По старой дороге далеко не уйдешь

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Низкие трехоконные избушки с покатыми соломенными крышами скрываются в тени ветел. У покосившихся завалинок длинные оглобли опрокинутых сох, деревянные решетки борон. По дороге тянутся возы со снопами. У гумен остроконечные пики скирд. Курятся овины, разливая пахучий дымок, скрипит колодезный вал, слышится звон отбиваемых кос…

Буданов лежит на диване с закрытыми глазами и вспоминает далекие картины детства и отрочества.

Он видит себя на печке. Отец запряг лошадь, вошел в избу, в глазах его тревога.

— Собирайся, сынок, повезем тебя в люди… — говорит он, и голос его дрожит.

Мать завязывает в узелок пару домотканых рубашек и штанов, крестит сына и целует его в лоб. Перед Иваном встает расхлябанная дорога. Кругом бушует весна, вдали токуют тетерева, их песнь перекликается с журчанием ручьев. В глубине леса ухает сова. Переваливаясь из колдобины в колдобину, трясется телега. Голова отца в старом картузе качается в такт шагам лошади. Он не замечает ни весны, ни пения птиц, сидит, согнувшись, лицо его хмуро и неподвижно. В руках вожжи, он изредка дергает их и сипло покрикивает на лошадь, та трусит, потом снова переходит на шаг. Ноги ее шлепают по грязи, ямки следов заполняет мутная жижа. Из леса они выезжают в поле, разделенное на узкие полоски. Мужики, обутые в чуни, ходят за плугами, помахивая длинными кнутами. Стаи грачей с криком перелетают с места на место.

Они с отцом минуют несколько деревень и въезжают в уездный городок с золотыми главами монастыря.

Вымощенное булыжником шоссе засорено сеном и перетертой соломой. По обе стороны его стоят обшитые тесом двухэтажные дома. На многих из них вывески частных лавок и магазинов. Из окон трактира валит пар. У съехавшихся подвод ходит индюшачье племя, копошатся куры.

На окраине города, у дома, огороженного частоколом, отец остановил лошадь, спрыгнул с телеги. Скрипнула крашеная дверь, на крыльце в длинной подпоясанной рубашке и начищенных сапогах появился хозяин. Вслед за ним вышла в белом платочке высокая остроносая хозяйка. Она неуклюже подбоченилась и оглядела Ивана с ног до головы.

— Кого ты привез? — недовольно говорит хозяин. — Мне работник нужен, а этого куда?..

— Да вы уж не беспокойтесь, — униженно отвечает отец. — Он у меня все может, в обиде не будете, и топором, и пилой рука-то набитая.

— Ладно, ладно, — соглашается хозяин, — дело покажет…

— Вот и я говорю, что покажет, — обрадованно говорит отец и дает Ивану наказ слушаться хозяина, потом обнимает сына, быстро садится в телегу и, не оглядываясь, уезжает.

Угодливость отца Ивану тогда была непонятна, но теперь при воспоминании этой сцены он чувствует щемящую боль…

Иван прожил у хозяина небольшой срок, но сейчас нет-нет да и представит себя мальчиком среди чужих людей. Он то носит воду и колет дрова, то работает на огороде, то его держат на побегушках. И это все бы ничего, работы он не боялся, если бы не избалованные хозяйские дети и упрямая старая коза, которые донимали его до невозможности. Дети властвовали над всем домом, озорничали, били посуду, пачкали скатерти, портили мебель, а за каждую их проказу отвечал Иван.

А коза?.. Иван до сих пор не забыл ее морды, всегда в чем-то вымазанной, с нахальными навыкате глазами, с грязными клоками шерсти, всегда что-то жующей. Это была не коза, а сущий дьявол. Как Иван ни привязывал ее, как ни опутывал веревками шею, туловище или рога, она каким-то чудом распутывалась, покидала отведенную ей лужайку и, постукивая острыми копытцами, устремлялась в хозяйский огород. Со вздыбленными волосами и перекошенным лицом хозяйка набрасывалась на Ивана. Уклоняясь от ее костлявых кулаков, он гонялся за козой. На крик сбегались соседи, останавливались прохожие. Царапая босые ноги, обжигая крапивой руки, Иван бегал за ней, пока не начинал задыхаться. Положение спасал сосед. Он ловил козу, привязывал к столбу, ругая и совестя хозяйку.

— Беги, сынок, отсюда, — вздыхая, говорил он Ивану, — изуродуют они тебя. В Москве уйма заводов строится, человеком станешь.

