Память сердца

ВДНХ

Последнее или, может, предпоследнее фестивальное гуляние было на ВДНХ. Помню, начали в девятнадцать часов. До двадцати одного часа планировались концерты, аттракционы, различные конкурсы на всех эстрадных площадках. А после выступлений – прощальный ужин. Все художественные коллективы без исключения были прикреплены к определенным кафе, ближайшим к их эстрадной площадке. О прощальном торжественном ужине кричали с каждого столба красочные объявления: «Всех артистов, участников концертных программ, приглашаем на ужин по случаю закрытия фестиваля. Читайте пригласительные билеты». Нам повезло: наша эстрада была у ворот со стороны киностудии имени Горького – рукой подать до кафе. Ребята уже сходили и удостоверились.

День весело катился к ужину. На душе было приятно и покойно: наконец-то вспомнили и о нас. Конец сухомятке!.. Вообще-то фестивальные дни, заполненные бешеным ритмом и эмоциональным напряжением все-таки были очень интересны. Об усталости никто и не думал, хотя однообразие и поднадоело: по нескольку раз в день на разных площадках – то там, то тут – каждый из нас прокатывал свою концертную программу. Понятно, что это надо! Что зрителям это приносит радость! Но, в конце-то концов, мы все же не попугаи!.. А теперь все кончено! Можно перевести дух…

В ожидании торжественного пиршества мы сидели на широкой лавочке и обсуждали фильм «Метелица», в котором снялась почти вся наша группа. Отбирая актеров по всем коллективам Москвы, режиссер Центрального детского театра Владимир Горелов как-то приехал и к нам во Дворец культуры. Просмотрел все, что мы можем делать, на что способны, и пригласил к участию в фильме многих: Миша Ножкин играл белого офицера, его друг, маленький еврейчик, не помню уже фамилии, играл Левинсона, я – комиссара Бакланова, Пивоваров – Метелицу. Всем остальным достались роли красноармейцев и солдат белой армии. Ребятам было абсолютно все равно кого играть, главное – сниматься в кино! Это был первый телевизионный фильм, снятый на Шаболовке в начале пятидесятых годов.

В Сокольниках, на базе конноспортивной школы, мы самозабвенно и азартно осваивали верховую езду. Соревнуясь между собой, мы, молодые ребята, очень скоро научились лихо скакать, виртуозно вольтижировать, лихо размахивать на скаку не бутафорскими саблями. Там же, в Сокольниках, снимались наши бои, где красные без страха рубились и побеждали белых. А белые, по-моему, не имея поставленной режиссером задачи, мало что понимали: «сдавались, погибали и умирали».

Не могу вспоминать без смеха один из репетиционных дней. Съемок из-за дождей не было. На безлюдных аллеях отрабатывали эпизоды атак. Я, находясь в эвакуации, с ребятами ездил, скакал на любом коне, и даже без седла, – дело привычное для всех, кто хоть одно лето жил в деревне. А тут – в седле! Да с шашкой наголо! Чувствуя себя одновременно и Павкой Корчагиным, и комиссаром Баклановым, и вообще революционным героем, я, охваченный «упоением боя», пришпориваю коня и лечу по безлюдной аллее вперед: «У-у-ра-а! За мной!..» Дождь хлещет в лицо. Бодрит…

А за мной просто пристроился режиссер Горелов. Он впервые сел на коня, решил покататься. Но кони-то спортивные, привычные к победным скачкам, совладать с ними непросто. В «пылу сражения» я не сразу понял или не расслышал крик Горелова. А он, оказалось, не в силах удержать разгоряченного коня, в отчаянии кричал, срывая голос до сипа: «Бакланов! Бак-ла-а-но-ов!.. Стой! Бакланов!..»

Оборачиваюсь и вижу: что такое?! Лицо режиссера-постановщика сплошь заляпано ошметками грязи, летящей из-под копыт моего коня!.. Сам Горелов, не чувствуя стремян, еле держится в седле, в такт галопа съезжая то вправо, то влево! Вот-вот шлепнется в лужу… А погода была, я уж упоминал: дожди шли неделями.

