Пламя пяти сердец

ГЛАВА 15

Как и предвидел Тэррик, о случившемся с Шерберой говорили.

Прэйир и Фир благоразумно держали языки за зубами, не поддерживая прямо легенду о керпереше, но и не отвергая ее — а ведь все знали, что эти двое всегда недолюбливали магов и тем более змей. Что же касается Олдина... этот мужчина со статью мальчика и мелодичным голосом тренированного певца был сильным магом — и он часто говорил вещи, которые сбывались и были правдивы.

К тому же, только слепой и глухой мог не видеть и не знать, кем был Номариам. Сын Хвостатой матери, а эта акрай, как видно, была его возлюбленной, и, забрав у нее своего сына, Хирииши даровала ей защиту, которая была ей нужна.

Чужой фрейле по-прежнему делал вид, что не замечает присутствия Шерберы, когда приходил к Тэррику в палатку — а они теперь совещались каждый вечер, как будто боялись, что кто-то из них забудет сказанное за прошедший день — но все же изредка она чувствовала на себе его оценивающий взгляд. Он словно спрашивал, а кто она теперь, будто больше не был уверен в том, что Шербера — просто Шербера, женщина, делящая с его братом постель, как будто после случившегося с Хесотзаном она стала чем-то другим.

И не только чужой фрейле смотрел на нее так. Шербера чувствовала, что ее стали сторониться даже акраяр, а на некоторых лицах и вовсе появлялось что-то вроде священного страха, когда она проходила мимо или встречалась с кем-то глазами.

Она слышала шепот, которым ее провожали.

Запретная.

Акрай, которая могла не только хранить, но и применять магию — а о таком не слышал никто и никогда.

Теперь даже ее странную любовь к мужской одежде считали чем-то само собой разумеющимся, а после того, как Шербера была вынуждена обрезать волосы, подпаленные костром, и стала издалека походить на мужчину, кое-кто стал все чаще вспоминать, что она учится у Прэйира обращению с мечом.

Так кто же она? Маг, воин, акрай, избранница сына богини?

...Впереди ждали города, и холодный ветер, бегущий с Северных Краев, поторапливал, обещая снег и морозы. На следующий день после смерти Хесотзана Тэррик отправил двух драконов в путь с наказом не возвращаться, пока не встретят войска врага, и тем же днем войско снялось с лагеря и отправилось вдоль реки, чтобы через десять дней пути вдоль берега загустевшего от холода Оргосарда достичь мертвого города фрейле.

Шербера слышала об этих городах и видела их на картинках, которые показывала Афалия, но никогда не думала, что они настолько огромны. И пусты — правда, только до тех пор, пока улицы не запрудило объединенное войско, радостно предвкушающее ночь под крышей и в тепле, а главное — за крепкими створками огромных ворот, закрывающихся странным механизмом, устройство которого познать им было явно не под силу.

Людей поселили в длинные дома у ворот, а сами фрейле заняли большой дом чуть дальше к центру города, двухэтажное здание с высокими окнами и кучей комнат, в которых после недолгого совещания разместились оба господина, их близкие и акраяр. Они едва успели спрятаться под крышу, как началась метель, и ветер закрутил вихри под окнами и стал швырять в стекло целые пригоршни снега, холодного и колкого, как афатрановая крошка.

В этом большом доме оказалось намного теплее, чем в домах, в которых Шербера привыкла бывать, и она воспользовалась этим и сняла с себя теплую одежду, обувь и даже шерстяные настопники и ходила почти целый день босиком по мягким шкурам, в которых утопали ноги.

Ей выделили целую комнату! Конечно же, любой из ее господ и близкие Тэррика могли войти к ней в любой момент, но еще никогда другие люди не были отделены от нее стенами и запорами. Большая кровать с одеялом и такой мягкой подушкой, что голова буквально утонула в ней, большое кресло из дерева, стол, большой очаг — это все было отдано только ей, и Тэррик даже поставил у дверей одного из близких, чтобы тот охранял ее покой.

И в ее большой комнате была еще одна целая комната для мытья!