Ночью на соломенной постели в закутке между печкой и стеной Иван ворочался с боку на бок. Он давно бы удрал от хозяина, да боялся отца — тот не прощал вольности. Но однажды решение бежать пришло окончательно. Рано утром, завязав в узелок свое барахлишко, выпив ковш холодной воды, он было уже шмыгнул в дверь, как неожиданно проснулась хозяйка. Она соскочила с постели, подбежала к двери и растопырила руки:

— Не пущу! Придет твой отец, он те даст…

Иван, съежившись, смотрел на ее заспанное злое лицо. Она была похожа на бабу-ягу, которую он видел на картинках, когда зачитывался сказками. Что-то сильное изнутри толкнуло его, он нагнул голову и, ринувшись вперед, проскользнул между косяком и хозяйкой. Проснулся разбуженный шумом хозяин. Иван, хлопнув дверью, вихрем промчался через сени, разом прыгнул через все ступеньки крыльца, прижав к себе узелок, и дал стрекача. Распугивая гусей и кур, он бежал вдоль посада, сверкая босыми пятками. За ним, задыхаясь, гнался хозяин.

— Стой, стой! — орал он.

Иван пробежал улицу, поднялся на гору. Остановившись, оглянулся. Хозяин стоял в конце посада, приставив ко лбу ладонь, смотрел вслед беглецу. Иван показал ему кукиш и отправился восвояси.

Он быстро, споро шел по извилистой, утопающей в зелени дороге. Перепрыгивая через лужи и ручьи, оглядывал просторы, вдыхал запахи полей, наполняясь звуками звенящей весенней природы. От вольного воздуха и обретенной свободы зарумянились щеки, засветились глаза. Такого ощущения он еще никогда не испытывал.

С бьющимся сердцем вошел в родной дом. Отец сдвинул брови и молча стал расстегивать ремень. Иван бросился к нему на шею, прижался дрожащим телом и заплакал. Заплакал не так, как плачет капризный ребенок. Мокрое его лицо выражало не мольбу, не боязнь, а горечь незаслуженных обид. Отец сник. Он больше не настаивал на своем, хотя и не раскаивался в том, что отдал сына в люди, — это была необходимость. Его, однако, радовало, что Иван бежал не от трудностей, а от несправедливости.

Оставшись дома, Иван с первых же дней стал приставать к отцу, чтоб тот отправил его в Москву. Желание обучиться ремеслу было так велико, что в конце концов он добился своего. Мать с прежней покорностью собрала его в дорогу, перекрестила и поцеловала в лоб.

Москва оглушила Ивана гудками, грохотом, звоном. От пестроты и шума движения кружилась голова, от запаха проходивших автомобилей тошнило. Казалось, город завертит его, затрет, он затеряется в нем. Но он не пал духом. В тонких молескиновых штанах, в ситцевой косоворотке ходил от завода к заводу, но несовершеннолетних нигде не принимали.

В разгаре была первая пятилетка, одно за другим вырастали новые предприятия. В стране остро ощущался недостаток квалифицированных рабочих. По распоряжению правительства спешно организовывались механические школы и училища. Но набирали туда не подростков, а взрослых людей. Их, не имеющих специальностей, в то время было несметное количество. В одну из таких школ и пришел Иван. Но ему снова не повезло: до совершеннолетия не хватало двух лет. Он ходил к директору, просил, умолял. «Не имеем права, — разводил тот руками. — Программа рассчитана на взрослых, мальчикам будет не под силу. Погуляй годика два, тогда милости просим».

Но Ивану было не до гулянья, жажда работы одолевала его. Вместо паспорта у него была метрическая выписка, на листке бумаги удостоверялся год его рождения — 1915-й. Ивана внезапно осенило: стоило последнюю цифру 5 переделать на 3, как дата его рождения превращалась в 1913 год. Он приобретал два необходимых года, перед ним открывалась дорога в школу. «Но это же подделка документов», — почувствовал он угрызения совести. В воображении рисовались суд, тюрьма. Он измучился от сомнений, но в конце концов пришел к здравой, оправдывающей его мысли, что он несовершеннолетний и судить его будут не так строго, как взрослого.

Он ходил по городским улицам, в глубине души считая себя правым. Подобрал под цвет чернила и начал тренироваться, переделывая пятерки на тройки. Исчертил массу бумаги, набил руку. Но когда приступил к метрикам, от волнения дрожали руки, подделка получилась грубой: на новоиспеченной тройке виднелся хвостик пятерки. Чтоб убрать его, он, нажимая на перо, жирной линией еще раз обвел цифру. Подделка стала еще заметней. Это снова повергло его в мучительные раздумья, но желание попасть в школу все же взяло верх.

