Pasta per amore, или Макароны для Любы

23

Марио

— Сыночек, у тебя всё хорошо? — ни с того ни с сего спрашивает мама, когда мы заканчиваем завтрак.

— Странный вопрос, мам. Тебя удивило то, что я спустился к завтраку? Так у меня уже почти каникулы — могу себе позволить, — мой тон весёлый и бодрый, как и моё настроение, вопреки вчерашним возлияниям.

— Да просто он влюбился, Марго, — будто между прочим говорит отец и как ни в чём не бывало отпивает из чашки.

— Отец, с чего ты взял? — моя легкость и приподнятость как-то резко сникают. Разговоры о любви и всех однокоренных понятиях пробуждают во мне внутреннее сопротивление, подобно тому, как мой организм реагирует на арахис, на который у меня аллергия.

— Видел, как ты сегодня провожал девушку до ворот, — невозмутимым тоном продолжает родитель.

— Любочку⁈ — всплескивая руками, тут же восторженно восклицает мама, и пока она не начала засыпать меня вопросами, я быстро ответил.

— Мама, папа, я вам ответственно заявляю, что вашему сыну скоро двадцать три года, и Люба — не первая девушка, которая остаётся у меня на ночь. Сей факт не значит ровным счётом ни-че-го, поэтому мне совершенно непонятно, почему вы делаете такие странные выводы.

— Ой, дорогой, ну кого ты хочешь обмануть? — мама взлохмачивает мои кудряшки, как всегда делает, когда радуется за меня. — Это ведь только тебе так кажется, что мы ничего не видим, если живём в другой части дома. За всё время твоей самостоятельной жизни в мансарде, мы ни разу не видели, чтобы ты кого-то провожал к воротам.

— Да и сплю я в последний месяц уж очень спокойно, — добавляет отец. — А всё потому, что ложусь в десять, а не в половине третьего, когда твои гости угомонятся и прикрутят музыку.

— Чего ты противишься⁉ — снова вступает мама, не давая мне и рта открыть, чтобы прокомментировать слова папы. — Любочка прекрасная девушка! Нам очень понравилась, правда, дорогой?

— Вмешиваться мы не будем, — отрезает отец, который всегда был сторонником моей самостоятельности и личных границ, и я успокаиваюсь от этих слов. — Но если ты представишь её нам как свою невесту, мы с радостью вас благословим.

Да что ж такое⁉ И отец туда же! Что на них нашло сегодня!

Я отказываюсь далее участвовать в этом разговоре и сухо поблагодарив маму за завтрак, ухожу к себе.

В комнате еще ощущается присутствие Любы. Нет, аромата духов я не жду, ведь у девушки аллергия на отдушки, но предметы хранят следы её прикосновений. Это она аккуратно раскрыла шторы, и они уже не висят «замучанной тряпкой», как говорит мама, а ровными воланами обрамляют оконный проём. Проворная ручка Любочки несколько раз стирала пыль с моих полок и расставляла там мои дезодоранты и флаконы с туалетной водой. Сейчас я заметил, как на этой же полке появилась фоторамка, где я пятилетний катаюсь на зебре в зоопарке, а по бокам от меня стоят мои родители. Когда, а главное — где, она нашла её? Беру в руки стеклянную оправу и понимаю по сколам на углах, что скорее всего, она когда-то давно упала за комод, на котором раньше стояла, а Люба, вероятно, её нашла и поставила на видное место.

Я смотрю на старое фото, где я с детским азартом пытаюсь воспользоваться моментом, пока родители позируют фотографу, и глажу полосатую гриву маленькой зебры. В глазах застыл восторг и счастье. Точно! Вот же оно какое: в окружении родных познавать мир и радоваться тому, что у лошадки такие красивые полоски на спине и пушистая, немного жесткая грива. Но это время далеко в прошлом. Увы, я не могу даже на миг стать тем ребенком. Но вот удивительно — рядом с Любой я ощущаю себя примерно также, как этот пятилетний Марио с фотографии.

