От Рабле до Уэльбека

Скелет Пращура и мраморная Венера Анатоля Франса

Творческий расцвет Анатоля Франса приходится на конец девятнадцатого-начало двадцатого века, то есть на время, обозначенное в художественной и литературной критике, как «Fin de siecle» и «belle epoque», грустные годы декаданса (80-90-е годы) и яркое время иллюзий (1900–1914 годы). Европа к рубежу двух последних веков, казалось, достигла зрелости, впереди никаких разочарований, одни наслаждения. Ликующий оптимизм захватывает некоторых авторов этого периода, вошедших во вкус описаний изысканного, утонченного, редкого, экзотического— красоты, одним словом. Появляются повествования из жизни высшего света (бр. Гонкуры, К.-Ж. Гюисманс, М. Пруст), но также и полусвета. Фейдо и Колетт рассказывают о жизни актеров, писателей, драматургов, обедающих у Максима и прогуливающихся в Булонском лесу. Непревзойденной богиней шарма, роскоши и соблазна становится парижанка, следящая за все более сложными предложениями модных домов в Париже, городе удовольствий; впервые появляется кино и начинает работать киностудия-фабрика грез. Мир едва замечает приближение первой мировой войны, важнейшего исторического события начала XX века.

История, так таковая, занимает немногих авторов, но Анатоль Франс, будучи человеком своего времени, от истории не отступает ни на шаг. Правда, он интересуется всеми эпохами сразу, античность у него переплетается с веком Просвещения, раннее христианство с современностью. Он думает сразу обо всех временах и делает своим героем человека рефлектирующего, размышляющего, ищущего абсолютную истину.

Родившись в семье книготорговца с набережной Малакэ, Анатоль Франс в буквальном и переносном смысле живет в книжной лавке, в мире книг, которые он штудирует самым тщательным образом. Повзрослев, он хочет быть в курсе того, о чем говорят в литературном салоне его отца, приехавшего в Париж из деревни и выучившегося грамоте только в двадцать лет. Его сын приходит в серьезную литературу только в тридцать четыре года. Значительное по объему творчество Анатоля Франса «обрамлено» двумя книгами воспоминаний, литературных мемуаров: «Книгой моего детства» (1885) и «Жизнью в цвету» (1922). В промежутке им написаны «Иокаста», «Тощий кот» (1879), «Преступление Сильвестра Боннара» (1896); за последнюю книгу его удостаивают избрания во Французскую Академию. Как к официальному лицу, Анатоль Франс относится к себе без энтузиазма, пренебрегая мишурой славы; не рассматривает он себя и как маргинала. Писатель находится всегда в русле французской национальной традиции, не позволяющей ему безоговорочно принимать эксперименты. Так натурализм Золя он полагает «грубо и риторикой, лишенной непосредственных наблюдений». Не стоит быть грязным без надобности и стремиться к пику непристойности, ведь существуют чувства священные, например, скорбь или стыдливость.

Находясь в центре литературного салона мадам де Кайаве, Анатоль Франс почти никак не проявляет себя как автор светский или дамский угодник. Он более философичен, чем это может быть свойственно дамам. О сложных его отношениях с представительницами высшего света можно узнать из романа «Красная лилия» (1894). Но по большому счету его занимают не ссоры с дамами, а попытка выработать критерий подхода к истории, к эволюции, к идеям великих мыслителей разных эпох. Современник Ипполита Тэна и Эрнста Ренана, он прочно связывает историческое и социальное, стараясь отыскать философские ошибки. В «Харчевне королевы Гусиные лапки», в «Суждениях Жерома де Куаньяра» (1893) и «Саде Эпикура», он пытается понять, как зреют революции и почему ирония единственное средство против обольщения жестокими социальными перетурбациями. Те же мысли овладевают им, когда он пишет «Остров пингвинов» (1908), и, в особенности «Боги жаждут» (1912). Бесперспективность и тупики цивилизации пронизывают его насквозь аллегорические и иллюстративные романы. В серии книг «Современная история» (1897–1901), включающей романы «Под вязами», «Ивовый манекен», «Аметистовый перстень» и «Господин Бержере в Париже» Анатоль Франс неожиданно прямо касается политики и высказывается по поводу громкого дела Дрейфуса, всколыхнувшего аполитичную Францию начала века. Вместе с Эмилем Золя и другими передовыми авторами этой эпохи он высказывается против антисемитизма, возведенного в ранг государственной политики. Сотрудник военного министерства А. Дрейфус был ложно обвинен в предательстве. Не последнюю роль при этом сыграла его национальность.

