Память сердца

Мама

Тот, кто будет читать эти записи, возможно, удивится: надо же, пишет о братьях, об отце, о разных знакомых, близких и случайных… А о матери, родной матери – ни полстрочки!.. Нет, это не так.

Каждый, кто мало-мальски «жил и мыслил» на этом свете, не может не согласиться со мной, что самых дорогих и близких, самых любимых своих людей мы постоянно обделяем – чувствами, словами, знаками благодарности и признательности и еще многим, многим и многим. Почему?..

Не потому ли, что самое сокровенное, самое глубинное, трепетное, что укоренилось в душе, не высказать никакими словами?! Самые лучшие, самые добрые, самые выразительные, – они все равно будут слабы, недостаточно убедительны и исчерпывающи, чтобы передать ту бездну чувств, которые переполняют тебя по отношению к любимому человеку. Потому мы и не договариваем, обнимая свою мать. Что мы можем? Прижаться, как в детстве, к ее мягкой груди и смахнуть набежавшую слезу? Разве что!..

С годами мы становимся жестче, грубее – мужчины! Мы раздариваем поцелуи на случайных творческих встречах: «Здравствуй, дорогой! Сколько лет, сколько зим!». Не оставляем без внимания и целуем руки женщинам, зацепившим наше внимание яркой внешностью, одариваем их, чем можем; мы легко целуем детей – малыши же!.. А вот мать, женщину, подарившую тебе жизнь и готовую всю свою – до капельки – отдать тебе, мы почему-то целуем редко. Что-то мешает – какая-то застенчивость, скованность…

Мама! Мама!.. Как ты, вероятно, ждала от меня, своего меньшенького, единственного сына ласки, внимания, душевных слов и разговоров. А я?..

Нет, я не считаю себя черствым! Моя душа кричит от отчаяния, я обливаюсь слезами умиления, читая строки Фадеева о материнских руках или горячие пульсирующие хвалы матери от Максима Горького! Ради своей мамы я бы отдал себя на растерзание!..

Господи, ну почему мы так устроены, что осознаем суетность, условность своих комплексов тогда, когда наших родителей уже нет с нами?! Мама!.. Мама…

Я понимаю, почему у большинства беллетристов рассказы о матери носят обрывочный характер – с воспоминаниями об отдельных эпизодах, фактах, событиях. Я не могу и не хочу избегать рассказа о своей маме, – но это тоже будет повествование об отдельных фрагментах из ее и моей жизни. Потому что невозможно выплеснуть на бумагу сонм чувств, мыслей, счастья и горя, трепетного благоговения и еще чего-то несказанного, что таится в тебе где-то глубоко-глубоко. Невозможно!.. Но имя этому – мама.

У отца после смерти первой жены остались, что называется, на руках, четверо детей: старшая дочь Майра, далее – сын Хасан, еще поменьше – дочь Зухра и самый младший, еще не умеющий ходить, Хосаин.

Произошло это в разгар Первой мировой войны. Что это за время, известно. Нам об этом рассказывали фильмы, книги и старшие, пережившие эти годы. И мы, молодежь, слушали их с открытым ртом, поражались…

Разруха. Стояли заводы, железные дороги. Все, что можно было уничтожить – взорвать, сжечь, было взорвано и сожжено. Руины и пепелища кругом: ни тебе целой скирды или стога, ни уцелевшей крыши, чтобы спрятаться от дождя. Стылая, истерзанная несчастная земля – без посевов, садов, скота. Да еще разношерстные банды терзали и без того обескровленную страну. Тиф и голод косили людей сотнями тысяч. Земля плакала кровью истерзанных и измученных…

Одному в Москве прокормить, поднять такую ораву было просто невозможно, и отец, хотя и стремился вырваться из деревни и навсегда осесть в городе, вынужден был продать свой двухэтажный дом на улице Татарской, напротив мечети, и вывезти всю свою семью в Никольское. Дом деда там еще стоял, в нем жил младший брат отца Муса. Он с радостью встретил прибывших, и обе семьи зажили дружно.

А на той же улице в Никольском, буквально через несколько домов, жила моя будущая мать, ей тогда лет шестнадцать исполнилось, может, чуть больше. В их семье тоже четверо, и только дети: старшему брату было, наверное, лет восемнадцать с небольшим, за ним сестренка, родившаяся перед мамой и еще маленький братишка. Родители их умерли. Как выжили эти четверо ребят одни, без взрослых кормильцев – уму непостижимо! Скорее всего, только благодаря участию и помощи соседей – человеческому состраданию, словом.

