По образу и подобию (СИ)

Глава 9. Роман Карпенко

Челябинск, десятилетняя полная средняя школа №…, 18 октября 1947 года

— Здравствуйте, дети. Садитесь.

Вера Петровна, молодая энергичная учительница музыки, открыла журнал седьмого «б» класса и сверила присутствующих.

— Ребята, — с радостным блеском в глазах проговорила она, отложив журнал, — приближается великий праздник, тридцатая годовщина Великой октябрьской социалистической революции! Тридцать лет народы страны социализма, ведомые партией большевиков, следуют по пути, начертанному Лениным и Сталиным, по пути, озаренному идеей коммунизма…

Будучи совсем еще молоденькой учительницей, Вера Петровна не всегда могла совладать с классом, особенно если перед нею сидели подростки. Но сейчас седьмой «б» вел себя тихо: перед уроком пения ученикам было сделано серьезное внушение учителем физкультуры Владимиром Андреевичем, и теперь никто не хотел рисковать. Но Вера Петровна этого не знала, она обвела взглядом смирно сидящих учащихся и с большим вдохновением продолжила:

— За это время наш народ преодолел и голод, и разруху, и войну. Но советский народ не так легко сломить, что бы себе не думали враги коммунизма. Мы сумели показать всему миру, на что способны. В нашем единстве наша сила.

Она сделала многозначительную паузу, а потом радостно сообщила:

— Как вы знаете, наш завод взял на себя повышенные обязательства выполнить годовой план к этому знаменательному празднику. Руководство школы решило поддержать шефов, силами учащихся будет организован концерт, мы выступим в заводском доме культуры!

Новость не обрадовала седьмой «б», но Вера Петровна этого не заметила. Все более вдохновляясь, она сообщила, что их классу выпала честь исполнить на этом концерте любимую песню Владимира Ильича «Замучен тяжелой неволей», слова Григория Мачтета, музыка народная.

— Начнем с мужской партии, юноши, попрошу вас встать.

Мальчишки недовольно засопели и начали подниматься, стараясь как можно громче откидывать крышки парт. Вера Петровна кивнула и подошла к инструменту, стоящему у окна. Торжественно зазвучали аккорды вступления, но тут тонкий слух Веры Петровны уловил смешок, пробежавший по классу.

Вера Петровна замерла, ее лицо покрылось красными пятнами. Не поворачивая головы, еле сдерживаясь, чтобы не перейти на крик, произнесла холодным тоном:

— Роман Карпенко, к доске.

— А чо опять я? — возразил белобрысый вихрастый паренек, при этом по классу пробежала новая волна смешков.

— Карпенко, ты выучил текст песни? — Вера Петровна сверлила ученика взглядом.

Карпенко, который после прошлого урока пения уже побывал в кабинете директора, что-то недовольно буркнул и, сморщив усыпанный веснушками нос, медленно потащился к доске.

— Очень хорошо, сейчас и проверим, — Вера Петровна поправила очки на носу и повторила торжественное вступление.

Оказавшись за спиной учителя, Карпенко состроил очередную гримасу. На этот раз смешки перешли в дружный хохот.

Нервно дернувшись, Вера Петровна подскочила и выбежала из кабинета.

Через несколько минут она вернулась с директором школы. Весь класс вытянулся по струнке и замер. Николай Вадимович осмотрел притихших подростков, недовольно покачал головой и захромал в конец класса.

— Вера Петровна, продолжайте урок.

Так старательно Карпенко не пел никогда.

А на следующий день во время большой перемены на втором этаже организовалась торжественная процессия. Возглавлял шествие Макарка из седьмого "А", сосед и закадычный друг Романа. Их нарочно развели по разным классам, справедливо рассудив, что даже одной такой яркой личности на класс много, а двух и подавно нельзя собирать вместе. Макарка гордо нес в руках швабру, держа ее вверх перекладиной. Следом четыре десятиклассника несли стулья, на которых в позе покойника возлежал собственной персоной Роман Карпенко. Сразу за «покойным» нестройными рядами вышагивали семиклассники, распевая на все лады самым трагическим образом: «…замучен тяжелой неволей, ты славною смертью почил…»

Это действо быстро собрало зрительскую аудиторию, школу сотрясало от хохота. Вдруг из-за угла, прямо навстречу процессии, вышел Николай Вадимович. Макарка ойкнул и, бросив швабру, рванул прочь. Следом сбились десятиклассники; уронив Карпенко, они моментально испарились в неизвестном направлении. Бросились врассыпную и остальные участники, вместе с многочисленными зрителями поспешив скрыться в кабинетах. И только временно дезориентированный Карпенко уже не мог никуда бежать, потому что его ухо было крепко зажато сильными пальцами директора.

