По старой дороге далеко не уйдешь

ГЛАВА ПЯТАЯ

Порывистый осенний ветер гнул верхушки деревьев, сорванные листья кружились в воздухе, падали на крыши домов, устилали дорожки. На вершине голой липы сидела ворона. Она балансировала на ветке и каркала. Сюда, в захолустное местечко с деревянными домиками и сарайчиками, со всех сторон врывалось строительство. Дизельные тракторы, бульдозеры с ревом сгребали в кучу ветхие постройки. Маячили башенные краны, высоко в воздухе, подвешенные на тросах, плыли огромные плиты, балки, панели.

Земля была искорежена гусеницами, шинами машин. На подошвы налипала грязь, ботинки становились тяжелыми. Миновав строительство, Иван вытер запачканную обувь о траву, прибавил шаг и вскоре выбрался на магистраль, по которой мчались автомобили. Его мысли были заняты мастерской. Он проработал здесь ровно месяц и успел сблизиться и сдружиться со многими. Ему хотелось остаться тут совсем, а это означало, что сегодня, с окончанием месячного испытательного срока, он должен зайти к Кочкареву и поговорить с ним.

Между тем, сам того не замечая, он ступал уже по черному до блеска отшлифованному граниту институтской лестницы. Увидев в нем свое отражение, бросился в коридор перевешивать табельный номерок. По тому, что и у табельной доски, и в коридоре было пустынно, догадался, что опаздывает. В минуту проскочив двор, он, весело поздоровавшись с ребятами, уже стоял у своего стола и натягивал халат.

На верстаке лежали заготовленные с вечера полоски металла, которые надо было разрубить на части. Он взял зубило и молоток и так же, как и вчера, с азартом принялся за дело. Комната наполнилась звоном, из-под зубила летели искры. Вместо перекура, поразмыслив, он отправился к Кочкареву, решив поговорить с ним по душам. В кабинете с единственным небольшим окном, заставленным домашними цветами, было полутемно. Кочкарев сидел в кресле и распекал сидящего напротив него жестянщика Москаленко, худенького шестидесятилетнего старичка.

— Почему не изготовил вентиляционные трубы? — строго спрашивал Кочкарев.

— Я бы выполнил задание, если бы был материал, — спокойно отвечал Москаленко.

Никанор Никанорович переложил с места на место лежавшую перед ним папку.

— Мне известно другое — на складе полно материала, — повысил он голос.

— А я разве говорю: нет? — Москаленко вместе со стулом пододвинулся к столу, поставил на него локти. — Материалу много, да только жесть, а какой дурень будет гнуть из нее трубы? Жесть, на что она идет? Воронку согнуть или банку яку, а вы — трубы… На трубы нужно кровельное железо, а его на складе нема. — Он снял руки со стола и скрестил их на груди.

Кочкарев не любил, когда рабочие разговаривали с ним запанибрата. А это был именно такой случай. Он сердито думал, какую бы похуже подобрать старику работу.

— Ладно, — мрачно сказал он, — оставим трубы, есть срочное дело.

Москаленко в ожидании, как гусак, вытянул шею.

— Возьми лопату и лом. Надо вырыть яму для стока вод и залить ее цементом, — сказал Кочкарев.

— Чего? — переспросил жестянщик.

— Я уже сказал «чего»! — передразнил его Никанор Никанорович. — Лопату и лом возьмешь в кладовой, цемент выдам после. — Кочкарев не упускал случая, чтобы вместо нанятых для таких целей знакомых ему людей использовать рабочих мастерских.

— Это не мое дело! — возмутился Москаленко.

— Не хочешь — подавай заявление, держать не стану!

Москаленко медленно поднялся, взял со стула свою порыжевшую кепку, помял ее в руках.

— Эх! — проговорил он, едва сдерживая слезы. — Со стариком сладили… — Расправил кепку, надел ее на голову и сутулясь побрел к двери.

Никанор Никанорович проводил его взглядом, машинально поправил чернильницу на столе, провел рукой по лысеющей голове и, не поднимая ее, указал Буданову на стул.

Настроение Ивана было испорчено. Намерение поговорить с Кочкаревым по душам теперь, после сцены, которая внезапно разыгралась перед ним, само собой отпало.

— Кончился мой испытательный срок, — сказал он сухо. — Как, оставляете меня в мастерской или мне искать другое место?

— Ну, а тебе у нас понравилось? — с улыбкой спросил Кочкарев и тут же посерьезнел. — Окладик мы тебе накинем. — Он нагнулся через стол, словно собирался сообщить что-то таинственное. — Нам надо изготовить приборы. Если справимся, будут и оклады и премии. Я назначу тебя своим помощником, и уж тут, — он выразительно посмотрел на Ивана, — львиная доля тебе.

— А что за приборы? — спросил Иван. До сих пор он выполнял не очень квалифицированную работу. Но приборы! Они были его любимым делом. И теперь, когда речь зашла о них, у Ивана загорелись глаза, хотя он не совсем понимал, о какой «львиной доле» говорил Кочкарев.

— Что за приборы? Узнаешь после! — ушел от ответа Никанор Никанорович. — Работка что надо! Не пожалеешь. Со мной всегда можно сговориться.

«Откуда у него такая самоуверенность? Интересно, где он работал до прихода в мастерскую?» — подумал Иван.

Беседа затянулась, хотя Буданов почти не говорил, а только слушал, глядя на энергичное, краснощекое лицо Кочкарева. Все его мысли были о приборах, хотя Никанор Никанорович, по сути, ничего о них и не сказал.

Утомленный длинным разговором, Иван вышел из кабинета, постоял на свежем воздухе и вернулся в мастерскую. Перед ним замаячила согбенная спина рывшего яму Москаленко. Здание мастерской было построено на бывшей свалке, и его лопата все время натыкалась на железки, кости, тряпки, битое стекло, консервные банки.

— Черт-те что! — ругался Москаленко, орудуя то ломом, то лопатой.

Работа явно была ему не под силу, он тяжело дышал, руки его дрожали. Он с отчаянием смотрел на свои парусиновые ботинки и испачканные грязью брюки. Иван засучил рукава и, ничего не объясняя, взял у него лом. Москаленко, потоптавшись немного, вылез из ямы, достал папиросы, закурил и устало опустился на табуретку. Подошел Ремизов. Жестянщик поднял голову.

— Я думал, как лучше, а он меня, ишь… яму рыть послал.

— А ты об этом на собрании скажи, — посоветовал Иван. — Когда начальство поступает неправильно, его отстраняют от работы.

— Шо сказал! — Москаленко, смеясь, тряхнул головой. — Пока соберешься, вин сам поснимает.

— А кто в этом виноват? Видим, а молчим… За нас же — закон.

— За-кон! — Ремизов улыбнулся. — Закон — не человек, сам по себе не заступится.

— Зато мы — люди… — Буданов бросил лом, потер ладонь о ладонь. — А он артист, этот Никанор Никанорыч, — задумчиво сказал он, вспомнив, как велеречив и любезен был Кочкарев с ним в кабинете. И вот этот «любезный» человек помыкает рабочими, заставляет их заниматься не своим делом не потому, что этого требует необходимость, а ради чего-то еще, может быть, даже просто ради прихоти.

Иван принес носилки и стал нагружать их глиной.

— У каждого есть свои слабости, — словно отвечая своим мыслям, сказал он. — Есть они и у Кочкарева. Грустно только, что он свою слабость считает за силу. — Он начал прихлопывать лопатой землю, осыпавшуюся с носилок. — А что касается работы, то я, вообще, люблю и такую. Только надо, чтоб люди сами вызывались на это. Во время войны сколько мы таких дел переделали, приятно вспомнить.

— И я люблю, когда говорят: а ну, молодцы, выручайте! — Ремизов взял лопату и тоже стал насыпать землю на носилки. — Тут черта своротишь, душа горит, никакой тяжести не чувствуешь, все тебе нипочем!

Они подняли носилки и, пошатываясь под их тяжестью, пошли на улицу. Весь остаток дня работали без отдыха. Вечером, когда все было сделано, Ремизов нерешительно сказал:

— После такой работы неплохо бы по маленькой…

— Ты опять за свое! — покачал головой Иван. — У тебя уже выработался условный рефлекс: с человеком познакомился — по маленькой, работу выполнил, экзамены сдал — тоже по маленькой.

— Когда выпьешь, сердце становится добрым, а дела и люди кажутся хорошими. От избытка чувств прямо-таки хочется целовать каждого.

— А наоборот не бывает?

— Наоборот?.. — Ремизов вскинул голову. — Нет. Трезвый я, пожалуй, скорее заеду по физиономии, если увижу что-нибудь подлое, особо когда сильный обижает слабого, — тут меня не удержишь. