иногда этот тезис представляет собой абзац в десять строк, иногда — в лист, а местами можно встретить мысль, длиной в предложение — сентенцию. Так что «Марсель», исходя из особенностей его формы, скорее всего, можно было бы отнести к описательно-моралистической прозе, преемственно связанной с «Опытами» Монтеня, «Мыслями» Паскаля, «Максимами» Ларошфуко, или «Характерами» Лабрюйе-ра. Правда, нужно подчеркнуть, что «Марсель» так же, как и другие произведения Пеги, отличает настойчивая логическая связность и приподнято-поэтический стиль.

Впрочем «Марсель»— скорее исключение в творческом багаже писателя. Зато многие последующие его статьи прямо подвертываются под жанр диалога. Особенно выразительным примером может послужить серия статей «О гриппе» («De la grippe», «Encore de la grippe», «Toujours de la grippe», 1900 r.).

Заинтриговывает название серии. Соответствует ли оно содержанию? Отчасти соответствует. Автор тяжело болен гриппом, его одолевают грустные мысли, и он пытается взглянуть на мир «sub specie mortalitatis». Такой взгляд дает лишь самое общее представление об этой серии. Для того чтобы сплести разнообразные мысли воедино, Пеги использует диалог, разговор двух лиц: к больному автору приходит доктор, а с доктором можно поговорить о чем угодно: о болезни, о смерти, о политике. Это далеко не тот диалог, какие мы встречаем в драматическом произведении, т. е. разговор, позволяющий представить различные характеры персонажей. Доктора-моралиста от больного автора тут вообще нельзя было бы отличить, если бы не ремарки: «сказал доктор», «сказал я».

Авторская раздвоенность по замыслу Пеги, должна помочь читателю проникнуть в сущность предмета. Усложняя процесс выяснения вопроса, он добивается «самостоятельного мышления» и от читателя. Пеги всегда помнил о направленности своего журнала на провинциала: его надо заставить «думать». В этом он очень рассчитывает на форму диалога, беседы, пробуждающей способность аргументировать, ставить вопросы и отвечать на них.

Однако далеко не все в жанровом отношении у него было удачно. Он не может часто «менять регистры, вставать во взаимоисключающие позиции. Очень характерно в этом смысле замечание его друга Ромена Ролана: «Пеги был человеком порывистым и постоянно спешащим, вечно спешащим, что не мешало ему, когда нападала охота, произносить длинные монологи; а он их именовал «диалогом»¹⁷⁰. По призванию сына Шарля Пеги— Марселя, его отец записывал на бумагу сразу все, что ему приходило на ум, а потом при помощи клея и ножниц пытался скомпоновать мысли. Удачная композиция возникала далеко не всегда. Вообще, статьи Пеги очень трудны для чтения.

Не прочтя их от первого до последнего слова, невозможно понять, что хотел сказать автор. Сначала он, как будто, собирается говорить об одном, но, не будучи в состоянии сосредоточиться, перекидывается на другое, потом на третье, и часто название статьи отражает только один аспект, затронутый писателем, которому количественно (в страницах и строках) может быть уделено меньше всего места.

Размышляя о сиюминутном, Пеги стремится отразить его во всем многообразии и полноте. Несмотря на видимое желание найти рациональный подход к жизни, он зачастую скатывается к объективизму и эклектичным оценкам тех или иных явлений, что дает его статьям-диалогам в плане выражения расплывчатость, размытость, смазанность. Вот, например, статья называется «Личности («Personnalites»). Пеги предупреждает, что он хочет разобраться в вопросе о значении личности в современных событиях. Сначала он действительно последовательно, сопоставляя примеры из политической жизни, подводит читателя к мысли о необходимости идейного руководства в лице одного человека, который был бы заинтересован в народной судьбе. Затем, представляя себя, как редактора «Двухнедельных тетрадей», т. е. как одну из таких личностей, он говорит о себе и о своих финансовых затруднениях, о своих корреспондентах, о достоверности их материалов, о политике и политических деятелях, о продажной прессе, о Викторе Гюго, о лекциях Анри Бергсона и о тех, кто их посещает. Связь между предметами, переход од одного вопроса к другому уловить в конечном итоге возможно, но для этого необходимо внимательное чтение, при котором не остается впечатления стройности произведения, его законченности не возникает. Пеги сам это чувствует, и неоднократно повторяет: «Я еще вернусь к этому вопросу, я еще напишу об этом подробно». Современность наступала на него со всех сторон, и он, не выработав четкой концепции, был вынужден иногда лишь регистрировать факты, не имея возможности сколько-нибудь глубоко проанализировать их: «Я не сторонник спекулятивных оценок и постоянного изучения вопроса. У меня на это нет времени. Я крепко связан с настоящим. Клянусь, оно того стоит».