Кстати, о сострадании! Позволю себе несколько отвлечься…

Многие семьи, спасаясь от голода, покидали в те годы свои дома и уезжали в Ташкент, «город хлебный». А из нашего Никольского, так уж повелось, за пропитанием, на приработки ездили в Астрахань. Поехали в Астрахань за хлебом и старший брат мамы с сестрой. Но по дороге сестра заболела тифом и в Баскунчаке ее сняли с поезда, отправив в больницу. Заботу о ней, по просьбе брата, приняли на себя какие-то попутчики, татары из соседней деревни Никиткино, которые тоже вынуждены были остаться – со своим больным. Брат поехал в Астрахань один; достал там полпуда муки, заехал на обратном пути за сестрой – но оказалось, что там уже нет ни ее, ни тех, кого он просил о ней позаботиться. Мало горя! – он свалился в тифу и сам!..

Отдав муку, добытую ценой таких лишений, новым попутчикам, землякам из татарского села Топкино, наказал, чтобы в Никольском они передали эти полпуда муки его семье – Маминым, из рода Таировых. А сам остался, решив, что по выздоровлении найдет и сестру.

Что удивительно! Попутчики-земляки, сделав крюк, заехали в Никольское. Поведали обо всех злоключениях, выпавших на долю сестры и брата, и передали муку, цену которой не приравнять ни к каким пудам золота! В ней была жизнь, и в первую очередь – жизнь моей будущей мамы! Да и моя, в сущности!..

Брат и сестра Таировы в Никольское так и не вернулись – пропали оба. Больше о них никто ничего не слышал.

А полпуда муки, присланные братом, помогли матери и ее младшему братишке Абдурахману выжить. Чего уж она добавляла в эту муку, с чем мешала – неведомо. Но этой драгоценной муки им хватило надолго! Голод они пережили. Да… Это, так сказать, к вопросу о человеческом сострадании. Стоимость жизни человека в те годы была куда меньше цены ржаного зерна, – а вот поди ж ты! Малознакомые люди не позарились на вожделенное, спасительное, скорее всего так необходимое им самим, но – чужое! Терзаемые муками голода, они не поддались искушению; а ведь свидетелей рядом не было – протяни руку и… возьми! Что такое эфемерные угрызения совести по сравнению с изнуряющим голодом, когда «костлявая», кажется, уже замахнулась на тебя косой?! Нынешнее поколение, конечно, не может представить себе, что это такое. И слава богу!

Но те люди, несмотря на все трудности, доставили по назначению эту несчастную муку, просто спасая жизни чужих детей. Из чувства долга. Из сострадания. Как-то в популярном сериале «Цыган» я услышал выражение – «цыганская почта». Что-то очень похожее бытовало и среди наших земляков-татар, что не позволяло им отступить от общепринятых понятий и обязательств – справедливости, богобоязненности, человечности.

Когда отец привез в Никольское своих четверых детей, юная соседка Нафися, моя будущая мать, сама выросшая сиротой, прониклась острой жалостью к детям человека, которого, как потом признавалась, очень полюбила. Она просто, без всяких просьб, начала помогать им по хозяйству, тем более что покойная жена отца была когда-то любимой подругой ее матери. С детьми она сошлась легко: разница в годах была не большая, старшие дочери отца стали ей почти подружками, а младший, Хосаин, очень скоро стал называть ее «анькай» – маманька.

Была в характере моей матушки эдакая душевность, открытая бесхитростность и простота. Глядя на нее, невозможно было даже представить, что такой человек может таить в себе какую-то недосказанность, недоброжелательность. А как она улыбалась! Как умела шутить! Любую, самую напряженную ситуацию могла мгновенно разрядить какой-нибудь шуткой, прибауткой. Глядишь, – и только что напряженные, сердитые лица уже светятся улыбками! А как пела – душа светилась и у нее, и у тех, кто слушал! Немудрено, что к ней тянулись люди; соседки, подружки ходили за советом, и дом наш всегда был полон.

Короче, отцовские дети очень скоро привязались к Нафисе; без нее, без ее заботы, стряпни, без ее воркующего смеха, ловких рук никто из них уже не мог даже собственной жизни представить. А то, что такая молодая красивая девушка еще и отца любит без памяти, старшие – и сестра Майра, и брат Хасан – уяснили быстро. И через родственников развернули тайное наступление, подталкивая отца к женитьбе на полюбившейся соседке.

Так Нафися стала матерью четырем сиротам. И очень любила их, никогда, ни в чем не отдавая предпочтения своим, появившимся позже детям.