Улыбаюсь от этой мысли и ставлю рамку туда, где нашла ей место Любочка. Мой взгляд падает на заправленный диван. Девушка и его успела привести в порядок перед уходом. Какую же тайну теперь он хранит… Мне даже непривычно садиться на него, но я это делаю и тут же беру в руки подушку, на которой совсем недавно лежала голова моей Любочки, и утыкаюсь в неё лицом, вдыхая запах моей девушки.

Да, после всего, что произошло сегодня, она МОЯ. Я совершенно проникаюсь этой мыслью и кайфую до дрожи во всём теле, вспоминая мгновения нашей близости. Захотелось позвонить Любе, но вспомнилась утренняя неловкость. Откуда она взялась? Я начинаю копаться в своих ощущениях, и очень быстро нахожу причину своего поведения. Конечно же, самым важным было то, что я стал у Любы первым. Никогда раньше не задумывался особо над этим, а сейчас как-то трепетно смаковал этот факт. Было вдвойне неловко еще и от того, что я знал о принципах Любочки. Она сказала мне о них почти сразу, и я поначалу совсем не расстроился, ведь изначально спать с дочкой декана в мои планы не входило, но скоро всё начало стремительно меняться. Спустя несколько дней страстных поцелуев я понял, что попал в ловушку.

Мой «психоанализ» прерывает звонок мобильного, который я всё это время держал в руках, чтобы позвонить Любе.

— Здорово, Марио, — в трубке слышится писклявый голос Пули, нашего басиста. — Ты знал, что Чацкий сегодня в Москву едет?

Вообще-то парня зовут Саня, а Пуля — это его прозвище. И сказал он не так культурно, ибо у Пули в лексиконе большинство слов имеют матерные аналоги. Он иногда может общаться на вполне литературном языке, но сейчас он находится в очень возбужденном и не самом позитивном настроении, поэтому если бы я приводил его речь дословно, в ней без мата звучало бы только слово «Москва». Поэтому в дальнейшем буду переводить для вас содержание сказанного Пулей.

— Ну и что с того? — мой мозг еще не переключился с мыслей о Любе.

— Ты что, правда, не понимаешь? Его туда работать пригласили, и этот нехороший человек оставляет группу без солиста и гитариста.

Ясно-понятно теперь, почему Пуля так разозлился. Наша институтская группа «Грибоедофф» была создана три года назад, когда мы с Димкой Петровым учились на втором курсе. Именно он стал солистом, гитаристом, идейным вдохновителем и всем остальным. Димка выбил у ректора новые микрофоны и синтезатор, нашел спонсоров, кто согласился подарить вузу барабанную установку, выцепил парней, кто смог из всего этого извлекать удобоваримые звуки, и… получил за всё это своё прозвище — Чацкий, — как самый умный, деятельный, да и вообще — главный герой Грибоедовского Горе от ума'.

А теперь он уходит из группы. Признаться, меня эта новость тоже не радует, но я понимаю, что надо быть дураком, чтобы отказаться от такого предложения, которое сделали Чацкому. Такой шанс выпадает раз в жизни и пропустить его нельзя.

— Пуля, выдыхай, — говорю, успокаивая сразу нас двоих. — Димон давно перерос уровень провинциальной музыкальной группы. Ему нужно строить карьеру, и я его хорошо понимаю.

— И что мы будем делать на форуме в Ялте? Ты будешь на двух гитарах играть? Да и вообще, где нам солиста найти за такое короткое время?

Ёж-пубертат! Форум! За подготовкой проекта, встречами с Любой, я совершенно забыл об этом мероприятии…

— Что-нибудь придумаем.

Саня что-то еще продолжает выкрикивать в трубку, но я прекращаю его истерику одним касанием экрана. Мозг отказывается искать ответы на вопросы, заданные Пулей, и вообще думать о каких бы то ни было проблемах, не связанных с Любой. Всё, что произошло между нами несколько часов назад, было словно счастливый сон, который мне не хочется прерывать.

