По старой дороге далеко не уйдешь

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

У Никанора Никаноровича было хорошее настроение. В столярной мастерской, хотя там работало всего пять столяров, дела шли отлично, поскольку это были настоящие мастера-краснодеревщики.

Для прибора требовалась подставка. Ее можно было сварить из уголков, потом облицевать пластиком — так и было указано в чертеже. Но у Никанора Никаноровича были свои цели и задачи. Он решил, что она должна быть не просто подставкой, а шедевром мастерства краснодеревщиков. И надо отдать должное столярам: подставка получилась на славу.

Когда-то в старину русские умельцы для царей и князей изготовляли уникальные табакерки, инкрустированные золотом и серебром. Овальной формы подставка была похожа на огромную табакерку высотой около метра. Правда, на ней не было ни золота, ни серебра, но инкрустация была — цепочка ромбиков из дорогостоящей древесины груши, врезанная в отполированный орех, окаймляла «постамент». Так Никанор Никанорович называл подставку.

Похвалив столяров за отличную работу, он велел перенести подставку в слесарную мастерскую.

— Вот те и чурошники! — восторгаясь столярами, говорил Андрей, сняв кепку и почесывая затылок. — Этакое раньше в царские хоромы ставили для принцесс и разных там величеств.

Буданов не согласился с ним.

— Не знаю, — пожал он плечами, — для чего надо было вместо простой и добротной подставки закатить такой парад?

Никанор Никанорович смолчал. Он был рад, что тот пока не догадывался, что к чему, а думал только о производстве да экономии. Взглянув мельком на Буданова, он распорядился, чтоб на «постамент» поставили прибор и тщательно закрепили.

— Прибор не закончен, — пытался возразить Сухопаров.

— Это не имеет значения, — сказал Никанор Никанорович, — закончишь после. Нам надо его отвезти в лабораторный корпус.

В актовом зале шла научная конференция. Никанор Никанорович стоял в коридоре и нетерпеливо поглядывал на дверь. Прошло уже часа три, а там все говорили и говорили. Кочкарев устал, переступал с ноги на ногу. Но и уйти не мог. На конференции было все начальство, и хотелось вот так, сразу всему руководству, показать красавец прибор. Никанор Никанорович давно хотел поговорить с Поповым, казавшимся ему самой значительной фигурой в институте. Возможности все не представлялось, а сегодня выпадал подходящий случай.

Шел четвертый час конференции. Никанор Никанорович терял самообладание. Наконец дверь распахнулась, в хлынувшей из зала толпе он увидел знакомую фигуру первого заместителя директора, бросился навстречу, могучим телом рассекая поток людей, и, прежде чем Попов успел опомниться, подвел его к прибору. Ученые тоже остановились, образовав живое кольцо. Здесь были и Голубев и Прутиков.

— Какая вещь! — воскликнул Голубев. — Вот тебе и Кочкарев!

— Да я же потомственный краснодеревщик! — отозвался польщенный Никанор Никанорович. — Когда-то мой дед был поставщиком мебели для двора. Могу еще не такое завернуть!

Прутиков любовался прибором тоже. Владимир Алексеевич Попов глядел на сооружение молча. Он не сказал о «постаменте» ни хорошего, ни плохого, но пригласил к себе в кабинет Никанора Никаноровича и Голубева. За ними вошел и Прутиков.

В просторной комнате было светло и прохладно. Владимир Алексеевич любил свежий воздух. В его кабинете не курили даже близкие друзья. А если накуривали во время какого-нибудь заседания, он после открывал все форточки и уходил, пока кабинет проветривался.

Усевшись в свое массивное кожаное кресло, Попов посмотрел на Никанора Никаноровича.

— Это хорошо, — сказал он, — что у нас могут делать такие вещи. В институте придется сменить кое-какую мебель. Но это потом. Сейчас у меня к вам иная просьба. У одной нашей сотрудницы недавно умер муж, живет она очень скромно, местком кое-чем ей помог. А наш директорский фонд пока пуст. Женщина находится в затруднительном материальном положении, мебели у нее никакой, надо помочь, изготовить хотя бы шкаф. Институт не обедняет, а человеку будет приятно, что о нем думают и заботятся.

— Конечно, — с готовностью согласился Никанор Никанорович. «Клюнуло», — радостно думал он, выходя из кабинета. Нежданно-негаданно открывалась перспектива «левой» работы.