Огромная чаша, стоящая в ней — ванна, сказал Тэррик, — вечером была по его приказу наполнена горячей водой, и Шербера наблюдала за тем, как близкие выливают в нее ведро за ведром, удивленная, настороженная и непонимающая.

Столько воды на одного человека. Да тут бы хватило ее на троих.

Запахи от мыла, которое разыскали в кладовой, запертой на магический, открывающийся по прикосновению пальца, замок, одежда из теплой ткани, в которой почти не было видно швов, непривычно мягкая постель — все это ей казалось странным и чужим.

Это место Тэррик когда-то называл своим домом. Теперь, много дней спустя, это был ничей дом — и таким он и останется еще много дней, пусть даже у этого города есть стены, чтобы укрыть их от холода, и припасы, чтобы им не пришлось охотиться до самых оттепелей, и крыша, чтобы им на головы не падал снег.

Еще слишком многие помнили о том, как погубила фрейле в стенах этого города Инифри. Пройдет еще много времени, прежде чем память об этом сотрется, как стерлась память о сотнях других народов и городов, и однажды какой-нибудь путник наткнется на этот город, позовет сюда свое племя и станет называть это место домом, не зная ничего о тех, кто жил здесь до него.

Она стянула с себя одежду и осторожно забралась в горячую мыльную воду, от которой поднимался пар. Ожоги на пояснице — единственные зажившие за эти дни не до конца — чуть защипали, но ощущение все равно было таким приятным, что Шербера, с наслаждением вытянувшись в ванне и откинув голову на бортик, не сдержала стона.

Это было невероятно. Вода пахла смесью трав и чем-то горьковато-сладким, не похожим ни на что, что доводилось ей чуять раньше. Тепло проникало в каждую ее ранку, просачивалось внутрь через кожу, согревало изнутри, выгоняя крепко засевший в костях холод.

Она сползла в воду с головой, поскребла ногтями кожу под волосами, наслаждаясь ощущением мягкости и тепла, поднялась обратно и снова откинулась на бортик, позволяя воде стекать с лица. Мягко трещал в очаге огонь, за окном беспомощно завывал ветер, и ей было так хорошо…

— Шербера?

Шербера вздрогнула, только сейчас осознавая, что почти задремала в этом приятном тепле.

— Олдин! — позвала она. — Я здесь.

Она пришла в себя уже под вечер того страшного дня, когда едва не погибла. Шербера помнила только боль и голоса своих спутников, зовущие ее из темноты, а когда тьма отпустила ее, то первым, кого она увидела, был Олдин. Он целый день прикладывал к ее ожогам травяные припарки, не позволяя ранам засохнуть, а когда раны напитались водой и сами стали течь, менял повязки, следя, чтобы они оставались сухими. Фир, Тэррик и даже Прэйир тоже наведывались к повозке, в которой ее сначала везли, но Олдин оставался при ней неотлучно, даже когда раны начали затягиваться и Шербера смогла одеться в обычную одежду, не опасаясь более, что какая-то из них вскроется, и выбралась из повозки, чтобы идти рядом.

Олдин и рассказал ей о том, что случилось. Она убила Хесотзана силой змеиной магии, переполошила весь лагерь и едва не погибла сама, но теперь благодаря Шербере в каждом из ее спутников притаилась капелька этой ядовитой силы. И она на самом деле чувствовала это — чувствовала каждого из них на расстоянии, узнавала их присутствие, не видя…

Олдин сказал, что и они тоже теперь ощущают что-то такое... родство. Так называли это другие маги. Дар Номариама. Так считала сама Шербера.

Но было еще кое-что, о чем Олдин не рассказывал ей.

В дни, которые Шербера проводила с ним бок о бок, в мгновения, когда он заходил в палатку или забирался в повозку и усаживался рядом, слишком близко, соприкасаясь, дыша одним воздухом — в эти мгновения она видела, какого труда стоит ему не прикасаться к ней больше, чем того требовал уход за ранами.

Не быть любовником и господином своей акрай, а оставаться только целителем, мудрым и ласковым, но отстраненным и невозмутимым.

Он хотел ее, но почему-то сопротивлялся этому изо всех сил. Теперь она видела это. Чувствовала — как будто Олдин натягивал связавшую их нить до предела, стараясь держаться от Шерберы подальше, и это было неприятно и больно, и заставляло ее злиться и страдать.