…В кабинете Николая Вадимовича Ромка был уже не первый раз, за это время успел в деталях изучить рассохшиеся доски под ногами. Он представлял их каналами и отправлял по этим каналам в плавание огромные баржи, груженые лесом и кирпичом. Где-то там, вдалеке, под столом, он строил свою крепость. С огромными башнями, толстыми стенами. Маленькие человечки принимали груз и растаскивали по строению, укрепляя и поднимая его. Вдруг над крепостью показалась голова огромного дракона…

— Карпенко, я с тобой разговариваю, — проговорила голова голосом Николая Вадимовича.

Роман кисло посмотрел на хитрого и опасного врага. Наверное, опять мамку собирается вызывать. От этой мысли ему стало как-то зябко, крепость разваливалась, возвращая на место тяжелый обшарпанный стол. Только дракон остался, приняв знакомый облик.

— Скажи, Роман, что из тебя вырастет? — грустно поинтересовался Николай Вадимович.

Но откуда было Ромке знать, что из него вырастет? Он бы хотел стать летчиком, чтобы сверху закидывать фашистов бомбами, рисуя новые звездочки на фюзеляже. Но война уже закончилась, и летчики такие больше не нужны. Еще он мечтал стать Чапаевым, но, с другой стороны, это как-то по-детски. Отвечать было нечего, потому Ромка вежливо промолчал.

— Роман, о матери хоть подумай!

Ага, на гнилуху начал давить. О мамке Ромка думал, но в школе это почему-то не помогало.

— Ваши отцы кровь проливали! — Николай Вадимович стукнул тяжелым кулаком по столу.

Повисла неприятная пауза. Ромка вспомнил батю, и настроение совсем испортилось. В сорок четвертом пропал без вести. Он посмотрел на директора и понял, что пора выбрасывать белый флаг.

— Николай Вадимович, я больше не буду, — протянул Ромка покаянным голосом.

— Я больше не буду, — передразнил Николай Вадимович и покачал головой. — Вот скажи, Роман, мужик ты или кто?

Ромка нахмурился. Так-то вроде мужик, но, с другой стороны посмотреть, ручонки щупленькие, ростиком тоже бог обидел, да и какой мужик будет в седьмом классе за партой штаны протирать? Опять же, как можно признать, что не мужик?

— Ну, мужик, — буркнул он.

— Слушай, Карпенко, а давай я тебя в спортивный кружок запишу? — озарился идеей Николай Вадимович.

Потом посмотрел на Романа критически и сник. Задумчиво постучал пальцами по столу…

— В шахматный?

— Не мужицкое это дело, — решительно отказался Ромка.

— Много ты понимаешь, Карпенко, — осуждающе произнес Николай Вадимович.

Он опять застучал пальцами по столу, тяжело вздыхая. Спустя какое-то время брови Николая Вадимовича взметнулись вверх, а сам он даже хмыкнул от удовольствия.

— Слушай, Карпенко, в Доме пионеров мой кум набирает толковых парнишек в кружок технического моделирования. Дело нужное, страна нуждается в талантливых кадрах. Глядишь, выйдет из тебя еще один Туполев. Считай, ты уже записан. Помяни мое слово, еще спасибо скажешь. Но смотри, не балуй, не позорь меня! — закончил он строго.

У Ромки душа в пятки рухнула, это надо, как обложил!

— Не опозорю, — хмуро согласился он.

Челябинск, Дом пионеров и школьников, 22 ноября 1947 года

— Ну, голова, — уважительно тянет Валерий Петрович, рассматривая самодельный планер, — вот это голова…

Ромка смущается, от волнения не знает, куда деть руки, в итоге засовывает их в карманы.