В дальнейшем Анатоль Франс по политическим вопросам высказывается редко, если не считать отдельных его публицистических выступлений в поддержку социальных перемен в Европе, и, в частности, в России 1905, 1912 и 1917 года. Он много пишет и выступает как критик. Его статьи в собрании сочинений составляют четыре отдельных тома (1888–1892). В 1921 году Анатоль Франс получает Нобелевскую премию, которой отмечено все творчество писателя, все его книги разных лет.

Вскоре после его смерти, когда во Франции прокатывается волна авангарда (дадаизма и сюрреализма), молодые литературные бунтари именно Анатоля Франса хотят сбросить с корабля современности. Совершенство ученого стиля, просветительская ирония, историческая традиция выходят из моды вместе с исторической и реалистической живописью. Однако Анатоль Франс сохраняет читателей во Франции, и в Европе и, в особенности, в Советской России, начавшей широкий просветительский процесс. Сегодня, можно сказать, что этот автор снова не моден. Но, отстранившись от временных поветрий, подчеркнем, что знакомство с литературным переложением французской и мировой истории лучше начинать с произведений человека со вкусом и знаниями, которыми в полной мере владеет этом гуманист и эрудит, библиофил и историк философии, остроумный язычник и ревностный христианин.

Пусть не удивляет, неожиданное, быть может, для читателя сочетание христианства и язычества. В одной из первых своих исторических книг, в романе «Таис», 1890 Анатоль Франс крещеную в малолетстве Таис сделал язычницей-куртизанкой. Действие романа разворачивается в смутное время декаданса античного язычества и постепенного распространения христианства. «Я взял легенду о Таис в том виде, в каком нашел ее в пятидесяти строках «Жития святых отцов и пустынников», развил ее и переделал в соответствии с определенной моральной идеей», — пишет Анатоль Франс в статье по поводу постановки одноименной оперы Массне, написанной на его либретто.

История героини из других, очень отдаленных времен, наполняет глубоким современным смыслом. Писатель дает выход своим антиклерикальным настроениям, напоминая о тех временах, когда христианство не было официальной религией, а только делало свои первые шаги, отвоевывая каждую заблудшую душу.

Писатель воссоздает яркий мир, живущий богатейшим наследием античности, ее традициями, пока лишь едва подвергаемыми сомнению; его мыслью, постепенно и исподволь переползающей в словарь христианских проповедников. Одно только прикосновение к этому времени, оформление в словах и понятиях, доступных человеку надвигающегося XX века, казалось кощунственным. Об истоках христианского вероучения, о его первых контактах с другими религиями рассказывать сложно, одно «касание» этой темы казалось кощунственным. Но для Анатоля Франса, пытливого мыслителя, не было запретных тем. Как писателя его всегда притягивают переломные исторические моменты, окончательно неоформившиеся жизненные ситуации, порою называемые «пикантными». Но он не рассказчик анекдотов и не искатель приключений. Сторона морально-нравственная его волнует в первую очередь, а здесь в равной мере могут поспорить эпикуреец, стоик, гедонист и ранний христианин.

В главе романа, озаглавленной «Пир» читатель выслушивает различные точки зрения на современное состояние мира и его перспективы. Все понимают: наступает варварство, разрушается, растаптывается культура, и христиане в ее уничтожении, растаптывании, играют не последнюю роль. «Умирающая империя — легкая добыча для варваров. Города, созданные эллинским гением и римским трудолюбием скоро будут разграблены пьяными дикарями. Не станет на земле ни искусства, ни философии. Образы богов будут повержены в святилищах и душах. Наступит ночь разума и кончина мира…» Но в то же время христиане, еще не овладевшие духовно варварами, дарят миру надежду на воскресение. И некоторые истины, содержащиеся в христианских легендах, способны остановить внимание философов уходящего мира.