Чтобы выглядеть старше, Иван на сапоги, в которых приехал из деревни, набил добавочные каблуки, а внутрь настелил столько стелек, что едва мог обуться. Он стал на пять сантиметров выше, теперь ему надо было выглядеть «потолще». Он надел все, какие у него были рубахи, поехал в универмаг и там перед огромным зеркалом оглядел себя. Крутился, вызывая улыбки продавцов и покупателей… Сейчас Ивану и самому стало смешно, но тогда он настолько был поглощен мыслями о механической школе, что, кроме себя, ничего вокруг не видел.

Недалеко от Боткинской больницы, на месте, застроенном теперь новыми зданиями, стоял деревянный одноэтажный дом, обнесенный забором. Над дощатыми воротами броская вывеска гласила: «Механическая школа № 2». Мучимый сомнениями, Иван переступил три ступеньки низенького крыльца и остановился у двери отдела кадров. Поправил одежду и с замирающим сердцем прислушался. За стеной стучала пишущая машинка, разговаривали женщины. Иван открыл дверь. У окна сидела женщина в очках, с гладко причесанными волосами, в белой блузке, напротив работала машинистка. Он приблизился к той, которая была в очках, и сбивчиво объяснил, зачем пришел.

— Такой молоденький! — Она взглянула на его сапоги, потом на рубаху, из-под ворота которой выглядывала другая. — На кого хотите учиться: на слесаря или на токаря? — она улыбнулась.

— На слесаря, — ответил он не своим голосом.

— Пишите заявление, — предложила женщина, не спрашивая у него документов, — и заполните вот это… — Она протянула ему анкету.

Он взял ручку и пристроился на уголке стола. От волнения его била дрожь, руки тряслись. На бумаге получались каракули. Ивана прошиб пот.

— Так не годится, — сказала женщина, наблюдавшая за ним, — надо писать четко. — Взяла у него анкету, скомкала ее и бросила в корзину. Достала из письменного стола новую и приготовилась заполнять сама. — Ваша фамилия?

Он сказал. По бумаге бойко забегало ее перо.

— Год рождения?

Он вздрогнул.

— Ну что же вы? — она подняла голову.

— Мой год рождения… — пробормотал он, не решаясь, какой назвать: настоящий или тот, который был подделан. Когда шел сюда, его одолевал страх, теперь мучила совесть. Женщина была такой доброй, внимательной. — Мой год рождения, — повторил он, — 1915-й. — И обмер, вспомнив, что в документах числится другая дата. Но тут же почувствовал облегчение оттого, что сказал правду. Теперь он был готов уйти, искать другую работу или ехать обратно в деревню. Он думал, что сейчас женщина скажет, что несовершеннолетних не принимают. Но она молча записала дату его рождения в анкету. Ничего не понимая, он машинально ответил на все остальные вопросы.

— Метрическая выписка у вас с собой? — покончив с анкетой, спросила женщина.

На лбу Ивана выступили капельки пота: он должен был показать метрики, в которых числился поддельный 1913-й год. Вот сейчас все откроется! Красный от стыда, он достал из кармана бумажку и подал ее.

Но женщина даже не заглянула в нее, вместе с анкетой положила в папку.

— Вот и все! — объявила она. — Вы зачислены в слесарную группу. Завтра на работу. — И назвала его табельный номерок.

Он выкатился из канцелярии и запрыгал от радости. Но тут же, остановившись, задумался: «Как же теперь быть? В анкете одно, в метриках другое. Рано или поздно это откроется. А что будет тогда? Ее, наверное, снимут с работы, а меня с позором выгонят. Почему я не рассказал все?..» Светило яркое летнее солнце, стояла жара. От трех надетых рубашек Иван взмок, сапоги жали. Он прошел несколько шагов и решительно повернул обратно. Мысль, что из-за него пострадает добрая женщина, не давала покоя. «Расскажу все, а там будь что будет». Он ускорил шаги, снова подошел к зданию, проскользнул в проходную, открыл дверь канцелярии. Женщина в очках удивленно подняла голову. Чувствуя себя нескладным, Иван мялся у порога, переступая с ноги на ногу.

— Я несовершеннолетний, — наконец сказал он.

Она недоуменно смотрела в его измученные глаза.

— Ну и что?

— Несовершеннолетних не принимаете, а меня зачислили…

— Так что же вы, против?

— Что вы!.. Боюсь, вам попадет за это. — Он совсем смутился.