Я беру телефон, чтобы набрать номер Любы, но он снова разрывается входящим. Чацкий.

— Слушаю, — обычно я приветствую друга более доброжелательно, но после звонка Пули внутри какое-то смятение.

— Марио, нужна твоя помощь, — Чацкий начинает резко и бескомпромиссно, это совсем не вопрос, а очередной приказ. Раньше я спокойно бы отреагировал на такой тон, ведь именно Чацкий занимался организацией репетиций и выступлений группы, будучи её лидером. А теперь всё поменялось — он не имеет к группе никакого отношения, но продолжает приказывать. Всё внутри меня бунтует, но я всё-таки молчу, чтобы услышать суть его звонка. — Позвони Нике, она сейчас не в сети, а у меня поезд через пять минут. Она не знает, что я еду в Москву. Сообщи ей и скажи, что я позвоню, как только будет такая возможность.

— Ты не будешь с нами на форуме, так ведь? — я не дурак, и прекрасно понимаю, что с двухмесячной стажировки в крупном столичном аналитическом издании никто его не отпустит на целый месяц петь песни на молодёжном форуме, но мне хочется от друга услышать какие-то слова оправдания, что он уезжает, оставляя нас с горой проблем. Ясное дело, что мы не маленькие и всё решим, но хотя бы сказать мне об этом, думаю, следовало бы.

— Какой нахр@н форум⁉ — раздраженно выкрикивает в трубку. — Марио, я тебя прошу Нике сказать о моём отъезде. Предупреди, чтобы она не волновалась, чтобы не подумала, что я бросил её. Всё, не могу больше говорить, пока.

Он бросает трубку, а я стою — обтекаю. Хорош друг: «нахр@н форум»? Главное — чтобы Ника не волновалась? Получается, мы все ему нахр@н не нужны теперь? Ему плевать на наши проблемы, волнует только состояние Ники. Она не должна подумать, что её бросили. Друзей, группу бросать можно. Нахр@н они вообще нужны!

Я с силой ударяю грушу, стоящую в углу комнаты и «скучающую» уже больше месяца. Хотелось бы адресовать этот хук Чацкому, хотя мы с ним за все пять лет нашей дружбы никогда не объяснялись при помощи кулаков. Сейчас же я чувствую себя баскетбольным мячом, который был ценен только во время игры, а когда прозвучал финальный свисток, то ни один из игроков даже не задумается, где он.

Злость и негодование вскипают во мне. Хочется высказать это всё Чацкому, но я понимаю, что ему просто плевать на все мои претензии — у него своя жизнь, в которой мне больше нет места. А раз так — то и звонить и оправдываться за него ни перед какой Никой я не буду. Сам пусть решает свои проблемы, раз мои его не интересуют.

Подстегиваемый каким-то внутренним зверем, разбуженным Чацким, я хватаю телефон и, сделав всего пару звонков, нахожу номер одного паренька, первокурсника, который как-то после одного из наших выступлений просился в группу гитаристом. Я тогда отказал ему сразу, даже не прослушав, и думал, что забыл о том случае. Однако, правду говорят мозгоправы, в экстренных ситуациях мозг мобилизуется и выдаёт самые неожиданные решения. Так и случилось в этот раз — спустя пару часов, за которые Юрец (так зовут нашего нового гитариста) успел приехать в студию, а я прослушать его способности, мы обрели одно недостающее звено в нашем коллективе. Осталось теперь найти солиста…

Здесь всё выходило не так легко и радужно. Сначала я обзвонил тех, кого уже слышал, и считал, что их голос и манера исполнения нам подойдёт. Увы, все трое кандидатов самоустранились по разным причинам. Один, подобно нашему Чацкому, уехал за большой деньгой в столицу, работает с ночи до ночи в каком-то офисе на окраине, получает свои две сотни, и считает, что открыл Эльдорадо. Другая — девчонка из строительного института — совсем умом поехала. Была крутая рокерша с мощным вторым сопрано, а стала священной коровой: ударилась в какой-то кришнизм… кришнаитизм… идиотизм, одним словом. Ходит босиком, ест траву и мычит. Ну а третий устроился ещё хуже: женился. Сидит теперь круглосуточно вокруг своей благоверной, которая из-за огромного пуза встать не может, и потому новоиспеченный муженёк ежесекундно выполняет все её прихоти. Лучше уж траву жевать, ей-богу.