Мастер исторических стилизаций, Анатоль Франс выстраивает философский спор на фоне декора античного пира, но в духе уже средневековых «диалогов на три голоса». В более поздние времена в XII веке, (не в ту эпоху, что представлена в романе /IV в. н. э. /), Абеляр напишет «Диалог между Философом, Иудеем и Христианином» где он легко оперирует ветхозаветными идеями (в образе Иудея /греко-римскими/ в образе Философа/ и христианскими заветами/ в образе Христианина). Анатоль Франс явно штудировал этот текст Абеляра, позволивший ему верно обозначить суть конфликтов между философами раннего христианского периода и продемонстрировать гибкость собственного ума, отразившего медитативную диалектику сложного времени.

Многие из современников Франса обращались к тем же отдаленным временам (Оскар Уайльд «Саломея», Габриэль д’ Аннунцио «Мученичество св. Себастьяна»), поэтизируя угасание древнего мира, чувствуя его эротику, порожденную приближением христианства (мысль Шпенглера и Кьеркегора). Французский писатель, взяв за основу для своего произведения любовную историю аскета и куртизанки, при двусмысленности многих ее положений остается не призрачно-туманным, а ясным и философичным: автором, которому удается расставить все точки над «i», пожурить и фаната, и куртизанку, предостеречь человечество от крайностей, призвав к много-знанию, как базису для скепсиса и… добродушия. Эксперименты с разной средой и эпохами Анатоль Франс никогда не использует во зло, чаще они нужны ему для обозначения мощной полифонии мироздания. Анатоль Франс был экуменистом до экуменизма, то есть до нынешнего вхождения его в публицистический и масскультовый лексикон. И на родине писателя, и во многих других странах, где его роман был тотчас переведен, особенно в России, отцы-иезуиты, а также церковные круги подвергают его яростной критике за то, что он, «благоухающую христианской чистотой легенду превратил в непристойную фантазию». И хотя его фантазия была яснее и чище, чем бред того же Антония в книге «Искушение св. Антония» Флобера, в пародийности (что видимо равно несерьезности) роману Анатоля Франса не откажешь. Пафнутий с его пылом и страстью аскета перерождается в одержимого любовным недугом простого смертного. Это выглядит смешно, это не может не выглядеть смешно. Такова человеческая природа, именно в переходные эпохи она определяется наиболее точно. Поклонник Эпикура и Лукреция, Анатоль Франс верно замечает в своем философском трактате «Сад Эпикура»: «По-моему развитие человечества происходит чрезвычайно медленно, и различия в нравах из века в век на поверку оказываются менее значительными, чем нам представлялось. Но они бросаются в глаза. А бесчисленных моментов сходства между нами и нашими отцами мы не замечаем. Мир живет медленно (разрядка моя. — О. Т.) Человеку свойственен дух подражания. Он редко изобретает. В психологии, как и в физике, существует закон тяготения, приковывающий нас к прежней почве. «Атмосфера изнурительной нравственной опустошенности, ощущение приближения конца (у Цветаевой в «Поэме Конца», 1924 «Конца») в Александрии IV века, по мысли Анатоля Франса, были похожи на все настроения «fin de siecle». Тот же всепоглощающий скептицизм у одних, установка на стоицизм у других.

Роман «Таис» был написан Анатолем Франсом в момент его жизненного духовного взлета, сильного увлечения своим другом, содержательницей литературного салона Мадам де Кайаве, которой он, побывав в Александрии, напишет: «Я неплохо себя чувствую во власянице Пафнутия». Как человек, он любуется мраморными колоннами и скульптурами древнего города: то он слышит жизнерадостный смех, то шепот любви, но он запрещает себе наслаждение и всему предпочитает философскую беседу. Мадам де Кайаве, когда Анатоль Франс был еще несмелым, неловким, занимался лишь литературными поделками, заставила его работать по-настоящему, сделала его знаменитым. Женщина она была властная, порою невыносимая, но умная и прозорливая, не то, что подруга Флобера Луиза Колле, пренебрежительно обращавшаяся с гением. Позднее про них и их переписку говорили: «Орел учил летать курицу».

О подругах художников, творцов, но также о творческих женщинах Анатолем Франсом написано немало книг. Специальный интерес представляет его «Театральная история», где писатель всерьез рассказывает о любви актрисы. Не любивший физиологизм современной прозы Анатоль Франс именно в этой вещи ближе всего подходит к натуралистическому видению. Совсем избежать его он не мог, слишком сильным было это общее поветрие. Как многие в его времена, он читал физиологов-экспериментаторов, их модные медицинские сочинения. Летурно и Клод Бернар автор «Введения в экспериментальную медицину» заставили писателя исследовать темпераменты и жизнь тела его героев. Не без внимания относится он и к философу-позитивисту Огюсту Конту, а также популярному философу-публицисту Ипполиту Тэну, утверждавшему по поводу современности, сделавшей бога из науки, что «пороки и добродетели такие же неизменные результаты социальной жизни, как купорос и сахар-продукты химических процессов».

