Память сердца

Запахи

Я вспоминаю и перебираю фрагменты моей жизни по-разному. Современное, ну, скажем, недалекое прошлое, приходит ко мне – каким-то более упрощенным, плоским. Неотчетливым. И даже не слишком волнует. Не очень трогает душу, не цепляет так, как события детства. «Далеких лет воспоминания» – совсем иные! Многогранные, цветные, яркие. Волнующие и даже какие-то… Звонкие! Я начинаю записывать, и они, приближаясь, наплывая, становятся все более живыми, выпуклыми. Сиюминутными и настоящими! Они развиваются, движутся, звучат, окружая меня и прожитым, и чем-то новым! Может быть, это моя режиссерская привычка – думать кадрами, воплощать чувственное – в видимое… Но, ей-богу, это так увлекательно!

События далекого детства заставляют меня и жить по-детски – с распахнутой душой! С потребностью погрузиться в волшебство, в нереальное, преобразуя прожитые события и себя в них – в какое-то действо, похожее на сказку. Мне порой даже начинает казаться, что и пишу-то не совсем я, а кто-то, кто диктует под руку. Ему тоже много лет и тоже не все интересно в настоящем. Он умнее меня, знает и помнит лучше, чем я. А то далекое прошлое – и его волнует сильнее. Он меня вовлекает туда и подсказывает, подбрасывая детали… Расширяет границы воспоминаний, обогащая их иным пониманием, иным жизненным опытом и мудростью. Какой-нибудь психолог сказал бы, что в такие моменты просто включается подсознание, просыпаются какие-то доселе дремавшие каналы, выплескивая хранившуюся в них информацию. Наверное… Иначе как бы я мог запомнить слова о моем состоянии, сказанные маме доктором, когда мне было четыре года? Тогда я не мог знать что такое «система крови», «сердце»; понять и запомнить слова «эмоциональный», «впечатлительный».

И еще: когда я вспоминал этот эпизод, размышляя, машинально пошел на кухню… И поймал себя вдруг на том, что ощутил сильный запах керосина! Да-да!.. Не удивляйтесь, запах керосина это как раз и есть тот манок подсознания, который перебросил меня к воспоминаниям, воссоздавая картины далекого-далекого прошлого: я – зареванный четырехлетний… встревоженная мама… И нависший надо мной доктор; большой, грузный. С саквояжем…

Если бы мне как режиссеру пришлось ставить этот эпизод в кино, я бы, возможно, пытаясь передать эту игру подсознания, наводящего мостик мгновенной переброски из настоящего в прошлое, поместил на моей современной кухне, где-нибудь рядом с кухонным комбайном или микроволновкой… – керосинку! Смешно?.. О нет, дорогой, в двадцатые-тридцатые годы керосинка была первой необходимостью в каждой семье. Дело в том, что до прихода доктора, в то далекое детское времечко, мать стирала белье. Кипятила. И, видимо, разговаривая с доктором, отходила, проверяя керосинку, от которой жутко несло… Вот этот запах керосина и соединил во мне прошлое и настоящее…

Да… Частенько в процессе воспоминаний мной владеют запахи. Они главенствуют, руководя моим подсознанием, направляют меня в угодное им, именно им, а не другим ощущениям и органам чувств, русло.

Тупой, приторный запах теплой крови накрывает меня, когда я вспоминаю жуткие страхи, владевшие мной в четырехлетнем возрасте. Мать, пытаясь преодолеть во мне это непонятное содрогание и отчаяние, думая избавить меня от них, закрыла меня, одного, в комнате:

– Сиди здесь! Пойми, тебе нечего бояться! И не смей плакать!..

Но на меня тут же накатывал знакомый тошнотворный запах… Он пронизывал, пропитывал меня, пробирался во все поры. Сдавливал грудь, горло… В ушах начинало глухо и тупо стучать… Объятый непреодолимым вселенским ужасом, я впадал в истерику. Орал. Неистово! Исступленно! Не понимая и не осознавая, что со мной… В конце концов мама вынуждена была обратиться с этой проблемой к доктору…

Другой пример.