Валерий Петрович смотрит на него поверх очков:

— Слушай, Роман, а Егор Карпенко тебе часом не родственник?

— Батя мой, — со вздохом отвечает Ромка.

— Эвона как. Да-а… Дела. Рукастый был мужик, — говорит наставник и горестно добавляет, — все она, война проклятущая. Какой был человек… Человечище! Знаешь, как его на нашем заводе называли?

Ромке было удивительно слушать про отца. Мамка за него давно ничего не вспоминала, отмахивалась только, а те, что знали его раньше, либо сами с войны не вернулись, либо просто в своих делах завязли. Никто к ним не ходит, про батю рассказать некому.

— Как? — с жадным интересом спрашивает Ромка.

— Наша золотая голова, — Валерий Петрович важно поднимает палец.

Он треплет Ромкины вихры, затем показывает несколько ошибок в его сборке. Но Ромка не согласен с тем, что это ошибки. Они какое-то время спорят, в итоге побеждает Петрович. Что не мешает юному авиамоделисту сиять, он спешит домой, чтобы скорее порадовать мать своим первым успехом. От морозного воздуха щеки раскраснелись, шапка сбилась набок, шарф и вовсе затерялся под пальтишком, оголив шею. Но Ромка не замечает мороза, он бережно держит красными от холода руками свой первый планер, предвкушая счастье в маминых глазах.

У подъезда стоит милицейская машина. Ромка даже присвистнул, наверное, бандитов ловят. В их подъезде. Прислушался, вроде все спокойно. Бабки топчутся у подъезда, смотрят на него как-то подозрительно. Он с ними быстро поздоровался, те промолчали в ответ. Что-то нехорошее шевельнулось в душе.

Дверь квартиры открыта. Все перевернуто, обыск.

Почему-то ищут его отца, предателя родины.

Все внутри каменеет.

Мать зареванная, качает головой, что-то подписывает…

Нет, он отца не видел…

Да, комсомолец, да, сообщит сразу…

Уходят.

Он обнимает мать. Она рассказывает, что отец был в плену, после освобождения задержан до выяснения, бежал… Мать всхлипывает, а Ромка судорожно соображает, что делать дальше. Раскладывает по местам вещи, ворча на мать. Ничего страшного не случилось, разберутся, кому положено. А им жить надо. Вон как довела себя, кожа да кости. Потом Ромка принимает решение идти работать на завод, доучиваться в вечерке. Санька с шестой квартиры уже полгода работает, так и крупу, и сало сам домой притаскивает, кормилец. И он, Ромка, не хуже. Мужик он или кто?

Уже давно стемнело, а сон не шел, Ромка ворочался с боку на бок, думая о будущем. И вдруг кто-то настойчиво постучал в дверь их квартиры. Нашарив в темноте брюки, Ромка запутался в гачах. Тем временем мать уже открыла, послышался голос почтальона. Когда Ромка вышел в коридор, почтальонши уже не было, мать в растерянности смотрела на листок телеграммы.

— Что там? Что-то о бате?

Мать отрицательно качнула головой.

— Тетя Агнесса приезжает. Завтра вечером. Иди, ложись. Завтра подниму рано.

И больше ни слова.

Челябинск, 23 ноября 1947 года

Несмотря на выходной, мать подняла его засветло и заставила снять с окон все тюли с занавесками. Пока едва проснувшийся Ромка выполнял эту задачу, мать притащила ведро с тряпкой. И, взяв в охапку снятое, велела отмыть окна до блеска. В животе жалобно заурчало, но мать так глянула, что стало понятно, пока не сделает, завтрака не будет.

Мать наводила порядок с каким-то нереальным энтузиазмом, не давая и Ромке присесть хотя бы на минуту. После окон, едва перехватив пару горячих картошин с солью, он был отправлен во двор выбивать половики. Потом отмывал полы на кухне и в коридоре от известки, мать решила, что надо срочно побелить. Потом, осторожно, стараясь не помять, они с матерью вешали тщательно отстиранные и отглаженные тюли на окна. Потом его заставили прибраться в своем шкафу и на полках.

До поезда оставалось еще часа три, когда мать решила, что теперь квартира готова к приезду гостей. Уставшие, они пили чай с все той же картошкой, когда мать подняла на него внимательный взгляд.