Когда Пеги «не растекается мыслью по древу», ему удается полностью овладеть темой и из-под его пера выходит остросовременное публицистическое произведение — памфлет со всеми присущими ему чертами; экспрессивным стилем, иронией, сарказмом, патетикой. Таковы статьи о парламентских дебатах, о съездах социалистических партий и некоторых других политических событиях. Особенное негодование Пеги всегда возбуждало несоответствие между внешней парадной формой III Республики и незначительностью ее свершений. Неоднократно изображает он в памфлетах ритуал парламентского заседания («Compterendu du mandat, «Debats parlementaires», «Reprise de la politique parlementaire» etc.), напоминающий массовотеатральные представления на фоне одних и тех же декораций; кафедра, графин с водой, стакан. С одной стороны — оживленная, гудящая публика, с другой — актер-оратор, напоминающий Муне-Сюлли¹⁷¹, тот же пафос, те же трагические интонации и жесты. Но, если великий актер, исполняя роль, следует тексту, то парламентские ораторы импровизируют ее на месте и «лепечут что-то без подготовки». Выбор глагола далеко не случаен. Несмотря на интонации и произношение, ораторы действительно говорят нечто невнятное (лепечут) почти лишенное смысла, но перемежаемое непременным словом «гражданин». Вот как пародирует Пеги речь председателя собрания: «Где председатель? Где председатель собрания неугомонный, как его хлопки по столу. Граждане, граждане, граждане, ну же, граждане, граждане. Не забудьте, граждане, давайте не забудем мы все, что собрались мы для того, чтобы господин Пеги отчитался перед вами, граждане, как участник конгресса социалистических партий, фракций. Посмотрим, граждане, какое зрелище вы покажете, собравшимся здесь и смотрящим на вас буржуа. Не забудем граждане, что мы с вами работаем во имя единой цели. Да здравствует социалистическая революция! Давайте, граждане, дадим высказаться оратору, потом выскажутся наши товарищи из рабочей партии Франции. На собрании прозвучит много разнообразных мнений». Поменьше полезной информации, побольше громкоголосых восклицаний, и комический эффект достигнут.

И вот еще интересный факт, послуживший темой для памфлета.

Однажды в одной из орлеанских газет он прочел два некролога и сообщение о свадьбе. Казалось бы, что же здесь особенного? Люди женятся и умирают, это вполне естественно. Подобные случаи иногда отмечаются извещением в газетах. Но дело в том, что это были не обыкновенные заметки, а извещения, разросшиеся в пышно разукрашенные статьи-панегирики в честь III Республики. На это Пеги, конечно, не мог не обратить внимания, и он со страстью борца за справедливость и ядовитой иронией умного человека обличает местных пустозвонов в статье «Orlean vu de Montargis». Пеги называет радикалов, фабрикующих всюду, даже в газетных некрологах «государственную религию» (une religon laique d’Etat), обрядовую социалистическую форму, заменяющую бывшую, католическую. Первая еще не приобрела духовности, а вторая ее утратила, и пустые фразы, слова прикрывают ее бездуховное содержание. Вот таким образом, в некрологе появляется «гроб, покрытый смертным саваном Свободной мысли; похороненные дроги с гербом; собравшимися с красным бессмертником в бутоньерке; исключительно большая толпа и республиканская музыка.

А в сообщении о свадьбе рассказывается, что она прошла, как настоящая светско-республиканская церемония, на которой префект произнес речь, сравнимую разве что с речью советника префектуры из «Мадам Бовари» на открытии сельскохозяйственной выставки. Пеги замечает, что автор свадебной речи, несомненно, еще ярче, чем аналогичные персонажи в произведениях Флобера и Мопассана, и потому он настоятельно советует прочесть это сообщение, хотя бы в память о старике Флобере. Пронзительно-ироничный взгляд публициста полон осуждения.

Большая часть статей Пеги далека от формы очерковой, но все-таки можно назвать два-три эссе, подходящих под это определение (очерк — описательно-повествовательное изображение, складывающееся из наблюдений рассказчика).

В очерке «Триумф Республики», 1900 г. говорится о демонстрации республиканцев в Париже. Несмотря на то, что статья переполнена замечаниями о политических деятелях и их деятельности, автору удается создать впечатление манифестации, ее массовости, разнородности ее участников. Здесь и рабочий люд, поддерживающий Геда, и бывшие коммунары, и буржуазные республиканцы, и защитники дела Дрейфуса. Каждой категории Пеги дает краткую, но выразительную характеристику.

Много повидавшие коммунары: «Старые коммунары, как всегда необычайны. Никогда не поймешь, говорят ли они всерьез или шутят».

Рабочие, дети коммунаров: «Красное знамя правится парижским гамэнам, ставшим парижанами, их большинство в колонне».

Экспансивные прогрессисты: «Сторонники прогресса предпочитают свежие цветы шиповника, они как садоводы, любящие свои садики».

Ставшие архаизмом франкмасоны: «Со стороны мэрии подошли люди со значками франкмасонов, удивленные тем, что оказались на свежем воздухе».

И среди всех этих людей затесался «один молодой тщедушный анархист». Толпа движется «как красивая река». Читая очерк, можно почувствовать это движение: обычно длинные и громоздкие фразы становятся краткими, рублеными, а перечисление, часто встречаемое у Пеги, создает впечатление «текучести»: Они устало повторяют: это прекрасно, как это прекрасно. Проходят дети, мальчики и девочки, им уступают проход. В их честь кричат здравицы. Они отвечают. Они кричат своими детскими голосами: Освистать Рошфора, освистать.

Шум, песни, «Интернационал», «Карманьола», лозунги: «Да здравствует революция!», «Да здравствует Дрейфус!», «Да здравствует Коммуна!» Можно очень хорошо представить себе картину демонстрации. Однако, в отличие от подобных описаний в художественном произведении (например, в романах «Семья Тибо» Р. М. дю Гара или «Мать» Горького), где писателей увлекает образно-символическое изображение толпы, у Пеги картинность не заслоняет необходимых для очерка размышлений автора, и не мешает к месту вставлять даты, цифры, цитаты. Пеги создает произведение, где в тесном единстве выступают рациональные и эмоциональные, научно-социологические и художественно-образные элементы.

После смерти автора был найден и напечатан опыт биографического очерка «Пьер или начало буржуазной жизни», к сожалению, неоконченный. Им часто пользуются биографы, писатели, чтобы рассказать о детстве Пеги, его родителях, окружении и занятиях. Назвав героя своего очерка Пьером, Пеги его устами вспоминает о своем детстве, пытается представить себя таким, каким он был «боязливым и неуклюжим подростком, держащимся не по возрасту серьезно. Не приукрашивая и не очерняя своих достоинств, он правдиво повествует об успехах и неудачах, об отношениях с родителями, об их многотрудной жизни. Всякий раз, когда Пеги в стихах или в прозе вспоминает мать и бабушку, его слова проникаются необычайной теплотой и безграничным уважением. Он считает, что только их заботами и стараниями он стал тем, кем он стал.

Основой жизни его семьи был постоянный труд, и маленький Пьер (Шарль), едва успев подрасти, трудился вместе с родителями. Он не бросил занятий домашней работой, даже тогда, когда пошел в школу. Скромная и честная жизнь ремесленников поэтизируется Пеги. Очерк написан в лирических тонах от имени взрослого Пьера, вспоминающего о годах детства. Прямой речи нет в повествовании, но, тем не менее, длинное описание не лишено выразительности. Это удается писателю за счет употребления простых, обыденных, но точных слов. И быт бедной семьи оживает под рукой художника. Незамысловатое ремесло — плетение стульев, но вот как рассказывает о нем Пеги: «Это очень непростая профессия, это очень тонкое ремесло сделать стул с гладким сиденьем и спинкой, нужно, чтобы каждая полоска не была длиннее или короче необходимой длины, чтобы все плетение было хорошо натянуто. Это грубое ремесло, потому что с соломой трудно работать». Никаких метафор и ассоциативных сравнений, просто каждый предмет назван своим именем, и от этого, оказывается, вещи не теряют своего аромата, а, наоборот, выступая в своем естестве, приобретают его.

Спокойный тон повествования, кажется, заимствован Пеги из рассказов его бабушки. По его словам, одно из самых чудесных воспоминаний детства — свободные вечера, когда бабушка рассказывала ему страшные и добрые сказки. И, без сомнения, она была его первой учительницей французского языка.

Впоследствии Шарль Пеги добросовестно усвоил все из области родной речи, что предлагает французская средняя и высшая школа, что тоже наложило отпечаток на его мышление и интересы. Совсем не случайно Пеги часто цитирует Паскаля, Ренана, Гюго, Золя, классицистов. Он вырос на этой литературе и совершенно естественно становится ее горячим защитником и пропагандистом. В своим статьях, памфлетах или диалогах он цитирует длинные строки стихов или прозы, наслаждаясь или критикуя их смысл и звучание, предлагая читателю разделить его чувства.

В его статьях на темы современности возникают образы из классицистической поэзии. Политику церкви в отношении Ренана, Пеги называет политикой Неарха (герой из «Полиевкта» Корнеля).