Он спустился вниз, набрал номер мастерской и велел, чтобы явились рабочие, — прибор надо отвезти обратно.

Прибор внесли в мастерскую, поставили на прежнее место.

— Ну и дьявол! — воскликнул Куницын. — Надо же было такую махину тащить к заместителю директора.

— Кочкарев, как ребенок: не успеет что-нибудь смастерить, как уж кричит: «Мама, смотри, что я сделал!», — засмеялся Ремизов.

— А по-моему, он, как купец, любит показать товар лицом, — сдержанно сказал Иван.

— Вы думаете, прибор будет работать? — оживился Сухопаров. — Над ним надо было еще посидеть, подумать, я это хорошо знаю, я ж его собирал.

— Вот он и свалит на тебя! Скажет: сборщики намудрили, — Ремизов потянулся. — Эх, если бы я умел писать, я бы в газету: так, мол, и так, человек не у места, и все такое… Разве можно такого держать? — Он повернулся к Буданову: — Люди пишут, а мы что?

— Зачем в газету? — возразил тот. — Дирекция ничего не знает, нужно написать ей.

— Дирекция не знает? — горячился Ремизов. — Было же у нас собрание, говорили! А толку? Возьмут нашу депешу — и тю-тю.

— Посмотрим… — проговорил Иван.

— Действовать надо, а не смотреть. — Ремизов сел на верстак.

— Подождите, ребята, пускай Буданов опишет все, а мы подпишемся, — вмешался Куницын.

— Коллективное письмо… А не попадет за это? — высказал опасение всегда осторожный Голубенко.

— Да что там? Коли правда, дуй до конца.

— Правда-то правда, но против Кочкарева… А это, брат…

Они спорили, но никто из них не защищал Кочкарева.

Иван прекрасно понимал сомнения Ремизова. Ведь дело не только в Кочкареве, но еще и в Голубеве, и в Прутикове. Однако он чувствовал: пора действовать.

— Хорошо, — согласился он, — давайте останемся после работы, подумаем, как и что…

— А чего кумекать? Дело-то ясное, — сказал Куницын. — Ты давай катай письмо, а мы поставим подписи.

— Ивану нельзя, — обеспокоился Ремизов. — Его могут обвинить, скажут: организовал ребят. Как члена партии накажут.

— А кто же будет писать? Я не могу, ты тоже. К чужому дядьке идти? — Куницын повернулся к Ивану. — Ты сам-то не дрейфишь?

Иван дорожил мнением ребят и меньше всего хотел, чтобы они сомневались в нем.

— Я согласен.

— Во! Покажи им ядрену бабушку! — Куницын победоносно взглянул на Ремизова. — А ты говорил…

Андрей схватил его за плечи, повернул к себе спиной и дал пинка. Куницын отлетел к стенке.

— Но, но, не очень! — Он схватил болванку и шутя замахнулся на Ремизова.

Пока собирались домой, еще не раз возвращались к разговору, как лучше, складнее и убедительнее составить письмо.

— Ты так и пиши, — наставлял Куницын, — не может он быть хорошим заведующим, пускай дают другого. Какого черта? Будто на нем свет клином сошелся.

— Ладно, — отмахивался Иван…

У лабораторного корпуса откуда-то со стороны, словно из-под земли, появилась Раиса Руднева. В зеленом пальто с куньим воротником, в меховой шапочке. Иван поразился: «Да она, оказывается, красавица!» Было что-то особенное и в том, как она пошла ему навстречу, и в том, как подала руку. Он ощутил тепло ее маленькой ладони.

Раисе было за тридцать, но в ней жило обаяние юности. Кандидат наук, она уже два года занимала должность старшего научного сотрудника. В институте знали, что она единственная дочь доктора наук — генетика Ивана Михайловича Руднева, который после биологической дискуссии 1948 года попал в немилость. С прежней работы пришлось уйти, он поступил в другой институт, но вскоре заболел и скоропостижно скончался. Это был человек принципиальный, отстаивающий свою точку зрения до конца. Унаследовав эти качества отца, Раиса тоже никогда не отступала от истины ни в науке, ни в общественной жизни. В Иване она увидела честного, порядочного человека и очень симпатизировала ему.

Заметив, что он смущен, Руднева заговорила первая, спросив о делах мастерской.

Иван чувствовал какую-то скованность, отвечал односложно. У Раисы появилось желание расшевелить, разговорить его. Когда они подошли к остановке, автобуса не оказалось, и они как-то само собой, не сговариваясь, пошли дальше.