Конец восьмидесятых. Долина Джугджур. Всем поселком, как говорили местные, «идем за кедрачом». Тарахтит мотор, лодки скользят по воде. А пахнет не бензином, не рекой, не землей или травой – пахнет кедром! Вот он, этот запах – и сейчас морочит, манит, пьянит…

И я вспоминаю Видное, дом Верещагина. С правой стороны особняка «Григорьваныча» росли красивые кедры. На самом верху уже были орехи – шишки большие, полные зрелых зерен. Так высоко лазать я не мог – сползал. А сучьев не было. Я бросал по шишкам палки, камни. Конечно, шишки с орехами не падали, но иглы осыпались и щедро обдавали меня ароматом, своеобразным, непохожим на еловый или сосновый. Я и теперь ощущаю этот запах кедра… Он пряно щекочет мне ноздри, пробирается терпким ароматом глубже – в бронхи. И неудержимо влечет за собой, подкидывая другие картины и воспоминания…

…На правом берегу Арки покатым склоном опускалась в воду зеленая сопка. Кажется, сядешь… – и скатишься по ней прямо вниз, в горную реку! А устлана она мхом интенсивно-яркой зелени и такой гущины, что нога проваливалась аж по колено. Мягко, тепло. Ласкает – ну другого слова нет! Блаженство! Но шагаешь с осторожностью – будто и дна нет под тобой…

И нехоженая, может, сотни лет земля ласково, по-матерински принимает тебя. Обнимает, приветствует: «Здравствуй, сын! Рада тебе! Добро пожаловать!» А вокруг – сплошь! – кустарники, каждый где-то четыре-пять метров в окружности и не более полутора метров высоты, увешанные на удивление зрелыми кедровыми шишками. Назывались они кедрачами. С одного куста три человека собирали по полмешка. Верхние не трогали – пусть дозревают. Вот уж где симфония ароматов! Но главенствующий – запах кедра, всколыхнувший во мне приятные воспоминания.

Зачем я написал про кедрачи?.. Так, к слову – это запахи меня так далеко завели.

Или вот передо мной старая детская фотография, шесть на девять. Разглядываю изображение – побурело, потускнело… А ощущаю я запах проявителя, закрепителя, которыми обрабатывал стекло, фотобумагу. И всплывает в памяти отрочество, юность. Молодость…

…Я глянцую на кухне отпечатанные фотографии, одни, другие. Наклеиваю их для сушки на стекло – много, разных. Пахнет теми же химикалиями. Больше всего снимков Майи Плисецкой, запечатлевших мгновения танца. Динамичных, передающих экспрессию, остановивших движение. Я рассматриваю собственные снимки и удивляюсь сам себе: «Ай да Мамин, сукин сын… Неплохо! Ей-богу, неплохо!..» Особенно мне понравился снимок Плисецкой в «Умирающем лебеде». Тело балерины как-то сгруппировано, пластично натянуто… Из-за трепетных движений изображение будто в легкой дымке… Ну действительно, прямо лебедь! «Умирающий лебедь»!.. Я тогда готовился к поступлению во ВГИК и много снимал Майю Михайловну (это был период совместной работы с Катаняном). Он, кстати, и выпросил у меня после экзаменов всю подборку: «Рустамчик, миленький, отдай их мне! Я подарю Майе…»

Удивительно! Мой настрой на запахи перекидывает меня… за кулисы Большого театра… Какая-то фантасмагория! От созерцания фотографий с мгновениями балетов я мгновенно начинаю ощущать… запах кулис! Особый! Неповторимый!.. И уже этот запах подкидывает живые картины, поразившие меня в моменты наблюдения за танцем Майи Плисецкой из-за кулис…

…Прима-балерина крутит фуэте… Кажется, тридцать два!.. Вот она – ликующая, блистательная – порхая, убегает со сцены… И только скрывается от зрителя за занавесом, как почти падает – без сил! Ее подхватывают, усаживают в кресло… И бегом – вокруг сцены, за декорациями – несут к другому выходу из-за кулис!.. Чтобы в нужный момент, с началом музыкальной фразы, она снова выпорхнула на сцену – воздушная, легкая, прекрасная…

– До-ли́-на! До-ли́-и-на! – вдруг услышал призывный голос Лары.

И снова перед глазами – фотографии, наклеенные на стекло. Моя старая кухня на Озерковской набережной. Запах проявителя и закрепителя, с которых все началось. Надо же! И это вспомнилось:

– Доли́-и-на-а! – это был наш позывной. Когда Лара освобождалась пораньше и мы могли встретиться до назначенного срока, она приходила, моя дорогая, ко мне под окна и звала…