Пламя пяти сердец

ГЛАВА 7

Они тронулись в путь рано утром, по ясной погоде, под легким ветром с Берега, вдоль Оргосарда, несущего свои мутные серые воды размеренно и неторопливо: как было до них, есть сейчас и будет после, когда снег заметет последние следы, а солнце растопит последний снег.

Первые несколько дней Шербера ехала в целительской повозке с другими лекарками. Они откинули шкуру, закрывающую переднюю часть повозки, и, усевшись поудобнее, дружно щипали корпию в большой мешок, уложенный посредине. Раненых наверняка будет много. Корпия точно понадобится.

Изредка кто-то поднимал лицо к небу и глядел на драконов, летающих над войском большими кругами — огромные длинные тени, изредка заслоняющие солнце, крылья, бесшумно разрезающие воздух, сила, равной которой в этом мире не знал никто.

Дети Инифри. Неприкасаемые. Рожденные огнем.

Прэйир в эти дни учил ее сражаться без оружия. Уходить от атаки вооруженного воина, используя только преимущество своего маленького размера и ловкости — и теперь, когда изнуряющие тренировки на выносливость, наконец, начали приносить плоды, Шербера оказалась способной увернуться и уйти от прямого удара там, где еще луну назад падала на землю, сбитая с ног, и бессильно рычала от злости.

Прэйир не жалел ее. Шербера подвернула ногу на одной из тренировок и еле добралась до палатки, выдыхая сквозь зубы проклятья и едва не теряя сознание от вспышек боли, пронзающих ногу при каждом шаге, но он не предложил ей помощи, хоть и шел рядом, готовый поддержать.

Но только если она попросит.

Только если этого захочет она сама, но она скорее бы упала в снег, чем признала бы, что не может идти дальше.

Олдин в тот день неодобрительно промолчал, осматривая ее ногу, хотя ему определенно было, что сказать. Но он вообще много молчал в последнее время, и Шербере даже казалось иногда, что он намеренно избегает разговоров с ней, предпочитая занять ее делом или перепоручить лекаркам, у которых всегда находилась работа.

Шербера спрашивала себя, не связано ли это молчание с Велавиром, чье пребывание рядом с палаткой целителей, ненавязчивое, но ощутимое, она заметила еще с самого первого дня.

С тем, что, может быть, сердце Олдина все-таки не умерло и теперь он жалеет о клятве, которую дал акрай так мало и одновременно так много времени назад.

Ей не хватало разговоров с ним и другого, теплого молчания, в котором каждый из них так много раз находил умиротворение, и с губ несколько раз чуть не сорвался прямой вопрос, но почему-то Шербера не могла заставить себя его задать, и каждый раз покорно склоняла голову, когда Олдин просил ее помочь лекаркам, говоря, что здесь справится сам. Она уходила в другой конец палатки, где толкла в ступке порошки для ран или связывала в пучки травы, стараясь не оглядываться в ту сторону, откуда доносился голос ее самого странного господина.

Желтоглазые женщины, с которым свела их судьба, делили невзгоды и трудности долгого пути наравне со своими мужчинами, и Шербера и другие воины были поражены тем, сколько их отправилось с ними на следующий после призыва драконов день. Медлительные и ленивые на первый взгляд, эти ящеролюди оказались крайне выносливы; они готовы были идти весь день без остановок и тащить на себе тяжелую поклажу, не выказывая ни признака усталости — правда, пока над землей светило солнце. Ночью вся змеиная часть войска, кроме шедших в караул с восходными воинами, впадала в странное оцепенение, похожее на спячку — шаашалас, как называли ее сами змеелюди. Прервать ее мог только сигнал тревоги.

— Я едва не наступил на одного, и он даже не пошевелился, — рассказывали друг другу воины.

— Клянусь Инифри: пока спят, они холодные, как снег.

— И они спят в палатках все вместе: женщины и мужчины, маги и воины, ты видел? Странные они. Странные.

Работая бок о бок, целители восходного войска обменивались мудростью с теми, кто жил в Иссу, и Дшееш, старшая лекарка в палатке желтоглазых лекарей, несколько дней подряд учила Шерберу и остальных обращаться с пиявками, которых змеелюди разводили вместе с гусеницами для очищения ран. Пиявки были черные, скользкие и маленькие, а, напившись крови, становились красными и толстыми, и тогда Дшееш собирала их и выносила за лагерь, чтобы выбросить в снег. До начала Жизни они уже не захотят есть, поясняла она, а когда наступит тепло, из земли повылезают проснувшиеся лягушки, и голодные пиявки найдут, чем поживиться.

Шербера неожиданно для самой себя оказалась храбрее всех и опробовала пиявку на себе. Она с удивлением обнаружила, что даже не почувствовала укуса, — так, что-то холодное и мокрое сильно ткнулось ей в кожу, а потом пиявка вдруг довольно запульсировала и стала наливаться кровью.