— А оброс-то как.

…Подстриженный, в парадно-выходной одежде под пальто, Ромка стоял с матерью на перроне в ожидании поезда.

Вагоны медленно проплывали мимо, постепенно замедляясь. Мать потянула Ромку за руку, они протиснулись к пятому вагону. Ромка внимательно разглядывал спускающихся пассажиров, пытаясь узнать Агнессу Ильиничну. Он ее почти не помнил, потому поглядывал на мать, чтобы проверять свои догадки. Потом увидел худощавую пожилую даму в белом пуховом платке, одетую в красивое пальто с лисьим воротником. Какой-то военный спустил вниз ее чемоданы и теперь поддерживал, помогая выйти.

— Благодарю, Сергей Львович, — проговорила дама, — будете в Ленинграде, обязательно заходите на огонек.

Мужчина вежливо улыбнулся, а потом слегка замешкался, видимо, желая помогать с вещами и дальше. Но тут мать продвинулась вперед:

— Агнесса Ильинична, мы здесь!

Дама внимательно посмотрела на нее, потом сменилась в лице, обрадовалась.

— Наташа, милая, боже мой! А это Роман? Вылитый отец! Роман, примите, пожалуйста, багаж.

Ромка глянул на внушительный чемодан, потом на офицера. Тот приветливо отдал честь и, подхватив свою поклажу, исчез в толпе.

Поток выходящих на перрон иссяк, но тут же началось новое движение, теперь уже на посадку в вагон. Пробираясь между чемоданами и баулами, они с Агнессой Ильиничной начали протискиваться к выходу. Остановились только на привокзальной площади. Ромка с радостью поставил чемодан, чтобы перевести дух.

— Как дорога, Агнесса Ильинична? — поинтересовалась мать.

— Замечательно, Наташенька. Соседями оказались такие замечательные люди… А как вы здесь? Есть ли новости от Егора?

По лицу матери пробежала тень. Агнесса Ильинична качнула головой и отправила Романа ловить такси. Сразу видно, профессорша, к автобусам не привыкшая. Потом всю дорогу до дома мать с теткой обсуждали изменения, произошедшие в городе со времен ее, Агнессы Ильиничны, последнего пребывания в нем.

Неподъемный чемодан оказался заполнен редкими деликатесами. Ромка удивленно смотрел на колбасу, упаковку конфет, на банки с тушенкой. Все-таки мировая она тетка, эта Агнесса Ильинична. Потом был сказочный ужин, от которого Ромка разомлел и заснул, едва коснувшись подушки.

Утром мамка с теткой оказались заплаканными. Разбудив Ромку в школу, мать сказала, что они переезжают жить в Ленинград к Агнессе Ильиничне. Ее муж, профессор, недавно умер, и тетушке очень тяжело в пустой квартире. Рядом есть хорошая школа, и вообще в Ленинграде перспектив намного больше.

Ромка испугался, что если они уедут, отец не сможет их найти. Но мать сказала, что тот часто останавливался у Тихоновых, когда был в Ленинграде по делам завода, а потому найдет.

На сборы ушло два дня. Ромка наспех попрощался с одноклассниками, с Валерием Петровичем, подарил Макарке на память свой планер. Макарка пришел проводить его к поезду. На прощание он сунул в руки Ромке свою самую ценную вещь — перочинный складной ножичек. Ромка не хотел его брать, но Макар обиделся, пришлось взять. Они пожали друг другу руки, и Ромка поднялся в вагон.

Перехватив у матери одну из котомок, он двинулся следом за ней и Агнессой Ильиничной по узкому проходу вагона к их местам. В поезде было душно, пахло углем и сигаретным дымом. Места были рядом, Ромке досталась вторая полка. Растолкав сумки под нижние сиденья, мать велела Ромке пока забраться наверх, чтобы не мешался под ногами.

Уезжать не хотелось. Ромка лежал на деревянной полке и смотрел сквозь грязное стекло на убегающие дома. Все небо было затянуто серыми тучами, шел снег, укрывая белым покрывалом полосы дорог и крыши домов. На столе дребезжали стаканы в резных подстаканниках. И Ромке почему-то казалось, что он больше никогда не вернется в родной город.