Память сердца

Катанян

С удовольствием работал я с режиссером Катаняном Василием Васильевичем на картине «Майя Плисецкая». Это, пожалуй, мое особое пристрастие. Высокий, осанистый, щеголеватый, он выделялся из общей массы. Сразу видно – художник, человек богемы. В холле первого этажа всегда собиралось много народу – покурить, обменяться мнениями после худсовета, так Катанян сразу бросался в глаза. Вот человек – весельчак! Где бы он ни был, вернее, ни стоял, с кем бы ни стоял, обязательно раздастся его ступенчатый заливистый хохоток.

Была на студии режиссер Мусатова. Так та смеялась как-то невпопад или просто так – ради смеха. Ее громкий деревянный хохот с первого этажа доносился аж на пятый: «Ха-ха-ха!..» Оператор Цитрон шутил: «Смех Мусатовой – разбудит мертвого!»

А у Василия Васильвича Катаняна смех был – особый. Смешок интеллигента, высокообразованного, постигшего тонкости этикета и хороших манер. Приятный собеседник, одинаково ласково, как-то задушевно беседующий об искусстве, литературе, музыке – вообще о жизни, он мог кого-то изобразить – как-то удивительно точно и не зло, показать походку, позу, манеру, послать к черту – и все это удивительно артистично, жеманно, мило хихикая. Вспоминая его сейчас, перебирая в памяти различные случаи, я как-то – со щемящей болью об ушедшем и невозвратном, осознаю, каким гармоничным божеским созданием был этот человек – Василий Васильевич Катанян!..

Таких людей я, пожалуй, больше и не встречал. В нем не было ничего такого, что могло бы вызвать неприятие, отторжение, какое-то несогласие с ним. Он – как песня, из которой слова не выкинешь. Ну прямо по Чехову – все в нем было прекрасно – и лицо, и душа… И, вероятно, именно в силу его таких природных качеств он был так счастлив друзьями. К нему люди просто тянулись. Я не стану перечислять фамилии известных и даже великих, но название фильма, на котором я встретился с Василием Васильевичем – «Майя Плисецкая», говорит о многом. И Родион Щедрин, потрясающий композитор с каким-то особенным, глубинным чувствованием музыкальной гармонии – муж балерины, и сама великая, непревзойденная Майя Плисецкая дружили с Катаняном. Именно ему Майя Михайловна щедро отдала свои немногие свободные часы для создания фильма-портрета.

Василий Васильевич не был хроникером в общепринятом понимании этого слова. Ему были чужды суета, стремление успеть, ухватить, запечатлеть быстротекущие события каждого дня. Он был творцом другого толка. Выходец из семьи известных интеллигентов, человек утонченный, сотканный из какого-то «особого духовного материала», и, как ни выспренно это прозвучит, я бы сказал: человек из «высших артистических, творческих сфер», он как режиссер тяготел к фильмам-полотнам, исследующим палитру художника, деятеля искусств. Таким был и фильм о балерине Плисецкой. И неслучайно мне, например, больше всего понравился в нашей картине эпизод, где кадры синхронного интервью балерины, рассказывающей, как меняется пластика в зависимости от национального колорита, национальной принадлежности танца, перемежаются с кадрами древнегреческих амфор, на которых через многие века дошли до нас мгновения танца в экспрессивных позах танцовщиц. Вот это почерк режиссера Катаняна! Выразительными средствами киноискусства, с помощью комбинированных кадров, он рассказал об искусстве балета, привлекая в качестве доказательного аргумента живопись, графику древних художников…

Хочется отметить, что положительная энергетика, исходившая от Василия Васильевича, передавалась и людям, его окружавшим. Странным образом люди, ставшие ему ближе, даже просто члены его съемочной группы, находили доброжелательный отклик и со стороны друзей нашего режиссера.

Помню, готовились мы к съемкам синхронного интервью Плисецкой. Почему-то решили снимать не в театре, а у нас на студии, в просмотровом зале первого этажа. Вынесли лишние кресла, подготовили к съемкам директорскую мебель. Стали готовить осветительную аппаратуру.