А ведь даже Прэйир признавал магию, что их связала, хоть и не признавал любви Шерберы; Олдин же как будто задался целью не приближаться к ней до конца войны, хоть и не имел достаточно силы, чтобы оставаться в стороне постоянно.

Но она свои чувства прятать не собиралась. Ни с ним. Ни с Прэйиром. Ни с кем-то другим.

Шаги Олдина быстро скрала толстая шкура на полу, но уже через несколько мгновений он появился в дверях комнаты для мытья. Замер, когда Шербера чуть приподнялась, чтобы поприветствовать его, и она заметила, как потемнел его взгляд при виде ее обнаженного тела.

— Я могу зайти позже, если хочешь, — сказал он, сразу же отступая.

— Останься, — сказала она мягко, опуская ресницы, чтобы скрыть вспышку досады. — Я почти закончила.

Взор Олдина скользил по ее телу, и соски Шерберы под этим взором напряглись, но она не позволила себе смутиться или отвернуться. Взяв с бортика ванны кусок ткани для мытья, она окунула его в воду и провела им по плечу и шее, смывая с себя усталость и пыль, спустилась по руке до самых пальцев, вернула ткань обратно в воду, чтобы снова намочить...

— Ты не мог бы помочь мне? — попросила она, стараясь, чтобы голос звучал спокойно. — Рана на боку еще тянет, когда я напрягаю руку.

Шербера замерла, когда почти тут же его пальцы осторожно коснулись ее руки и забрали у нее ткань. Молча Олдин обмакнул ткань в воду и проделал тот же путь, что и Шербера ранее — ниже от плеча, по руке, снова наверх, к груди, остановившись у самых сосков, чтобы неторопливо вернуться обратно. Она закрыла глаза, потому что знала, что не сможет посмотреть в лицо Олдина, когда оно совсем близко. Его теплое дыхание касалось ее щеки. Намочив ткань, он провел ей по другому плечу Шерберы и снова спустился к груди, подразнив сосок…

Она неосознанно выгнулась навстречу этой ласке, и мягкая рука Олдина чуть подтолкнула ее вперед, от бортика.

— Раны хорошо заживают, — сказал он чуть охрипшим голосом, проводя мокрой тканью по ее спине. — Почти не осталось следов.

Шербера не выдержала: открыла глаза, чтобы увидеть лицо Олдина рядом со своим, заметить фиолетовые всполохи в его глазах, румянец на бледных щеках, блеск покрасневших губ.

— Почему ты избегаешь меня, Олдин? — спросила она тихо. — Почему ты делаешь больно нам обоим?

Мгновение он напряженно смотрел на нее, будто подбирая слова, но уже в следующий миг его рука обхватила ее затылок, а губы, такие же нежные и мягкие, какими она их помнила, оказались на ее губах.

Она и не понимала, как скучала по Олдину, пока он не поцеловал ее — горячо, страстно, завладевая ее языком и губами и будто одновременно слепо и безоговорочно отдаваясь этому поцелую и ей. Она и забыла о том, что в тот самый их первый раз Олдин позволил ей взять себя, забыла о том, что он отдал ей над собой власть, и теперь это ощущение возвращалось, усиленное стократ, говоря громче и без стеснения, и почти заявляя во весь голос: «Он мой! Он принадлежит мне, и он должен это признать!».

Шербера схватилась за ворот рубицы Олдина и притянула его ближе, не прекращая целовать — и мгновением позже его руки оказались под ее спиной и коленями, а сама она, мокрая и обнаженная — в воздухе, на пути к кровати у пышущего жаром очага.

Но это не был ответ на ее вопрос.

Шербера обвила руками шею Олдина и упала вместе с ним на кровать. Ее соски терлись о грубую ткань его рубицы, и она принялась нетерпеливо дергать завязки, чтобы быстрее освободить его от одежды, но Олдин схватил ее запястья одной своей рукой, прижал их к постели и, спустившись одним влажным прикосновением языка к груди, жадно, будто мечтал об этом всю свою жизнь, втянул в рот ее сосок.