Созвонившись с Пулей и нашим клавишником, мы приняли решение объявить кастинг. Это дело оказалось вовсе непростым: нужно было составить текст объявления, взять разрешение ректора, распечатать и развесить листовки по всем корпусам. И если последнее взяли на себя Пуля с Димасом, то все остальное предстояло сделать мне.

Почти весь день я провозился с этой проблемой, и, надо признать, несмотря на возникающие по ходу трудности, мне нравилось их решать. Появился какой-то неведомой мне ранее азарт. Действительно, раньше-то такими вопросами занимался Чацкий, и лишь с его скоропалительным отъездом я смог ощутить себя в новой для себя роли — организатора, или, как сейчас модно говорить, продюсера группы.

Вспоминал ли я о Любе за всеми делами? Вспоминал. Но нечасто. Да что там Люба! Я даже пообедать забыл! Вспомнил, что последний раз принимал пищу за завтраком с родителями, когда вернулся домой в восемь вечера. Звонить ей не стал, был вымотан этим днём, да и сразу после позднего ужина вырубился, едва успев принять душ.

На следующий день решил прямо с утра позвонить Любе, но снова круговерть подготовки к фестивалю закрутила меня, едва я открыл глаза. Несколько раз порывался ей позвонить или написать, но всякий раз отвлекался на очередной звонок или пришедшеее сообщение.

В одиннадцать мы назначили прослушивание на роль солиста группы. Подвальное помещение в одном из неосновных корпусов универа стало нашим местом сбора три года назад, когда Чацкий выбил у ректора разрешение его занять. С тех пор там немногое изменилось. Тот же старый диван, пожертвованный из дома ректора или кого-то из его родственников, несколько стульев, честно стыренных нашими слушателями из ближайших аудиторий, пустующих во время вечерних репетиций, и обычная парта, заваленная всяким хламом, вперемежку с чашками с засохшим кофе, которые отмываются только непосредственно перед тем, когда кто-то собирается из них выпить.

— Как тебе Мальвина? — спрашивает Пуля, практически сразу, как только я появляюсь на пороге нашей студии.

— Какая Мальвина? — непонимающе обвожу глазами помещение, но кроме Сани тут пока никого нет.

— Та девчонка с синими волосами, что вчера Цоя пела. Мне кажется, она бы нам подошла.

— Да, она неплохо исполнила, но в нескольких местах налажала, — девушка эффектная, но по мне, пусть она хоть с белой стеной сливается — главное, чтобы пела нормально, а та «Мальвина», как назвал её Пуля, сфальшивила довольно серьёзно, поэтому я сразу списал её со счетов ещё вчера. — Давай выводы сделаем после сегодняшнего прослушивания. Леголас будет, не знаешь?

Димка Леголас — наш клавишник, своё прозвище получил за сходство с одним из героев «Властелина колец». Парень редко бывает с нами в компаниях, но в том, что касается группы, участвует наравне со всеми.

— Будет, конечно, ты же знаешь его дисциплированность. А вот, похоже, и он.

В коридоре слышатся шаги, и я машинально поворачиваюсь на звук открываемой со скрипом двери. Собираюсь поприветствовать Димаса, но застываю с открытым ртом. Передо мной стоит не длинноволосый блондин. Мой взгляд утыкается в белый свитерок, чуть выше — серые глаза, которые спрятаны за большой круглой оправой очков. Я обескуражен, и только и могу вскрикнуть от неожиданности:

— Люба⁈