— Скажите, пожалуйста, какой рыцарь! Ради этого и вернулись?

Он молчал.

— Сколько же вам лет?

— Шестнадцать…

— Тогда все в порядке.

Он ничего не понимал.

— Ах, вот что! — догадалась она. — Вы думаете, что мы принимаем только взрослых. Нет! — она засмеялась. — У нас теперь есть другое распоряжение — принимать подростков, достигших шестнадцати лет. Количество выпускников приказано увеличить в два раза, стране нужны кадры. Школа будет работать в две смены, понятно?

— Ага, — он широко раскрыл рот.

Она оживилась и стала еще добрее, за оправой роговых очков поблескивали ее карие глаза.

— А ты, значит, думал, что я ошиблась, и переживал, — сказала она, по-матерински обращаясь к нему на «ты».

— Угу…

— Ты из деревни?

Он кивнул.

— В Москве-то с кем — один?

— Один.

— Трудно?

— Так себе…

Она спрашивала, он отвечал. Разговаривая с ней, он все время думал о метриках, что они поддельные, а она не знает об этом. «Как бы ей сказать?» — вертелось в голове, а женщина все задавала вопросы. Наконец он выбрал момент и попросил, чтобы она достала его документы.

— Зачем это еще? — Она строго посмотрела на него.

— Они фальшивые, — выдавил он.

— Фальшивые? Что же вы — под другой фамилией? — опять перешла на «вы» женщина.

— Я год рождения подделал, — признался он.

— Вот в чем дело! Разве можно так? За это же судят.

— А что мне было делать? — Он запнулся. — Вы уж отдайте, пожалуйста, я напишу в деревню, пришлют новые.

Она молча встала, подошла к полке и, взяв папку, вернулась к столу. Увидев поддельную тройку, укоризненно покачала головой.

— Больше не будете?

— Что вы! — Он отчаянно замахал руками.

Женщина взяла ручку, обмакнула перо в чернильницу и вместо тройки вывела крупную цифру пять.

— Ну теперь, кажется, все.

— Большое вам спасибо, — растроганно проговорил он…

Слесарная группа, куда, не помня себя от радости, примчался Иван на следующий день, состояла из взрослых мужчин. Тут были бывшие башмачники, извозчики, огородники, частные мелкие торговцы, профессии которых теряли свое значение. Тут были крестьяне из Ярославля и Калуги, Владимира и Рязани, окающие и акающие, со своими областными словечками и привычками. Ивана поставили за верстак с большими кузнечными тисками.

— Будем учиться рубить железо, — сказал мастер, тощий седоусый старичок.

Он показал, как надо держать зубило и молоток. Для наглядности сам встал к тискам, молодцевато приосанился и минут десять кряду показывал, что и как надо делать. Потом отбросил молоток и зубило.

— Теперича попробуйте сами.

Десятки молотков одновременно взметнулись кверху. Поднялся стук и звон. Слева от Ивана стоял высокий мужчина с длинными, как слеги, руками. При ударах щеки его дергались, а брови поднимались. С другой стороны трудился в поте лица парень, ранее уже работавший молотобойцем. Этот бил метко и сильно, и при каждом ударе зубило у него так и вгрызалось в железо. Самое главное для Ивана было не отстать от них. Поджав губы, он торопился и старался бить по возможности сильнее. Но при всей старательности после двух-трех ударов обязательно попадал по руке. Однако он не чувствовал боли — ему важно было успеть.

Первой сделанной им вещью был слесарный молоток. Потом он изготовил плоскогубцы, угольник, ножовочный станок. Ему присвоили разряд, он стал слесарем.

Теперь каждое утро в толпе рабочих он шел на завод и в проходной с достоинством развертывал пропуск. Первое задание, потом первая получка — радости не было границ…

Все это Иван вспоминал с улыбкой, как люди вспоминают самое приятное в цепи приятных событий жизни.

Он встал с дивана, потянулся. Картины прошлого наводили на раздумья. Припомнилось время, когда мало было отечественного оборудования и инструмента, в основном только импортное. В памяти всплывали миниатюрные с мехами, как у гармоники, немецкие шлифовальные станки «юнги», массивные английские станки «черчили». Чувствовалась нехватка инженеров, техников. Советская промышленность только еще набирала силы. Иван изготовлял первые в стране штангены, микрометры, потом постигал тайны изготовления станков, приборов. Когда многое было освоено и сделано, началась война.