Понимая, что балерине без зеркала ни переодеться, ни макияж поправить – ни вообще!.. – я отправился на поиски зеркала, желательно большого, чтобы смотреться почти во весь рост. Пробежался по этажам, поинтересовался у женщин «нет ли в их комнатах». Ничего нет… Но надо. Надо!.. Остановился у раздевалки, думаю, успею ли добежать до парикмахерской?.. Обернулся, – висит!.. Будто спрашивает: «Меня ищешь? Вот оно я, дуралей…» Висит то, что надо! Я быстро к осветителям. С их помощью освободив зеркало от креплений, потащил его к просмотровому залу. Втаскиваю громоздкую ношу – а Майя Михайловна уже там! Норковая шубка небрежно, но очень изящно возлежит на свободном кресле. А прима стоит, уныло оглядывая «апартаменты». Увидела меня и как-то горячо, искренне обрадовалась:

– Ой, Рустам! Как же хорошо! А я уж думаю, как же я без зеркала-то? Спасибо, дорогой! Прав Вася, ты в любой ситуации найдешь выход…

Это, конечно, результат хлопот Василия Васильевича, постаравшегося, между делом, расхвалить меня на случай. Чтобы облегчить мои взаимоотношения с Плисецкой! Характер-то у Майи Михайловны – непростой… Но негоже смертному судить о богине! Со мной-то, кстати, она была очень предупредительна и мила. Хотя, раз обмолвившись, просто в качестве объяснения приведу один пример…

Вечер в Кремлевском дворце съездов по случаю вручения Ленинской премии балерине Плисецкой, народной артистке СССР. Мы снимаем… Боже, как она танцевала! Это что-то неописуемое. Фантастический каскад ее самых ярких номеров: Одетта-Одиллия из «Лебединого озера», умирающий лебедь Сен-Санса, умопомрачительная, летящая в прыжке Китри из «Дон Кихота»… Публика неистовствовала. Я много раз слышал, что исполнители Большого театра не любят КДС. Зрительный зал, огромный, как аэропорт (они так его тогда и называли), не мог через рампу принять живые человеческие эмоции, излучаемые артистами. Эта тонкая энергия попросту не перехлестывалась в зал – дистанция огромного размера! Но в тот вечер Плисецкая побила все мыслимые и немыслимые рекорды! Зал содрогался и дышал в унисон ее движениям… И взрывался ревом оваций!..

В перерыве к Катаняну подходит Щедрин:

– Не знаю, Вась, как сегодня дальше сложится… Ты ведь знаешь характер Майи…

– Знаю…

Вот и все, что я хотел сказать…

Но сам я в этот же вечер удостоился великой чести. Заскочил по каким-то делам в грим-уборную балерины. Она встретила меня пленительной улыбкой:

– Ну как? Что там?..

– Ой!.. Маймихална!.. Катанян, по-моему, плачет. Говорит, «убью ее»! И Родиону говорит: «И тебя убью!.. Что вы делаете с моим зрителем?»

Майя Михайловна, улыбаясь, подставила мне щечку для поцелуя. А я растерялся… Только прижался на полсекунды к ней щекой! О чем и сожалею горько вот уже около пятидесяти лет. Этакий застенчивый простак!..

С замиранием сердца дал я Катаняну свои режиссерские наброски. Он пригласил меня домой, на Басманную, где жил в деревянном доме на первом этаже. Мы много и как-то очень дружески, как два профессионала, разговаривали, обсуждали мои работы, мои планы, говорили о проблемах кинематографа. Кстати, тогда я узнал, что Василий Василевич очень дружен с широко известным режиссером Эльдаром Рязановым – они однокурсники.

– Я, Рустамчик, тебе всегда помогу, – говорил Катанян. – Если тебе в жизни понадобится чей-то совет дружеский, мало ли в нашей жизни непредвиденных, путаных обстоятельств, есть два верных человека, которых я знаю. Они не откажут в искренних советах. Это Лиознова Таня и Эльдар Рязанов. Если что, обращайся от моего имени к Эльдару. Он поможет…

К слову, если помните, в фильме «Ирония судьбы или с легким паром» герои много раз вспоминают: «Катаняны», «…а как же Катаняны», «…с Катанянами»… Так вот – это добрая экранная память о долгой дружбе двух творцов – Рязанова и Катаняна. А Лиознова Таня – режиссер фильма «Семнадцать мгновений весны», ставшего легендой и любимейшей картиной наших людей. Да… А мне так и не привелось обременить друзей Василь Васильича.