— А что вы делаете вечерами? — вдруг спросила Раиса. Ей в самом деле было это интересно.

— Когда как, — отвечал Иван, глядя себе под ноги. Ему не хотелось говорить, что он читает, ходит в кино и театр. — Вероятно, то же, что и вы, если не считать ваши научные и сугубо женские дела.

Ей понравился ответ, она с улыбкой смотрела на профиль его бледного лица, подстраиваясь к его большим шагам.

— А чем увлекаетесь, что больше всего вас интересует? — Раиса поскользнулась и, чтоб не упасть, ухватилась за его руку.

Они пошли медленнее.

— Люблю спорт, поэзию, интересуюсь политикой, — сдержанно отвечал Иван, не думая хвалиться тем, что действительно хорошо знал и любил. — А вы что любите?

— Почти то же самое, — проговорила она. — Но прибавлю еще музыку. Это у меня от мамы. Она меломанка, без музыки не может ни дня. Когда я еще была маленькой, меня и папу водила по концертным залам. Разумеется, я плохо тогда разбиралась в музыке и во время исполнения какой-нибудь симфонии задавала самые нелепые вопросы. С трудом досиживала до перерыва, потом мы с папой сбегали, — он тоже не очень любил музыку и ходил на концерты только ради мамы.

— А у меня, наоборот, отец очень увлекался музыкой. Знаете, он отлично играл на гармонике. — Увлекаясь, Иван начал рассказывать: — Когда мы еще жили в деревне, бывало, выйдет на крыльцо и заиграет. Мать его ругает: до седых, мол, волос дожил, а пустяками занимаешься. Из-за этого у них часто происходили ссоры. Поехал он как-то в Москву, чтоб по хозяйству что-нибудь купить, а вместо этого привез новую гармонь. Мать ему: дети разуты, раздеты, а ты пиликалку приобрел, о себе только и думаешь! Отец в ответ лишь улыбался… Простой был, а искусство любил, особенно оперу. Когда в столице бывал, обязательно ходил в Большой театр. Шаляпина, Собинова, потом Михайлова слушал… А еще был такой протодьякон знаменитый, то ли Розанов, то ли Розов, я уж забыл, так вот, чтоб послушать его, отец несколько раз в церковь ходил… Цирк тоже любил. Там, говорил, настоящее, неподдельное искусство. А вот кино не любил, считал, что в кинематографе много фальши… Вообще, оригинальный был старик. Когда больной при смерти лежал, все просил не выключать радио — от музыки становилось легче.

Раисе все больше нравился Иван. Она держалась за его руку и совсем не думала о том, хорошо это или плохо. Было такое ощущение, будто они знакомы давно, с самого детства.

В сумерках, при свете уличных фонарей Иван казался ей моложе, почти юношей. Он был в сером полупальто, в котиковой шапке-ушанке. Энергичный подбородок, правильные черты делали его лицо очень привлекательным.

— Вы любите свою профессию — скорее утверждая, нежели спрашивая, произнесла она, хотя ей очень хотелось знать, почему он выбрал такой путь в жизни — стал рабочим.

— Свою профессию я люблю больше всего. Если бы у меня ее отняли, я стал бы несчастным человеком.

— Вот как! — удивилась Раиса. — Быть влюбленным в свою специальность — это хорошо. Но не бывает ли вам иногда скучно? Все-таки слесарная работа однообразная и тяжелая. Проработать восемь часов — это уже утомительно, а завтра опять то же самое. И так всю жизнь, неделя за неделей, год за годом…

«Так вот что ее заинтересовало!» — всплыла ревнивая мысль в сознании Ивана.

— Как вам сказать? — начал он раздумчиво. — Слесарная работа — сугубо мужская профессия. Женщина может быть писательницей, ученой, ткачихой, портнихой, но хорошим слесарем она никогда не будет! Да, пожалуй, и не возьмется. Женщины работают и токарями, и шлифовщицами, и фрезеровщицами — словом, станочницами. Там у них что-то еще получается, там станок, а у слесаря — руки и голова. Хороший слесарь, он, как скульптор. Только скульптор ваяет людей, животных, а слесарь обычные вещи, но процесс труда один и тот же.

— Но ведь женщины тоже бывают скульпторами, — возразила Раиса. Ей казалось, что Иван, говоря о мужских и женских способностях, противоречит сам себе.

— Бывают, — согласился он. — Но женщины-скульпторы лепят. Пластилин, воск, глина, гипс — вот их стихия. А зубило, молоток, нож, которыми обрабатывают скульпторы мрамор, гранит и дерево, менее всего подвластны женщинам, здесь настоящего искусства они не покажут.

— Я об этом как-то не думала, — сказала Раиса. — Пожалуй, вы правы.

— Так вот, — он взглянул на Раису, — вы говорите — скучно. Однажды летом я видел, как скульптор около своего дома в садике высекал из глыбы гранита бюст человека. Работал он зубилом и молотком с утра и до вечера в течение четырех месяцев. Боже, думал я, глядя на его однообразные движения, как это скучно, как ему не надоест, какое нужно терпение! И тогда мне подумалось, что наша слесарная работа намного веселее, разнообразнее и живее. Хотя она требует меньше таланта, но в ней ежеминутно нужна смекалка, а в этом вся прелесть труда.

Иван мягко высвободил свою руку из руки Раисы и, остановившись, вынул из кармана папиросы. Отвернувшись от ветра, зажег спичку. На мгновение пламя выхватило из темноты его прямой нос, красивые губы. Раиса поймала себя на мысли, что любуется им.

Еще на том самом собрании, когда она увидела его впервые в рубахе с расстегнутым воротом, с засученными рукавами, взволнованного и гневного, говорящего без обиняков, он произвел на нее впечатление и энергичной манерой говорить, и прямотой суждений, и искренней озабоченностью об общем деле, а не о собственном благополучии.

Руднева давно уже переступила порог наивной юности, способной самозабвенно отдаваться увлечению, и свыклась с мыслью, что никогда не выйдет замуж, всецело посвятит себя науке. В институте примером ей служили несколько пожилых женщин — научных работников, и она готовила себя к такой же участи. Ей хорошо была известна вся деловая сторона институтской жизни: какие покупались новые приборы, центрифуги, электронные микроскопы, масс-спектрометры, холодильное оборудование. Она знала, что институту требуются люди с опытом работы в промышленности.

И вот теперь один из таких людей столкнулся с многоопытным Кочкаревым. Она очень хотела, чтобы Иван одержал победу, к которой упрямо шел. Но ему нужна была помощь, и прежде всего партийной организации. А во главе ее стоял Прутиков, и поэтому дело в значительной мере осложнялось.

Пока Иван прикуривал, она, как девочка, носком сапожка чертила по снегу. Когда он повернулся к ней, она улыбнулась:

— Вы знаете, о чем я сейчас думала?

— О чем же? — он вопросительно посмотрел на нее.

— О вашей работе. Вы сказали: прелесть вашего труда заключается в смекалке. Это верно. Я, конечно, была не права, назвав вашу работу скучной. Вообще, физический труд лучше, чем умственный. Ведь недаром Павлов любил больше первый, чем второй, а он-то был гений. Потом вы сказали, что слесарная работа сугубо мужская, — это тоже очень верно. Я не знаю почему, но мне кажется, среди рабочих больше настоящих мужчин, чем среди работников других сфер труда. Может, это связано с профессией, но рабочий человек — человек дела… Ваше собрание мне очень понравилось. Я внимательно слушала, и ни одного пустого выступления не заметила, а у нас их хоть отбавляй! Болтовня — это тоже своего рода порок, который трудно поддается исправлению, потому что каждый говорящий хочет, чтоб в нем видели ценного работника, а на деле порой оказывается просто демагогом… Ой, я, кажется, заболталась! — спохватилась она.

Ивану было приятно слушать ее, он с удовольствием вслушивался в интонации ее голоса. То, что она говорила, было ему близко. Он тоже не любил пустой болтовни.

Они прошли еще несколько остановок, иногда замолкали, думая каждый о своем. Ивану нужно было свернуть к дому. Он остановился.

— Вот моя улица, — сказал он нерешительно.

— Вы здесь живете? — Ей хотелось идти с ним дальше.

Иван почувствовал, что она огорчена расставанием. Ему тоже стало грустно, оттого что сейчас эта милая, простая женщина уйдет. Он не знал, пойдет ли она дальше пешком или сядет в автобус. Если пешком — он непременно проводит ее. Но тут из темноты выкатился автобус, Раиса быстро вскочила на подножку и, сняв варежку, помахала ему рукой.