Они тоже очень любили ее, мои сводные братья – опрятные, ухоженные. Выросшие в материнской любви и заботе, они стали уверенными в себе, красивыми парнями. Вспомнилось вдруг, как они уходили на фронт…

Лицо мамы залито слезами, губы дрожат. Но она сдерживает себя, не плачет в голос, как соседки (в те дни сквозь стенку, из распахнутых окон, со двора, с улицы постоянно доносился надрывный плач, стенания и причитания женщин, провожающих сыновей на войну).

Нет, мама не кричит, не стонет, только привычным жестом прижимает к губам уголок платка, словно пытается сдержать рыдания. Но я все вижу, и мое сердце переполняется тревогой, отчаянием, болью. Я не могу сосредоточиться на чем-то одном: взгляд перескакивает с застывшего, словно окаменевшего лица отца на набухшую пульсирующую жилку на виске матери, на ее побелевшие, сжатые в кулачки пальцы. А с них снова – на братьев! Они уходят, уходят на фронт!..

– Мама, родная наша мама! – у Хасана по щеке скатилась слеза, но он даже не почувствовал ее. – Прощай, анькай!..

– Нет-нет! – мать вздохнула так, что, кажется, даже крик не был бы отчаяннее. – Вы вернетесь! Я знаю, вы вернетесь!..

– Анькай, родная! – Хосаин открыто заплакал, он всегда был более порывистым.

– Что бы с нами ни случилось, – сдерживаясь, снова вступил Хасан, – ты держись, крепись. Ты сильная. Мы всегда будем о тебе помнить. Анькаюшка! Ты вырастила нас людьми. Людьми вырастила…

– А вместо себя мы оставляем тебе нашего братишку!.. Если что, он заменит нас. Видишь, какой стал…

Они попрощались со всеми, кто был во дворе бахрушинского дома. Последним поцеловали меня. И обнявшись, с другом Мухаммедом Лайшевым, с вещмешками на плечах втроем пошли к воротам…

Я всю жизнь жалел, что послушался и не пошел провожать их до сборного пункта, который размещался в конце Кожевнической улицы – в нашей 625-й школе. Погибли оба.

А Миша, Мухаммед Лайшев, вернулся с войны. Вся грудь в орденах! Лейтенант-артиллерист. Брал Берлин. И ни разу не был ранен…

Итак, в начале двадцатых годов отец с матерью поженились. Жили дружно. Молодая любовь моей матери, не погасшая с годами, цементировала и лад, и покой в нашей семье – в любые, самые тяжелые времена, несмотря на многодетность, недоедание, болезни и прочие невзгоды и катаклизмы.

Только она, моя милая кроткая «анькаюшка», умела смирять гневливость отца, справляться с его нервозностью и горячностью. И отец любил ее. Человек суровый, можно сказать, крутого нрава, рядом с ней был мягок, предупредителен и нежен.

В Москву из Никольского мы приехали в 1926 году. Мать, хоть и обремененная тяжелыми заботами и многочисленной семьей, была вовлечена в кампанию по «ликвидации неграмотности»: окончила семь классов.

Не знаю, в чем и как проявились ее способность к общественной деятельности, ее умение защищать чужие интересы, но она была избрана членом родительского совета при домоуправлении – от трех домов. И кроме того, была членом родительского комитета в трех разных школах, где учились сестры и я. А когда началась война, это она, наша мама, добилась организации пионерлагеря в Барыбино и вывезла детей из осажденной Москвы за город.

В середине шестидесятых она тяжело заболела. Долго лежала – бледная, измученная. Трудно, тяжело было смотреть на нее. Истерзанное вконец лицо ее не выражало ничего, кроме страдания, обреченности и отчаяния.

Я наконец приехал домой. В Москве был недолго – командировка за командировкой. В комнате матери полумрак, пахнет лекарствами. Тишина. Она спала.

Воспользовавшись моментом, стараясь ее не потревожить, на цыпочках я подобрался поближе к кровати. Почему-то шумело в ушах. Сердце так колотилось, что, казалось, вот-вот выскочит из груди. Какая-то неведомая сила толкала меня. Я собрался погладить волосы мамы, но рука буквально прыгала от волнения… Видимо, мать что-то почувствовала. Веки ее дрогнули, глаза чуть приоткрылись. Она попыталась вглядеться… Вгляделась!

Видели ли вы, как оживает, заливается багряным светом все вокруг, когда из-за горизонта вспыхивают первые лучи солнца? Что-то похожее произошло с матерью! На ее лицо медленно стали возвращаться краски жизни!.. Узнала меня?!