Мать Катаняна Галина Дмитриевна угощала нас кофе. А жена Катаняна – скромная, утонченная Инна, поражала какой-то удивительной деликатностью. Ее невозможно было представить на кухне жарящей, парящей что-то, в окружении кастрюль. Она производила впечатление человека, живущего какой-то особой, внутренней жизнью. Кстати, позже я узнал, что она работала над диссертацией то ли по японскому кинематографу, то ли по литературе.

Помню, используя знание японского, прямо с экрана переводила нам «Ворота Расемон» Куросавы. В ответ на нашу восторженную благодарность улыбнулась:

– Там же были субтитры на английском…

Рассказываю о человеке, которым восхищаюсь, и не покидает меня чувство, что я так и не сумел передать что-то главное… Да, жизнь Василия Васильевича казалась гладкой, безмятежной, легкой. И сам он виделся эдаким баловнем судьбы: ну прямо Моцарт советского периода. Одарен всеми мыслимыми и немыслимыми талантами. Живет шутя, не напрягаясь. И все его любят… И фильм «Майя Плисецкая» на каком-то кинофестивале в Италии получил первый приз и премию в миллион лир.

Но тогда все советские граждане, получавшие денежные премии за рубежом, должны были «по установленному положению» передавать их государству. Василий Васильевич только что купил кооперативную квартиру и наверняка был в долгах, но я ни разу не слышал, чтобы он сокрушался по поводу утраченных денег. Как-то Плисецкая пошутила:

– Вася, а где же твоя премия? Ты что зажимаешь?

Василий Васильевич в ответ широко развел руки и хохотнул:

– Увы!..

Но ведь так не бывает, чтобы жизнь текла без сучка, без задоринки. Это даже детям известно. Стало быть, у Катаняна была еще и какая-то иная жизнь, какое-то другое, сокровенное, неведомое всем дело, которое целенаправленно поглощало его «я», всю его основную энергию, мысли и таланты. Так мне кажется. Ибо не мог такой человек, щедро одаренный от Бога, глубокий, тонкий, образованный, жить только так – смеясь, легко и непринужденно. И только тем, что было на виду… Конечно, тогда я обо всем этом не задумывался. Принимал его таким, каким видел, – сосредоточением самых завидных человеческих качеств. На поверхности были – режиссура на Центральной студии документальных фильмов, хождение на работу, командировки, съемки, разговоры в прокуренном вестибюле – все это из серии нерастраченного. А что таилось во внутренней, затаенной жизни – неведомо. Во всяком случае мне. Может быть, он писал… О чем-то главном, задушевном. Писал, как говорится, «в стол», – время-то было ох непростое! Время, когда – «нельзя!» было куда больше милостивого – «можно»…

Но что толку строить домыслы. Не в них дело. Дело в непостижимой многогранности человека, его души. В том, что было сокрыто от многих…

Как же он был доброжелателен, если не сказать великодушен. Его характер, душа просто стремились, «спешили делать добро». Вспоминаю, как он подошел ко мне в вестибюле первого этажа в один из дней подготовки к пресловутым экзаменам на Высшие режиссерские курсы (а я, вроде, даже и не рассказывал ему об этом!):

– Рустам! Хочешь, я попробую разузнать у Вермишевой, какой фильм она собирается показать абитуриентам?..

Я просто растерялся от такого предложения:

– Да что вы, Василь Васильич… Не на-адо!.. Екатерина Иванна (Вермишева, режиссер нашей студии, набирала этот курс) просила, чтобы мы с Ларой принесли ей режиссерские сценарии каких-нибудь отрывков. Мы ей кое-что показали…

– Ну и что она сказала? Я-то знаю твои возможности!..

– Да вроде ей понравилось… Она даже сказала, что просматривала работы девчонок, ассистенток наших, которых студия рекомендует, и наши работы ей больше понравились. Чувствуется, мол, и режиссерская подготовка, и видение режиссерское…

– То есть она, так сказать, выдала вам аванс надежды?

– Вроде… А выспрашивать у нее… Как бы она не насторожилась. Она ведь знает, что я с вами работаю… Нет, не стоит!..

«Э-эх!.. – подумываю я сейчас. – Открой Катанян свою заинтересованность в моей судьбе Вермишевой – и, возможно, никакой чин от Комитета кинематографии РСФСР не помешал бы!..»

Я рассказывал, что у Василия Васильевича был волшебный ключик к душе каждого, со всеми он был дружен. И в этом случае Вермишева как художественный руководитель курса могла отстоять мою кандидатуру! И путь мой в кинорежиссуру был бы короче… Но у судьбы, как у истории, нет сослагательного наклонения. Так что – ко всем чертям «если бы да кабы»…

Я рассказывал, как ко мне в Институт Склифосовского приходил Александр Иванович Медведкин. Василий Васильевич тоже навещал меня. Так и вижу: идет по коридору, изящно поводя плечами; полы накинутого халата стремительно развеваются от красивых движений артиста; в руке, так же изящно прижатой к груди, (простите за тавтологию, иначе не скажешь), пакет с апельсинами… Ну что я, казалось бы, ему? Человеку из такой известной семьи, богатому именитыми друзьями?! Да, редкой души был человек!.. И оригинал к тому же.

Вспоминается такой случай. Мне надоела моя прическа, я постригся коротко и начесал волосы вперед. Он увидел:

– Ну, Рустам, как тебе хорошо! Я тоже так хочу постричься! Веди меня к своему цирюльнику!

– Так это в любой парикмахерской…

– Веди меня сейчас же к своему парикмахеру! А то раздумаю…

Я думал, он шутит, – нет, постригся на Садовом кольце, недалеко от студии.

На другой день увидел меня, подошел:

– Рустамчик, моя жена передала тебе огромное спасибо за мою сногсшибательную, для Катаняна, прическу!..

Через несколько дней мы снимали в универмаге «Москва» на Ленинском проспекте, не помню что… Пока готовили свет, ставили камеру, я спустился на этаж ниже… Увидел, примерил и купил себе черное пальто с плечами реглан широкого покроя. Василь Васильич увидел:

– Рустамчик, ты без меня купил чудесное пальто! Я тоже хочу такое!..

Оператор Абрам Львович Хавчин возмутился:

– Василий Васильич, вы смеетесь, начинаем снимать! Куда вы?

– Иди к черту со своей съемкой, ха-ха!.. Не видишь, иду с Рустамчиком покупать пальто. Пойдем, и ты себе купишь пальто за компанию!

Оператор плюнул и пошел с нами. Катаняну купили пальто, а оператору – нет. Катанян, довольный приобретением, все подшучивал:

– Ну что ты за нами ходишь, вон купи супруге помады, она у тебя любит мазаться!

Надел пальто и весь день съемки сидел в нем. Когда уходили, он мне говорит:

– Рустамчик, зачем мы купили мне пальто? Я устал от него. Обратно примут?

– Пойдемте, попробуем сдать.

– Ну их к черту! Я терпеть не могу торгашей! И потом, ленюсь… Скажу Инне, что ты меня сагитировал пальто купить. Она тебя уважает…

Какой же он был – искрящийся! Обаятельный, непохожий на других. У него не могло быть врагов. Хотя завистники, наверное, были. Как у всех людей – широких душой, брызжущих весельем и оптимизмом.

Спустя несколько лет, уже став режиссером, прихожу студию по каким-то делам. Настроение – лучше не бывает! Вижу Катаняна:

– Василь Васильич, поздравьте меня.

– …?

– Лара мне сына родила.

– Ой, молодцы!.. Ну молодцы, ребята! Конечно, поздравляю. А как назвали?

– Пока не придумали!.. Вот если бы я был Василием, назвали бы его Василь Васильичем…

– Не ломай голову, назови Эльдаром. Будет еще один Эльдарчик. Я бы своего назвал Эльдарчиком!..

Так наш сын стал Эльдаром.

Прошло уже более тридцати лет. Но иногда, и довольно часто, я гляжу на сына, вспоминаю его маленьким… И в ушах у меня звучит: «…Я бы своего назвал Эльдарчиком!..» Вот так! В моем сыне соединились две линии: память о Василии Васильевиче и об удивительной дружбе Катаняна и Рязанова.

Написал я этот эпизод, схватился за фотоальбом. Вот эта фотография…

Василий Васильевич вполоборота: взгляд мягкий, даже застенчивый. Галстук-бабочка, но не простой, а с каким-то кокетливым кантиком. И надпись по косой: «Рустаму на память о работе над фильмом «Плисецкая». 1965 год. Лето. Жара…»

Эх, годы, годы, годы… Черт бы вас побрал!