Ну, это надо было видеть! Грязь на шее – прямо пышное липкое жабо! Грязь за воротом, на ушах, в ушах, шапкой накрыла волосы!.. Мой стремительный галоп буквально упаковал его бурой жижей, как панцирем, настолько, что он едва мог шевельнуть рукой. Все было заляпано и утрамбовано так щедро, что бедный режиссер самостоятельно не мог ни сползти с коня, ни раздеться. Ребята, искренне сочувствуя, помогали ему…

– Черт бы его побрал! – задыхаясь и отплевываясь, причитал Горелов. – Мой конь, наверно, никогда в жизни не приходил на скачках первым! Ну ничего не мог с ним поделать! Ни отвернуть, ни прибавить рыси – только за хвостом! Скачет, будто ему только этот рыжий хвост и нужен!.. Мне казалось, я даже дышал грязью из-под хвоста! Наверно, на всю жизнь грязи нажрался!..

Ребята, помогавшие ему снять быстро подсыхающие на свежем ветерке грязевые доспехи, рассказывали потом, что только один галстук весил, наверное, килограмма два. Представляете, сколько на нем было нашлепано!

Что делать?.. Не возвращаться же режиссеру, прикрывшемуся в смущении чьим-то пальто, домой в трусах?! Решили послать директора картины в магазин за бельем. А у того, как всегда, при себе не оказалось нужной суммы. Скинулись. Никто не жадничал: ни исполнители главных ролей, ни массовка. Купили режиссеру не только белье, но и рубашку, брюки, кофту и даже галстук. Директор картины обязался все компенсировать. Словом, одели мужика заново. Горелов был доволен, даже рад:

– Коню я обязан обновлением. Куплю ему овса или пару буханок хлеба! Надо же, как чуял чертяка, что у меня сегодня знаковое свидание! Теперь я появлюсь во всем новом…

«Метелица» был первой ласточкой, первым телевизионным художественным фильмом, снятым на Шаболовке. Снимали быстро, второпях: спешили закончить к Октябрьским праздникам. Из-за этого, по ходу, режиссер вынужден был многое перекраивать, лишаясь ряда интересных эпизодов.

Картину принимал Фокин, один из руководителей тогдашнего телевидения. Кажется, фильм наш не слишком ему понравился. Он сетовал на смещение акцентов, отсутствие идейно важных фрагментов, потерю динамики. «Слишком легкая победа», – сокрушенно подвел он итог…

Фокин из тех первопроходцев, кто создавал телевидение в стране. Он был весьма и весьма интересным человеком, вообще, как говорится, «выпадал из общей обоймы». Лицо, спокойные манеры, неторопливая уверенность речи – все в нем притягивало, привлекало, выдавая незаурядность. Чувствовалась в нем самобытная личность, опережающая свое время. Он был и сценаристом, и организовывал передачи, и программы вел. Удивляло и вызывало даже какое-то преклонение еще и то, что, будучи на протезах, он лихо вскакивал на сцену, что-то показывая или рассказывая. И так же лихо соскакивал…

Итак, закончив свою последнюю концертную программу на ВДНХ, мы, сидя не скамеечке, с удовольствием обсуждали наши недавние съемки. Некоторые даже пытались заочно критиковать режиссера:

– А я и не так мог бы остановить лошадь! Поднять на дыбы надо бы!..

– А я мог бы подъехать с другой стороны, рубить с левого плеча. Справа-то для камеры не выигрышно!..

Наступал вечер. Есть хотелось давным-давно: в животах уже и звери урчали и петухи пели… Рот полон слюны. Еще бы: с утра голодные, а деньги – когда уж проедены! Но все кафе до девяти часов закрыты. Чтобы убить время до ужина, решили прогуляться всей компанией.

И вот идем мы по аллее. У Ножкина в руках гитара. В тот день у него было особо залихватское настроение, и он пел свои песни.

– «Кури, ури, ури… Кури папиросы…» – весело, озорно напевает Миша. Песенка шуточная, ироничная и очень заразительная.

Вызывая улыбки встречных, мы шествуем по аллеям. А за нами (откуда что взялось?!) тянется сплошная широкая колонна, как на демонстрации. Смотрим – и навстречу нам идет такая же масса народу! Миша, продолжая напевать, шаловливо предложил:

– Ребята, не сворачивай!..

