По старой дороге далеко не уйдешь

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Комнату заливало осеннее солнце. На полу отражались квадраты окон. Куницын и Геннадий Сухопаров, недавно поступивший на работу слесарь, склепывали каркас. Сухопаров осматривал каждую заклепку, тщательно сдувал с каркаса мусор. Куницын, не выносивший медлительности, глядя на него, злился.

— Ты, как дятел, стукнешь клювом и смотришь, не случилось ли чего? Тот хоть корм выискивает, а ты-то что? — ворчал он.

Руки его были все в шрамах и ссадинах, большой палец левой руки, разрубленный когда-то зубилом, теперь раздваивался на две равных половинки, напоминая овечье копытце. По рыжей голове словно промчался вихрь, развалив волосы в разные стороны. В одной руке он держал металлическую линейку, в другой — «чертилку». Когда она мешала ему, он брал ее, как портной булавки, в рот, отмерял линейкой нужную длину, потом проводил черту, сверлил дрелью дырку и кричал Сухопарову: «Шей!», что означало: «Давай заклепывай». Тот не торопился. Куницын толкал его кулаком в бок:

— Поворачивайся!

Сухопаров морщился, огрызался, но все-таки убыстрял темп. Разные по характеру, они постоянно спорили, но никогда не обижались друг на друга.

Был здесь и Кочкарев. Он дотошно проверял электромонтаж, склоняя голову то направо, то налево. Редкие его волосы падали на блестевшую лысину, сползали на глаза. Подошел Иван, рассказал подробно о разговоре с Васильевым. Он уже знал, как надо исправить изъян, и протянул Кочкареву набросок, который держал в руке.

Лохматые брови Никанора Никаноровича сошлись на переносице.

— Это я решу сам. А вы вот что — отвезите-ка в электроотдел для ремонта муфельную печь.

Буданов вскипел:

— Я готов выполнить любую черновую работу, но издеваться над собой не позволю!

— Значит, отказываетесь? — Кочкарев неожиданно улыбнулся и, не прибавив ни слова, постукивая каблуками, зашагал к выходу.

В мастерскую вбежал Ремизов.

— Петухов был прав! — возбужденно закричал он. — Все наше собрание пошло насмарку.

Он размахивал листом бумаги с текстом, напечатанным на машинке. Иван пробежал глазами страницу. Это был проект решения прошедшего собрания. «Поднять дисциплину», «повысить производительность», «улучшить качество», «снизить брак» — мелькали слова.

— Ну и что такого? Все правильно, — сказал он.

— Как правильно? — снова закричал Ремизов. — Это называется — с больной головы да на здоровую… И дисциплина, и качество нам, а Кочкареву что? О нем в решении ничего не записано. А где же правда, разве мы ее не говорили? Нет, Петухов был прав: собраниями ничего не добьешься.

Обескураженный Иван не знал, что и сказать.

— Это ж только проект, — пробормотал он. — Что упущено, можно добавить. Вот будет собрание…

— Опять собрание? Ты партийный — и валяй, а с нас хватит! — Ремизов с досадой сдвинул кепку на затылок, на открывшемся лбу около волос осталась красная полоса. — В дураках оказались, толку никакого…

— Кто сказал: никакого?

— А это… — Ремизов указал на решение.

— Тьфу, далось тебе решение!

Иван понимал, что для беспокойства Ремизова есть основания. В решении на первый взгляд все было правильно. Но при тщательном изучении оказалось, что ничего конкретного в нем действительно нет. «Поднять производительность», «улучшить качество» — это общие слова, а требовалось выполнение конкретных задач. Их-то и нужно было подчеркнуть, и Буданов решил, что при первом же удобном случае внесет дополнения, поставит перед коллективом конкретные задачи и предложит развернуть социалистическое соревнование.

А на другой день в мастерскую вошла Галя и объявила Буданову, что его вызывает секретарь партийной организации института профессор Прутиков. Иван снял халат и надел пиджак — с профессорами он никогда не встречался, хотя питал к ним глубокое уважение. Когда на заводе его вызывали в партком, он входил туда запросто, там все было привычно, он откровенно высказывал свои мысли, отстаивал убеждения. А тут брала какая-то оторопь. Надо было идти в лабораторию, в незнакомую обстановку. Многочисленные объявления, развешанные на стенах коридора о защите диссертаций, симпозиумах, коллоквиумах с трудно выговариваемыми названиями тем и проблем воспринимались им как что-то таинственное и недоступное, перед чем он по-мальчишечьи робел.

В корпусе ему сказали, что Дмитрий Яковлевич Прутиков работает на втором этаже. Он поднялся туда и с внутренним трепетом открыл блестящую белую дверь. Вдоль комнаты стояли длинные узкие столы с многоярусными полками, заставленными аппаратурой, колбами, пробирками и разными склянками. Около широкого окна за небольшим письменным столом сидел человек в белом халате. Увидев Ивана, он поднялся и быстро пошел навстречу. Невысокого роста, подвижный, с большой головой и маленькими глазками. Иван сел и осмотрелся. На одном из столов по причудливо изогнутым стеклянным трубкам аппарата циркулировала какая-то белая жидкость. Она поднималась вверх, попадала в стеклянный сосуд, кипела, пузырилась, потом снова поднималась и лилась по многочисленным изгибам. Попадала в трубку меньшего диаметра, оттуда каплями стекала в подставленную колбочку с другой жидкостью и моментально окрашивалась в зеленый цвет. Аналогичный опыт шел рядом на таком же аппарате. Только капли, попадавшие в жидкость, окрашивались не в зеленый, а в бурый цвет. После Иван узнал, что аппарат этот ученые называют «Парнасом», а перекрашивание жидкости в зеленый и бурый цвета свидетельствует о содержании в растениях азота и фосфора. Но пока он с изумлением глядел на миловидных девушек, то и дело заносивших в толстые тетради какие-то записи. Они работали молча, сосредоточенно, их белые халаты, проеденные щелочами и кислотами, были в дырочках, словно простреленные дробью.