Любимым приемом Пеги был разбор политического события в связи с каким-нибудь классическим текстом. Так в статье «De la situation faite au parti intellectuel» используется вся пьеса «Полиевкт» Пьера Корнеля. В основу Пеги берет свое понимание одного узлового момента этой пьесы. «Церковь сегодня ведет политику Неарха. Мы видим какой она дает ответ всем этим искусственно раздутым скандалам».

Особенного внимания, с точки зрения многосторонних аналогий, параллелей, сравнений заслуживает статья «Параллели молитвенников», написанная по поводу расстрела 9 января 1905 года демонстрации русских рабочих, направлявшихся с петицией к царю. Она целиком построена на сравнении факта внешнеполитической жизни с пьесой Софокла «Эдип». Аспект, в котором рассматривается петербургская демонстрация, закономерен для Пеги: в его понимании, рабочие шли к царю за милосердием, что дало ему повод поговорить еще раз о добродетелях современного типа. В «Параллелях молитвенников» Пеги вспоминает о хождении греков к царю Эдипу тоже с жалобой и тоже с мольбой о милосердии. Он сравнивает петицию русских рабочих и прошение древних греков. Сходство текстов невероятное, если не считать перечня политических и экономических требований, вписанных в гапоновскую жалобу, как известно по требованию партийных рабочих организаций. Грехи были совсем в ином положении, нежели русские. Они хозяева положения, «короли». Что же касается русских, то их трагедия нам всем хорошо известна.

В связи с этой статьей нужно заметить вновь, что автор все также не может выдержать ее всю в одном плане, как моралист, что можно было предполагать сначала. Столкновение с художественным произведением, которое он цитирует на древнегреческом, приводит его к обсуждению проблемы перевода и французской интерпретации древнегреческих сюжетов. Потом эта тема его так захватывает, что он пытается набросать план теории перевода с древнегреческого, он вспоминает переводчика Софокла Леконта де Лиля, а потом уже вполне обоснованно переходит к Корнелю и Расину, как интерпретаторам античных сюжетов. О своих любимых писателях Пеги может говорить как угодно долго, что он и делает. Но к концу статьи ему все-таки удается вернуться через парламентские события к «параллели о молитвенниках». В итоге статья получается очень насыщенной, широкой по диапазону разнообразной информации.

Скажем теперь несколько слов о роли внешнего оформления публицистических произведений писателя.

Пеги не пытался эффектным заголовком своих статей привлечь просто любопытных: «Мы не пишем для тех, кто спешит, для тех деловых, которые охотно читают оглавления. Мы пишем для тех, кто будет читать нас внимательно и терпеливо»¹⁷².

С великой тщательностью Пеги хотел разобраться в каждом вопросе и желал, чтобы в нем разобрался и читатель самостоятельно, «без навязанного ему мнения автора».

Некоторые свои статьи Пеги подписывал вымышленными именами: то он Пьер Бодуэн, то он Пьер Делуар, то он просто Читатель. Разумеется, это не метод конспирации, а своеобразный авторский прием, позволяющий журналисту высказывать мнение о самом себе, для того чтобы лучше узнать отношение читателей к журналу и редактору. Кроме того, такая замаскированная самокритика нам позволяет понять, что Пеги не был одержимым фанатиком в плену своих идей и стремлений, но он умел взглянуть на свои деяния со стороны. Не без юмора он рисует себя трогательным, жалким, смешным и немножко сумасшедшим: ему нечем кормить детей, а он продолжает писать диалоги, статьи, поэмы, драмы. Он просто издевается над своей пьесой «Жанна д’Арк», высчитывая сантиметры, занятой шрифтом части страницы и килограммы выпущенных экземпляров книги. Часто, прикрывшись псевдонимом, Пеги убеждает читателя, что все предлагаемые журналом «Двухнедельные тетради» материалы интересны, и сам себе желает печатать его, что действительно публикует в следующих номерах. Иногда он пишет о том, что, якобы, посылает в редакцию журнала деньги сверх подписных из сочувствия идее «истинно социалистической газеты». Возможно, кто-то и попадался на эту хитрость и в самом деле присылал деньги. Но нельзя за это осуждать Пеги, он не вымогатель, он просто наивный человек, слепо верящий в бескорыстную помощь идее справедливости.

Подводя итог деятельности Пеги как художника-публициста, нужно отметить своеобразие жанровой формы его публицистики, а также некоторые интересные стилистические приемы. Но не все его публицистические произведения отточены и блестящи, хотя и могли быть такими. Причина, думается, в том, что Пеги был не просто писатель, не просто журналист, но и редактор, и издатель, на плечах которого была вся черновая и подготовительная работа по изданию журнала. И еще в его оправдание можно повторить слова самого Пеги: «У меня нет времени, я работаю на двухнедельный выпуск».