Иван снова опустился на диван, закрыл глаза. Перед ним предстала затемненная Москва, бомбежки. В полутемном цехе над станками, скупо освещая обрабатываемые детали, горели маленькие лампочки. Люди работали самоотверженно. Враг приближался к столице. Завод остановился, началась эвакуация. Станки ставили на железные листы и прямо из цехов тащили по снегу к железнодорожной платформе, грузили в вагоны. Работали днем и ночью. Последний эшелон уходил пятого декабря, а на седьмое Ивану была прислана повестка в военкомат. С самого начала войны, сколько ни подавал заявлений, его не отпускали ни в армию, ни в ополчение. Теперь у него открылась возможность попасть на фронт. Как начальник ни уговаривал Ивана, ни приказывал ему, он с эшелоном, отправлявшимся в тыл, не поехал. Теперь его уже ничто не могло задержать. Уехавший завод ликвидировал все брони на людей, которые по каким-то причинам оставались в Москве. Иван насушил сухарей, собрал рюкзак и в назначенный час явился в военкомат. Там было людно, надымлено, но тихо. Он подал документы в окошко. Их взяли, потом через несколько минут вернули обратно. Иван ничего не понимал: ему снова продлили бронь. «Как же так? — вскричал он. — Завод-то уехал, зачем мне бронь?» Кто-то сзади положил руку на его плечо. Он оглянулся и увидел одного из старейших начальников цеха с их завода.

— Ты вчера ночью слышал, как бабахали пушки? — тот загадочно улыбнулся.

— Слышал, — с наивным простодушием отвечал Иван.

— Так знай: наши пошли в наступление, погнали фашистов. Есть решение партии восстановить завод.

Иван не поверил: в печати об этом ничего не сообщалось. Два дня назад газеты писали: «ни шагу назад», «стоять на смерть». Два дня как эвакуировался завод, и вдруг сразу — погнали врага, завод восстанавливать. Как-то не укладывалось все это в голове. Но начальник цеха уже тащил его за собой: «Ждет срочная работа».

Завод стоял безжизненный. К проходной и к дверям цехов намело сугробы. В неотапливаемых цехах от мороза лопнули водопроводные трубы. И хоть шаром покати: ни станков, ни людей, ни металла. На следующий день приехал секретарь райкома. С трудом собрал человек двадцать каким-то чудом оставшихся рабочих и повел долгий деловой разговор. Было решено немедленно приступать к работе.

Будто наяву, Иван снова увидел холодные, пустые цехи. Стены и окна сплошь покрыты лохматым инеем. Женщины в телогрейках, рукавицах. Головы закутаны толстыми шалями — видны только нос и глаза. Мальчики-подростки в отцовских сапогах и шапках. Ивана назначили мастером. Надо было восстанавливать завод, подростков и женщин обучать ремеслу, выполнять задания фронта.

Женщины, прежде не работавшие на производстве, боялись подходить к станкам, у них дрожали руки, они путали суппортные ручки. Иван терпеливо ходил от одной к другой, объяснял, показывал, подбадривал.

А война сурово напоминала о себе. С фронта приходили похоронные. В цехе часто раздавались крики и плач. Горе захватывало все новые семьи. Однажды Иван пришел в цех и увидел страшную картину: станки стояли, женщины, собравшись в кучу, так плакали, что казалось ничто их не может остановить. Иван побледнел. Утешать, уговаривать было бесполезно и, как он считал, бестактно: сам-то он находился на брони. Не зная, что предпринять, он выбежал во двор.

Женщины вытачивали мины, за ними к вечеру должна была приехать машина. Никогда такого не случалось, чтоб вдруг сорвался заказ фронта. Иван сердцем понимал женщин, видел их горе. Оставалось одно — переждать, а пока стать к станку самому и работать, работать. Они, глядя на него, поймут, какая бы беда ни была, — работать надо. Когда он вошел, все женщины стояли по местам и, упрямо пряча лица, сосредоточенно работали. Иван не выдержал и заплакал сам…

Взволнованный воспоминаниями, он вышел на балкон, глотнул свежего воздуха. На небе в окружении звезд светила луна. Было холодно, он вернулся в комнату. Снова подумал о военном времени, представил цех, рабочих, мастеров, инженеров и замечательную новую технику… Да, это было время, которое наполняло его энергией, радостью труда.

Он взял бумагу и стал сочинять письмо. Писал о Кочкареве честно и откровенно, делясь своими мыслями, будто писал лучшему другу. Кончив писать, поставил свою подпись. Утром отдал письмо на машинку, собрал остальные подписи и отнес один экземпляр письма Голубеву, а копию — в партийное бюро.