Выглядело завораживающе.

Дшееш лениво улыбнулась, когда она спросила.

— Знай же, акрай: такова их магия, — сказала она нараспев, как говорили многие желтоглазые маги. — Потому наши дети и не купаются в Оргосарде в дни, когда вода дает жизнь. Эти зубы кусают без боли и едят незаметно... Хотя от нашего народа не так-то просто откусить кусок. Инифри дала нам прочную кожу, когда создала нас.

Шербера удивилась ее словам.

— Вас создала Инифри? Но разве вы пришли сюда всего две Жизни назад?

Дшееш покачала головой, убирая пиявку и показывая знаком, чтобы Шербера вытянула вперед руку, по которой еще сбегала струйка крови.

— Знай же, акрай: я не лгала тебе, когда говорила, что мы живем здесь долго, — сказала она, накладывая на крошечную рану повязку. — Но и Инифри впервые пришла в этот мир не две Жизни назад.

Она дернула плечами вверх-вниз.

— Инифри была с нами с самого первого яйца. Мы просто не знали ее истинное имя и давали ей другие: Хирииши, Хвостатая мать, Вышедшая из первой кладки, Мать неприкасаемых, — проговорила Дшееш медленно, чуть прикрыв свои круглые глаза толстыми веками. — Каждую Жизнь наши женщины откладывают в теплый песок Берега яйца, и каждую Жизнь из воды приходят хищные твари и раскапывают наши кладки и убивают и едят наших детенышей, а мы убиваем и едим их детенышей, когда на сушу приходят они. Мы научились не оплакивать тех, кто погиб, а радоваться тем, кто выжил. Такова воля Хирииши. Таков ход вещей. — Шербера вздрогнула, услышав слова, которые говорила им когда-то Афалия. — И когда Инифри пришла и приказала нам сражаться, забыв о детенышах и песке, мы знали, что это наша Хирииши говорит с нами — и подчинились, потому что это был новый ход вещей. — Глаза Дшееш блеснули. — А что говорили ваши легенды?

Шербера не знала, что ей ответить.

— У нас не было богов до Инифри, — сказала она наконец, осторожно подбирая слова. — Мы верили, что жизнь дает Океан, и что магия — тоже порождение Океана, как ветер или волна.

— Но почему же тогда вы ей подчинились?

Шербера снова ответила не сразу: она вдруг отчетливо поняла, что с ней говорит не друг, и что эта женщина — даже не человек, хоть и ходит на двух ногах и носит одежды, сделанные своими руками.

— Сначала мы даже не поняли, что случилось, — сказала она еще осторожнее, пытаясь вспомнить те дни и понимая, что воспоминания обрывочны и спутаны, как нечесаная кудель. — На нас нападали зеленокожие, мы потеряли магию, на руках первых акраяр стали появляться золотистые метки... Поначалу мы просто бежали, спасая свои жизни, но потом... Инифри стала передавать свою волю через людей, которые прежде были нашими магами. Они стали говорить нам, что делать и куда идти, стали нести ее слово, стали растолковывать ее волю и воинам, и нам, акраяр. — Шербера перевела взгляд на повязку на руке. — И если кто-то не подчинялся, если кто-то считал, что не должен делать так, как сказала нам через магов Инифри — она его наказывала.

Болью.

Огнем.

Язвами и мором.

Безумием и увечьями.

Иногда Шербере приходилось напоминать себе, что Инифри обещала им всего две Жизни войны, и что это им была обещана в ней победа, а не тем, кто хлынул из Океана зеленой дикой волной.

Иногда ей казалось, что Инифри ненавидит их — женщин, эти утробы, носящие в себе новую жизнь, рожающие ее в муках только затем, чтобы Мать мертвых увидела, как эта жизнь умирает.

— Знай же, Шербера: мой народ тоже почувствовал на себе, что такое наказание Хирииши, — сказала Дшееш, и теперь от ее ленивых повадок не осталось и следа. — Ведь драконы, которых ты видела сегодня, не только наши союзники, но и стражи.

В палатку, держась за низ живота и охая, вошла какая-то желтоглазая женщина, и Дшееш похлопала Шерберу по плечу и поднялась с лежанки, давая понять, что разговор окончен.

Шербера не пошла в палатку Тэррика этим вечером — он снова был там в толпе ведущих, своих близких, а теперь еще и магов из Иссу, и женщине в их разговорах было не место.