Талантливая актриса Фелиси Нантейль прекрасно играет, великолепно держится на сцене, а в жизни непосредственна, бескорыстна и даже наивна. Она искренне увлечена дипломатом Робером де Линьи, но застрелившийся у нее на глазах ее бывший любовник актер Шевалье, разводит влюбленных, поначалу не слишком верящих в свою связь и чувства. Разлука любящих — Робер де Линьи надолго уезжает в Гаагу — только обостряет их взаимное притяжение. Оба пылают страстью, но, увы, на пути любви опять встает преграда: призрак трупа Шевалье, лужица крови возле его виска, очертаниями напоминающая Африку.

Последний «штришок» как раз и есть та спасительная ирония, которая избавляет роман от примитивизма удушающего эротического напряжения, так мучающего влюбленных. Писатель показывает, что он не сомневается в чувствах своих героев, но артистическая среда слишком аппетитный материал для наблюдателя. Здесь немало искренних проявлений, но также немало фальшивых бутафорских чувств, лишних выспренних фраз, поклонений баловням судьбы-драматургам. В образе директора театра Праделя современники видели директора театра «Одеон», в образе шумного, вездесущего и самоуверенного молодого автора— Викторена Сарду.

Фелиси любит роли травести, как любила их когда-то Сара Бернар, но все же она не Сара Бернар, а скорее собирательный образ талантливой актрисы из народа. Анатоль Франс поступает не так, как Э. Гонкур, автор «Актрисы Фостен», сделавший прототипом своей героини Рашель, непревзойденную исполнительницу классического репертуара. Но все же есть нечто общее между «Актрисой Фостен» и «Театральной историей» — апофеоз искусства: и Фостен, и Нантейль достигают большой силы художественного выражения, даже некоторой пронзительности, искренности будучи не просто увлеченными или в состоянии легкой любовной интрижки, а глубоко затронутыми, влюбленными в мужчин более чем достойных. Фостен любит лорда Эллендейла так, как Нантейль любит дипломата де Линьи. К этим двум авторам по тому же принципу можно присоединить и д’Аннунцио с его романом «Огонь», где он изобразил— и весьма вольно— свою возлюбленную актрису Элеонору Дузе. Его манера высказывания приблизилась к грани скандала. Что касается Анатоля Франса, то любимый им самим роман на интимную тему при необычной для него пылкости изображения любовной страсти все-таки достаточно холоден. Для читателей-современников книга осталась незамеченной.

Значительно больше повезло роману «Преступление Сильвестра Боннара», написанному тонко и благородно. Наивность свойственная ребенку, присуща, по мысли автора, и мнящему себя стариком его герою без возраста Сильвестру Боннару. Так уж случилось, что автор с тридцати лет любил себя изображать в образе чудака-старика, библиофила, книжного червя, человека не от мира сего. Он таким и был в молодости, в зрелости и в старости тоже. Считается, что он изобразил в образе Сильвестра Боннара и черты своего друга-антиквара, но в любом случае у него получился персонаж обаятельный. Именно доброту и мудрость ожидаем мы увидеть в людях подобных Сильвестру Боннару.

Если в романе «Преступление Сильвестра Боннара» автор добродушен, лишь слегка ироничен, то в самом лучшем своем романе «Боги жаждут» он достигает сарказма и сатирически верно представляет Великую французскую революцию, значение которой для последующих времен трудно переоценить. На первом плане в книге оказывается идея недопустимости революционного террора во имя прогрессивных социальных задач. Последствия революции духовно плачевны: набирают силу всякого рода дельцы и спекулянты, сумевшие в условиях разрухи и хаоса прибрать к рукам национальные богатства, отнятые у аристократов людьми из народа, не очень ведающих, что творят.