Лицо светлело, озарялось. Оно приняло знакомое – родное выражение! Мама! Мама!.. В глазах, распахнутых мне навстречу, заплескалась радость, а на губах заиграла улыбка – улыбка безграничного счастья. Бледные иссохшие руки потянулись ко мне:

– Сыночек, «балам»! Ребенок мой милый!.. Где ты был так долго? Я ж тебя ждала. Я встаю… Дома есть кто? Сейчас я встану! Ты голодный…

Откуда только взялись у нее силы?! Не знаю!..

Я прирос к полу. Слезы текли из глаз…

Как странно устроен человек! От нежности, сострадания к матери у меня немели руки, кружилась голова, но и каждодневные заботы не отпускали, мысли вихрились и рвались наружу: «Ох, уж эти командировки! Мать больная, сестры на работе. Как же так?.. А мне опять с группой Медынского в Сибирь, в Академгородок. Бессмертный приказывает: “Некому ехать! Можешь все организовать и сразу обратно. Снимать они будут уже без директора, сами”. Кино! Так надо…»

А через месяц мамы не стало…

Горечь утраты. Почему-то она не бывает долгой. Жизненные хлопоты, суета, сиюминутные проблемы – все это, словно русло реки застилает илом, сглаживает, сводит на нет. И несешься по течению! А с годами…

Вспомнишь, – и такая тоска, такая боль, такой жгучий стыд за безответственно утерянные годы, которые природой-то, наверное, предначертано родителям отдавать! Родителям!.. А мы – так безрассудно, так безобразно их упускаем! Э-эх!..

Помню… После занятий, наскоро набросив на себя кепку и залатанное умелыми мамиными руками пальтецо, выходил я из школы, совал руку в карман. А там пирожок или яблоко! А то и конфетка! Мама не просто не забывала о нас, не просто хотела угостить чем-то вкусным, сладким. Она умела подарить радость! Каждому! А в доме всегда было много детей. В 1936 году Из Ленинграда к нам привезли двоих детей Майры, моей старшей сестры; она тогда стала матерью-героиней: у нее уже было семеро и еще родились двойняшки! Чтобы ей было полегче, мать взяла к нам, двоих, не самых маленьких, пока подрастут близнецы…

Война. Муж Майры погиб на фронте – почти сразу, в первый же год. Сестра со всеми девятью ребятишками осталась в Ленинграде. Блокада…

С младшими четырьмя детьми сестра погибла от голода. Только когда наладили «дорогу жизни», появилась возможность вывезти оставшихся пятерых на «большую землю». Через Ладожское озеро они переправлялись в разных грузовиках. Началась бомбежка. В одну из машин попал снаряд. И прямо на глазах у всех грузовик с детьми ушел под лед! А в нем – двое ребятишек Майры…

Все-таки трое оставшихся спаслись; какими-то путями добрались до Пачелмы, объясняя всем, что они из блокадного Ленинграда и им нужно доехать до Татаро-Никольского к деду Макару Осиповичу. Нашлись возчики из села Кашаевки. Зная моего отца и проникшись состраданием к его внукам, они привезли их к нам. Великой радостью для отца и матери было принять внуков! Они стали первыми ласточками, добрыми вестниками из осажденного Ленинграда; после них приехали многие родные и знакомые, пережившие блокаду. Отец, мать, да и мы, с распростертыми объятиями встретили страдальцев. На радостях отец хотел зарезать барашка, которого выменял на вещи в каком-то селе. Мать его укорила: «Как же можно после стольких голодных месяцев, лет – угощать больных детей бараниной!» Послала нас в разные концы села раздобыть сливок и, устроив праздничный ужин, со слезами счастья накормила всех детей «каймаком» – печеными сливками и сладкой кашей из пшеницы.

Восторг, беспредельную радость, какое-то блаженство тех минут я помню и сегодня. Не передать выражения лиц племянников: ведь не расскажешь словами о том, как выглядит спасенный от смерти человек! Как он смотрит на тебя – страдальчески, измученно и одновременно с благодарностью, не веря в то же время в случившееся. А мама!.. Если есть слова и краски, которыми можно передать чувства Мадонны, – то в тот момент я переживал и видел их! Она как будто заново родила, заново одарила их жизнью! Да так, по сути, и было! Она выходила их. Излечила от телесных и душевных ран…

Отец сидел перед печкой. Смотрел на огонь. По его лицу текли слезы. От первого супружества у него осталась теперь одна дочь – Загира с шестилетним сыном Шуриком, жили они вместе с нами. Помогая маме, Загира что-то горячо шептала, мать концом платка вытирала слезы:

– Ты что, отца не знаешь?.. Он даже лекарства на спирту не переносит!..