Она знала, где искать Фира, если он не в карауле, и нашла его — стоящим на границы темноты и света, у самого края наброшенного на войско магического покрывала, рядом со своим огромным, черным, как ночь, конем. Оба они: и конь, и его хозяин, смотрели вперед, туда, где вдалеке, в ночи изредка вспыхивали языки пламени — драконы охотились или просто развлекались под луной Шеле, что ползла по небу, молодая и золотисто-яркая, как новый день.

Шербера подошла бесшумно, легко ступая по мерзлой, чуть присыпанной снегом земле. Пармен сделал вид, что не заметил ее, и только большое черное ухо чуть повернулось в ее сторону, когда она приблизилась и остановилась.

— Пахнет водой, — сказал Фир, глядя перед собой.

Она принюхалась.

— Я не слышу.

— Для тебя этот запах — часть того мира, к которому ты привыкла, — сказал он, притягивая ее в свои объятья. — Но я постоянно его чувствую. Как будто кто-то потрошит сырую рыбу у меня под носом

— Мне нравится запах Океана, — сказала она, обхватывая руки Фира своими и прижимаясь спиной к его груди. Пармен тут же отвернул ухо и, казалось, перестал замечать их обоих. — Это запах жизни. Запах рождения.

— Запах сырой рыбы, — повторил Фир упрямо, но Шербера не обиделась. Для него наверняка так и было. — Мне нравится запах Пустыни. Это запах раскаленных на солнце камней и чистой воды, бьющей прямо из-под земли. Никаких внутренностей и гниющих водорослей. Только огонь или вода, только смерть или жизнь.

— Пустыня безжалостна, — сказала она.

— Пустыня прекрасна, — сказал он.

Шербера развернулась в его объятьях и посмотрела в темные глаза.

— А разве красота не может быть жестокой? — спросила она, принимая правду Фира, но не отказываясь от своей. — Разве не красива хищная птица, наносящая смертельный удар с небес, или узорчатая змея, удушающая в объятьях, или черношкурый фатхар, убивающий одним ударом мягкой лапы? Твоя пустыня прекрасна и безжалостна одновременно, карос каросе. Как ты и твой гордый конь.

Ставшие чуть мягче от влажного воздуха Побережья губы Фира коснулись ее, и Шербера рассмеялась, когда услышала рядом отчетливое и пренебрежительное лошадиное фырканье.

Конь смеялся над своим влюбленным хозяином или над ее словами? Но ведь это была совсем не лесть.

— Поедешь со мной? — спросил Фир немного времени спустя, и она удивленно на него посмотрела. — Пармен хочет размяться перед сном. Он не против второго всадника.

Шербера не спросила, откуда он знает. Честно говоря, она бы даже не удивилась, узнав, что конь обладает магией и умеет разговаривать с Фиром с помощью каких-то своих чар. Такой огромный и умный зверь определенно должен был быть отмечен Инифри.

Фир подставил руки, чтобы она смогла вскочить на широкую спину коня, и легко запрыгнул следом, оказавшись позади. Обхватив Шерберу свободной рукой, он крепко прижал ее к себе, и, приказав держаться, чуть тронул пятками черные бока.

Пармен, доселе стоявший неподвижно, сорвался с места подобно запущенному меткой рукой копью.

Ветер ударил Шербере в лицо. Она снова легко рассмеялась, и глубокий смех Фира вторил ее смеху. Они поскакали навстречу драконам, так быстро, что силуэты неприкасаемых, казавшиеся от лагеря маленькими, казалось, росли прямо на глазах. Шербере даже показалось, что она уже чувствует запах дыма, исходящего из их ноздрей, кто-то из драконов поднял голову и посмотрел в их сторону — Пармен повернулся и побежал вдоль лагеря, подставив огненным созданиям бок.

Союзники. Стражи. Что они сделают, если кто-то из войска вдруг решит, что сражаться бесполезно, и повернет назад?

Вскоре щеки Шерберы раскраснелись: от ветра, от быстрого бега лошади, от танцующей вокруг магии щита. Дыхание Фира согревало ее шею, легкие поцелуи, которыми он касался ее виска и щеки, распаляли кровь, и когда, пустив Пармена шагом, он ухватил зубами ее ухо и чуть прикусил, она вся затрепетала.

Он это почувствовал.

— Обычно я даю Пармену больше времени на прогулку. Но на этот раз нам придется вернуться пораньше. — Фир усмехнулся ей в волосы, нажимом бедра разворачивая коня к лагерю. — Ты действуешь на меня даже через всю эту кучу одежды, линло. И я даже жалею, что все эти легенды об огненной крови пустынников неправда. Тогда бы мы могли остановиться прямо здесь.

— И ты бы согрел меня? — спросила Шербера, поворачивая голову, чтобы поцеловать холодный от ветра подбородок своего прекрасного воина.

В его голосе, когда он ответил, слышалось низкое глубокое ворчание зверя.

— Я бы сжег тебя дотла.