Главный герой книги художник Эварист Гамлен, разделивший убеждения якобинцев волей случая становится членом Революционного трибунала, казнящего «врагов народа». Не сумев, как присяжный, разобраться ни в одном деле, он направил на гильотину десятки людей, а после переворота 8 термидора отправился на гильотину сам. Писателю было важно показать как быстро этот человек, по сути интеллигент в первом поколении, переходит от недоверия к себе и другим, от холодной выдержки и умеренности эмоций трезвого гражданина к убеждению в чужой вине; как он, не слыша голоса рассудка, предается страсти уничтожать. Революцию, ему кажется, теснят внешние враги, «революция, вероятно погибнет», но «пусть раньше погибнуть эти хитрые и страшные люди» (речь идет о молодых и пожилых соотечественниках, принадлежащих к различным слоям общества). Гамлен забывал о чувстве чести, сыновнем долге, братстве и возвышенной любви, на которые он претендовал в своем творчестве живописца и в своих беседах с друзьями.

В момент революции люди жаждали слов, они клокотали в глотках многих ораторов. Толпа охотно подхватывала некоторые из них: «Аристократов на фонарь! Марию-Антуанетту на гильотину!» Но та же самая толпа очень скоро проводила на эшафот и вождей своей революции. «Боги жаждут!» — восклицали древние мексиканские жрецы и приносили все новые и новые человеческие жертвы. Головы невинно убиенных во время революционного террора летели в корзину тем чаще, чем больше народ голодал, жалуясь на дороговизну и недостаток продовольствия, на презренных эмигрантов и на комиссаров секции, раздающих кур и четырехфунтовые хлебы потаскухам. «Передавали тревожные слухи о коровах, потопленных в Сене, о мешках муки, высыпанных в сточные канавы, о хлебе, брошенном в отхожие места. Если в очереди за хлебом замечали воришку, толпа устраивала самосуд с тем же остервенением, с каким громили особняк аристократов. Эту толпу не особенно возмущали новые карты, в которых дамы, тузы и валеты были заменены Свободами, Равенствами, Братствами, с усмешкой воспринимали они названия новых месяцев — вандемьер, флореаль, брюмер. Неужели действительно наступило обновление, человек стал иным? Безусловно, нет, это понимал даже прямолинейный Гамлен. Художник-неоклассик, он писал полотно на сюжет заимствованный из античной трагедии об Оресте и Электре. Орест знает: он совершил преступление, которое боги Олимпа, может быть, простят, но Христос и люди не простят никогда. Гамлен отрекся от человеческой природы и сам стал бесчеловечным.

Авторские симпатии связаны в романе с образом аристократа Бротто дез Иллета, мудрого книжника и чудака. Последователь Лукреция и эпикуреец, натурфилософ с презрением, стоически, относится к своему новому положению нищего, замечает комическое во всех очередях — за хлебом и на гильотину — и жалеет, направляясь к палачу, лишь о том, что не успел дочитать книгу до конца.

Анатоль Франс еще в 1890 году отказался от понятия абсолюта применительно к вере и к науке. Как найти опору в мире и в чем? Следует смотреть на жизнь со стороны, полагает он, украшать будни с помощью оптимизма и юмора. Писатель немного фаталист в духе Ипполита Тэна. Ему кажется, что война, голод и смерть приведут к обществу с более возвышенным строем мыслей. Андре Моруа, пожалуй, верно видит писателя как чудака, отправляющегося с томиком Дарвина в музей естественной истории, где ему среди скелетов доисторических животных мерещится мраморная Венера. Ирония и Утопия у него идут рядом. Мечтая о более справедливом общественном устройстве он всегда помнит о том, что «наша земля — капля грязи среди Вселенной», и еще ни одна революция не сумела завершить начатое дело. «Безумие революции, — писал А. Франс в романе «Суждения Жерома де Куаньяра» заключалось в том, что она хотела утвердить добродетель. А когда людей хотят сделать умными, добрыми, умеренными, великодушными, но непременно приходят к тому, что жаждут истребить всех до единого. Робеспьер верил в добродетель и создал террор. Марат верил в справедливость и требовал двухсот тысяч голов. И он добавлял: «Я бы никогда не стал революционером, мне для этого не хватало иллюзий». Анатоль Франс принимал небольшое участие в общественной жизни XX века, как пацифист во время первой мировой войны, как сочувствующий социалистам в двадцатые годы, но его постоянно преследовала мысль об исторической бесперспективности и вечном круговороте, против которых бессильна и культура, и гуманистическая ученость.