Встретились. Прошили встречную колонну насквозь, прошли через нее, как вода через решето. Они через нас. Очевидно, встречные решили, что мы ведем всех куда-то на определенное мероприятие и тоже присоединились к нам.

Идем дальше. Дошли до прудов, огибаем… – оглядываемся, а за нами длиннющий хвост! Примкнули еще многие! И всё продолжают и продолжают присоединяться. Бегут, спешат. Становятся в конец целыми группами, приноравливаются к общему шагу. В ногу! В ногу!.. И конца шествию не видно! Впечатление такое, что мы собрали почти всех, кто был в это время на выставке. Ну, смехота! За массовиков нас приняли, что ли? Что делать?..

Деваться некуда. Потопали к своей эстраде и, как заведенная шарманка, давай снова наяривать свою концертную программу – сверх плана!

Начало темнеть. Вот уже – там, тут – вспыхнули разрозненные пятна света. Радостными факелами вдруг засветились фонари. Заиграли, повеселели в подсветке фонтаны… Игровые и эстрадные площадки, в том числе наша, окрасились веселыми разноцветными гирляндами. Неожиданно запели где-то звонкие трубы, и ВДНХ озарилась ярким светом, словно сказочное королевство накануне бала в сказке про Золушку.

Репродукторы в разных точках дружно принялись изрыгать самую разную, но одинаково оглушительную музыку. Необходимость в нашем вынужденном концерте, естественно, отпала. С эстрады мы видели: только что бурно аплодировав, народ вдруг разворачивается к нам спинами и вливается в расходящиеся потоки…

Скоро, скоро где-то там – главное торжество!..

И вдруг, без нескольких минут девять, вместо главного торжества… – темень кромешная! Аб-со-лют-ная! Будто на всей территории ВДНХ кто-то рубильник вырубил! Ничего себе, а?.. Вот тебе и Всемирный праздник молодежи, и дружба народов, и «пусть весь мир узнает нас», и «торжество социализма над капитализмом», – и прочая, и прочая… Да…

После яркого света – тьма такая, будто враз все ослепли! Аж на глаза давит! Вот уж действительно подарочек вам, гости дорогие! Ну прямо на блюдечке! На-ка выкуси, Европа, от нашего азиатского гостеприимства! На! Довольна?!

Все живое на празднестве не только ослепло, но даже, вроде, и оглохло! На какие-то мгновения пронизывающая кладбищенская тишь будто шапкой накрыла всю выставку. Казалось, все моментально вымерли. Или просто наступил конец света!..

И вдруг по всей территории пополз, нарастая и ускоряясь, жуткий непередаваемый гул. Вот уже, как смерч, он закрутился, охватывая все большее и большее пространство! Люди, собравшиеся на праздник со всего света, с распахнутыми для радости, дружбы и любви душами и сердцами, захваченные врасплох, не на шутку встревожились, будто их из сияющего рая их низвергнули туда, где а-ад! И естественно, удивление, потрясение и возмущение прорвались! Хлынули бешеным потоком!.. Ну как тут простому человеку не вспомнить чью-то мать?! Вспоминали!.. И как! На всех языках. Отсюда и родился этот мощнейший непонятный гул. Народ не растерялся, нет! Люди невольно, но верно выразили свое негодование – не стали расходиться. Да и куда расходиться-то во тьме, когда на расстоянии вытянутой руки друг друга не видно!

Чтобы не биться лбами, все делегации, группы и парочки перебрались с аллей – на газоны. Рассредоточились под деревьями, в основном под яблонями. Во-первых, никто тебя не толкнет. А потом, – манит аромат!.. А яблоки? Это же ВДНХ! Яблоки, и ка-ки-е-е!.. Мамочка моя родная! А к тому же еще – все голодные! В таких случаях сорви только одно – и пошло-поехало! Чужие яблоки всегда слаще, я по себе знал.

Вспомнилось Расторгуево, ездил туда к родственникам. Там в первые послевоенные годы в районном клубе, где молодежным театральным коллективом руководил Костя Тыртов, после занятий собиралась компания, человек десять с девчатами. По окончании занятий начинался галдеж: решали, чем заняться, куда себя деть, что делать. Время было осеннее – не позднее, до ночи далеко. А вечера темные – тайнами окутаны, девичьими ласками головы вскружены. Всем было-то лет по семнадцать, кому-то, может, восемнадцать-девятнадцать! Эх, времечко!