Обвел его языком, потер, прижал губами — и Шербере стало нечем дышать, и стало горячо, и мысли побежали прочь, разгоняемые чувствами, но все же...

— Олдин, — назвала она еле слышно его имя, его магию, его суть. — Ах, Олдин, ну почему же ты…

Он не дал ей закончить: вернулся к ее губам в опустошающем поцелуе, отдающемся вспышками огня между ног, и целовал ее все время, пока она снимала с него одежду, отрываясь только чтобы помочь там, где справиться сама Шербера не могла. Ее руки гладили его тело, его твердая плоть потиралась об ее уже влажное от возбуждения естество, его срывающееся, быстрое, шумное дыхание опаляло ее жаром.

Он целовал ее будто обреченный.

Он будто молил, просил ее о чем-то, не словами, а прикосновениями, всем своим сердцем и существом, он будто искал в ней какой-то защиты, и сила, которая связала их вместе, напомнила о себе и заревела внутри подобно пустынному зверю.

Что бы он ни просил, он даст ему это. Даст, потому что с момента, как их связала клятва Инифри...

— Ты принадлежишь мне, — и с этими словами Шербера клеймила его губы своим жарким поцелуем.

И Олдин застонал и подчинился. Казалось, он стал еще тверже, когда потерял власть, а когда Шербера захватила контроль над поцелуем и углубила его, как безумная лаская языком его язык, его стоны стали чаще и глубже.

И тогда она уперлась рукой в его грудь и опрокинула его на спину, оказавшись сверху.

Руки Олдина вцепились в оседлавшие его бедра Шерберы. Его грудь быстро вздымалась, сердце под ее руками билось быстро и сильно, а зацелованные губы стали красными, как кровь. Она провела руками по его груди и посмотрела ему прямо в глаза.

— Ты мой, Олдин.

Шербера наклонилась и поцеловала его в шею. Потом в грудь, задержавшись, чтобы легко коснуться языком плоских твердых сосков, и Олдин хрипло пробормотал:

— Шербера, боги… — и коротко выдохнул, когда она спустилась еще ниже и поцеловала его живот. Сильные мышцы напряглись под ее губами, и еще один хриплый вздох донесся до ее ушей, когда она отстранилась и пощекотала теплым дыханием его бедро.

— Ты принадлежишь мне, Олдин.

Еще поцелуй — совсем рядом, — и руки Олдина вцепились в тончайшие простыни, и голос, в котором уже совсем не было дыхания, произнес:

— Шербера… — так глухо, словно это имя причиняло боль.

…Он не ждал нежности, и она не была с ним нежной.

Ее рот терзал его своей горячей влажностью, язык ударял в самое чувствительное место, обводил, надавливал, размашистыми мазками проходя по всей длине его возбужденной плоти, и вот уже рука Олдина глубоко зарылась в ее волосы, то ли удерживая, то ли держась, и тяжелые протяжные низкие стоны вперемешку с именами неизвестных ей богов стали срываться с его губ.

Они отдавались болезненными вспышками в ее естестве, заставляли сжимать бедра, задыхаться, замирая и тут же снова принимаясь уже не ласкать, а по-настоящему насаживаться на него ртом, чувствуя, как волнами бежит по его плоти нарастающая пульсация, как резче становятся его движения навстречу ее губам...

— Остановись...

Шербера вскрикнула, когда оказалась лежащей на спине, с разведенными ногами. Она была такая мокрая, что чувствовала соки даже на своих бедрах. Его плоть легко скользнула в нее, и Шербера прикусила губу, хныкая от бесконечно острого наслаждения и прося еще. Они оба уже едва могли терпеть. Спустя несколько мгновений Олдин уже вонзался в нее в безумном, бешеном ритме, и она выгибалась и выкрикивала: «Да! Да!», почти лишаясь чувств от накатывающих спазмов приближающегося экстаза.

И вот уже она сбилась, протяжно застонала и сжалась вокруг него, крупно дрожа, и Олдин последовал за ней, хватая ртом воздух и прижимая ее к себе так крепко, что, казалось, даже сердце у них стало одно на двоих. Он упал на постель рядом с ней, будто руки его больше не держали, но не отпускал ее, пока к ним обоим не вернулась способность говорить.

— Я принадлежу тебе, Шерб, — прошептал он тогда в ее спутанные волосы, а потом повторил снова, будто чтобы она не забыла. — Я принадлежу тебе.

— Тогда останься со мной, — сказала она, поднимая голову, чтобы на него посмотреть. — Не уходи. Не скрывайся от меня, Олдин.

Его долгое молчание и пристальный взгляд успели ее напугать. Слова, впрочем, напугали еще сильнее.

— Мне нужно будет уйти, Шерб.

— Нет! — вырвалось у нее тут же.

— Да, — сказал он. — И я не знаю, когда вернусь.

— Ты не можешь бросить меня! Ты не можешь! — Шербера попыталась вырваться, упершись ладонями в его грудь, но Олдин удержал ее, крепко схватив рукой и ногой, и держал так, пока она не перестала дергаться и не сдалась. — Олдин! Почему?

— Ты думаешь, я смогу тебя бросить? — глухо спросил он, будто через силу выговаривая слова и прижимая ее голову к своей груди. — Думаешь, я хочу?

— Но если не хочешь…

— Я получил вести из своей деревни, Шерб, — сказал Олдин, и Шербера замолчала, ожидая, что будет дальше. — Воины южного войска проходили там, и моя мэрран… Она жива. Зеленокожие убили многих у нас, но она жива.

— И ты сможешь увидеть ее, когда закончится война, — сказала она тихо.

— Я поклялся, что сделаю это, — сказал он тоже тихо. — Еще в самом начале войны я поклялся, что если моя мать жива, я приду к ней и никогда больше ее не покину.

...Шербера могла быть наивной, но глупой она не была. Войне приходил конец, и клятвы, данные акрай, будут разорваны самой Инифри ровно в тот миг, когда на их земле воцарится мир. Она не привыкла щадить себя и часто думала о том, что будет после, потом, когда окажется, что она больше не связана со своими господами и может делать все, что хочет, и куда угодно идти.

Ее место было подле Тэррика, которого она любила и который хотел сделать ее своей женой, это она знала точно. Останется ли с ними Фир? Пойдет ли с ними Олдин? Покинет ли ее Прэйир, сердце которого так и не отозвалось на ее любовь и по-прежнему оставалось глухо?

Она думала, что знает ответы хотя бы на два вопроса.

Но оказалось, что нет.

— Ты не нарушишь клятвы, — после долгого молчания спокойно сказала Шербера, понимая, что ничего этой ночью и этой постелью им обоим не изменить.

Она снова подняла голову, чтобы увидеть его лицо, когда он скажет ответ.

— Да, — сказал Олдин, глядя на нее. — Не нарушу.

Он проследил за ее рукой, коснувшейся его обнаженной груди, за ладонью, скользнувшей к его шее, будто не понимая, почему она продолжает касаться его, если он сказал, что оставит ее и уйдет.

— Я не хочу, чтобы ты нарушал данную Инифри клятву, Олдин, — заговорила Шербера снова, и теперь в голосе ее звучало пение жрецов-змеемагов, а под кожей руки на мгновение будто проглянула змеиная чешуя. — И я тоже клянусь тебе, что отпущу тебя, когда придет время, но до тех пор ты мой...

***

...Он преступил все запреты и нарушил все данные себе самому клятвы.

Он так сильно убеждал себя в том, что не умеет и не позволит себе любить, что почти убедил — но только снова оказавшись рядом с той, от кого так обреченно и решительно прятал на дюжину замков свое сердце, понял, что проиграл войну, даже не окончив и первой битвы.

Он принадлежал ей.

Он полюбил Шерберу, и сейчас, когда она крепко спала в его объятьях, приняв их скорое прощание, как судьбу, Олдин понял четко и однозначно, почему сама Шербера так быстро и без сопротивления сдалась на милость своей собственной безответной любви.

Он чувствовал, что все это время вдали от нее как будто и не дышал, как будто задерживал дыхание — и в эту ночь, находясь рядом с ней, жадно глотая воздух и ощущая жизнь полной грудью, осознавал, что не готов задерживать дыхание больше никогда.