Прутиков, сомкнув руки, положил их на стол, взглянул усталыми глазами на Ивана и поинтересовался, где тот работал раньше и почему перешел в институт. Спрашивал вкрадчиво, поглядывая то на свои холеные руки, то на Ивана. Тот отвечал ему охотно и откровенно. Когда Иван замолчал, Прутиков разомкнул руки и тихо заговорил, глядя прямо в его глаза:

— У нас производственный разворот не тот и заработки не те. Не понимаю, какой вам был резон с завода переходить сюда?

Иван хотел было пояснить мотивы своего перехода, но внезапно почувствовал, что профессора это мало интересует.

— А что у вас произошло с Кочкаревым? — вдруг спросил Прутиков. — На вас написана докладная… Вы отказались отвезти на ремонт муфельную печь. Распоряжения заведующего надо выполнять, тем более вам, члену партии.

— Вот зачем меня вызвали… — в раздумье произнес Иван. — Ну что же, повторю и здесь: я могу выполнить любую черновую работу, но издеваться над собой не позволю.

— Каким же это образом над вами издеваются? — насторожился Прутиков. Взял толстый карандаш и, перевертывая, стал ставить его на стол то одним, то другим концом.

Буданов понял, что этого не надо было говорить, и это его разозлило.

— Не знаю, как у вас, — сухо сказал он, — но на заводах специалистов в роли чернорабочих не используют, наоборот, делают все, чтоб те не теряли лишнего времени, и прикрепляют к ним подсобных рабочих. Квалификация — наша гордость, без нее мы пустой звук, кто пренебрегает ей, унижает нас — Не желая того, Иван выражался отвлеченно и возвышенно и, вдруг поняв это и устыдившись самого себя, спросил просто: — Скажите, для чего нужно было Кочкареву отрывать меня от важной, полезной работы, когда есть транспортные рабочие, которые слоняются без дела? Да и, вообще, печь не обязательно было увозить, ее могли бы исправить на месте.

Прутиков не знал, что и ответить. С утра у него был Уверов, рассказал о бурном собрании в мастерской, о выступлении Буданова, которого назвал одержимым. Докладную записку Кочкарева передал ему Голубев и тоже сказал о слесаре нелестные слова. Потом он сам вызвал Кочкарева, и тот охарактеризовал Буданова как бунтовщика. Дмитрий Яковлевич верил и Голубеву и Кочкареву. Никанора Никаноровича он считал энергичным, требовательным инженером. А Буданова он совсем не знал и теперь с недоверием слушал его.

Иван не оправдывался, не просил прощения, говорил прямо, предоставляя Прутикову самому сделать выводы.

До того, как вызвать Буданова, профессор полагал «проработать» его на партийной группе, но теперь передумал. Самое лучшее было бы примирить его с Кочкаревым.

— Все-таки вы должны были выполнить распоряжение заведующего, потом уж обжаловать, так ведь? — Он взглянул на Ивана, рассчитывая, что тот должен с ним согласиться.

— Возможно, я так и сделал бы, если бы это не становилось системой, шаблоном. Я отказался после того, как только что выполнил подобное распоряжение. А жаловаться вообще не в моем характере, — сказал Иван.

— На самом деле — зачем вам ссориться? — мягко проговорил профессор. — Кочкарев — человек нервный, может, где и вспылит, сделает что-нибудь не так. Бог с ним, страшного ничего здесь нет. Живите в мире, больше станет пользы!

«Будто все зависит от меня! — усмехнулся Иван, глядя на белую, как кипень, сорочку профессора. — Знал бы он, что представляет из себя Кочкарев. Можно бы рассказать… Нет, пожалуй, не стоит. Еще подумает, что наговариваю…»

— Докладная написана на меня, обвиняют тоже меня, а по-вашему выходит, что я сам со всеми ссорюсь, — заметил Иван.

В его голосе Прутикову послышалась обида, он решил, что достиг желаемого, и не хотел больше терять времени.

— Ну, ну, не стоит спорить. — Он поднялся и подал Ивану руку. — Чтоб все было у вас спокойно. Не отрывайте людей от дела, — добавил он, когда Иван был уже у выхода.

«Интересный этот профессор, — думал Буданов, возвращаясь в мастерскую. — Разговаривал со мной, как со школьником, мой поступок расценил, как мальчишество, и простил меня, полагая, что после беседы я буду разумнее. Почему он не докопался до истины? Ученый должен был это сделать. Иначе зачем было вызывать к себе? Неужели для того лишь, чтобы сказать: «Чтоб все было спокойно»? Мои слова о рабочем достоинстве прошли мимо него. Кажется, он меня совершенно не понял. Свое дело он ставит выше — это понятно, но он не только профессор, но и секретарь партийной организации. Наше дело должно стать и его делом».