Кто-то из ребят расторгуевских философствовал:

– Вот ежели бы молодость растянулась лет на тридцать-сорок, а на трудовые годы да семейные там невзгоды, «на все про все» – год!.. И хватит. Зачем нам стариками быть?

Над ним посмеялись:

– А это от тебя зависит.

– Как это?

– А ты шагай ширше, вот и растянешь!..

Нет, братцы, вернусь-ка я лучше к яблокам, а то и я зашагал «ширше»…

Был в Расторгуеве парень один, по кличке «Козел». Судачили, что ребята застали его за странным неприличным занятием с козой, – отсюда и кличка. Его брезгливо не признавали своим, и он держался стороной. Правда, все время искал возможности сближения – но как?..

Днем Козел шнырял по округе и разнюхивал, где есть хороший и доступный сад. Надо же, не ленился, столько километров отмеривал ежедневно! Находил такой сад километрах в трех-пяти, и по его наводке гурьбой с удовольствием шли на абордаж, хотя у всех были свои сады, и роскошные. А может, потому и ходили, чтоб свои не трогать? Кто знает?

Из Расторгуева в Опаринки километров пять шли охотно, и, что главное, каждому хотелось самому трясти яблоню. И не просто трясти, а потрясти в свое удовольствие, всласть! Чуть потряс, – сыплются яблоки упругим дождем! Ну что тут – нагнись, подними, – и нужно-то пять-семь яблок, себе да девчонке! Так нет, каждый норовит сам потрясти!.. Так и уходили, обезобразив чужой сад.

Ну а я – нет! Ей-богу, нет: не тряс. Мне больше по душе было с девчонкой погулять, особенно с той, беленькой, голосистой, которая песни старинные любила петь. Те, что сидя на завалинках, вспоминая молодость, старики пели – песни отцов своих. Ох и здорово же пела эта чертовка! Слушаешь, – и дух захватывает, будто ты сам в тех песнях. И несешься из края в край, любя и страдая, судьбой обласканный и ею же и преданный: «Дам коня, дам кинжал, дам винтовку свою, а за это за все ты отдай мне жену…» Или: «Когда б имел я златые горы и реки, полные вина, все отдал бы за ласки взоры, и ты владела б мной одна…» Э-эх!.. Нет, все-таки невероятно извилисто русло воспоминаний: не выпрямить, не направить! А времечко-то было золотое – молодость! Итак…

Возвращаясь, все ругали Козла, с досады. Понимали, не приведи он нас, сад был бы не тронут. Отругают, дадут пинка. А в следующий раз снова мучаются от безделья:

– Вот черт, Козла нет, – неумело перебирает струны Минаев Колька. – Скучно… – Вдруг, отложив гитару, вроде как опомнится: – Ребя, а давайте махнем в сад к Козлу! Мне сдается, он нас от своего сада отводит.

– Точно! – плутовато подхватил кто-то.

– А вон Козел идет, легок на помине.

Оказалось, в Суханове, в трех километрах от Расторгуева, Козел опять сад нашел. И опять все с удовольствием собираются в ночной набег. И все разговоры: «Ребята, хватит! Не надо трясти. Жалко! Ведь люди трудились…» – снова оказываются бесполезными:

– Да-да!..

– Да!..

А пришли в сад – ну как не потрясти?!

Так вот то же самое было и на ВДНХ. Вы уж подумали, что я заплутал в своих воспоминаниях? Нет! Помню и к этому клоню. Но все по порядку…

Несмотря на все потрясения и катаклизмы, голодный желудок не давал нам возможность забыть о торжественном ужине. Ровно в двадцать один час мы вошли в свое кафе. Столы накрыты, можно даже сказать, ломятся от закусок. На некоторых столах – приветливо мигают свечи. В полутьме белеют крахмальные салфетки, поблескивают бутылки с минеральной и фруктовой водой. Не успели мы войти, как к нам бросились сразу два официанта. Радостные улыбки до ушей: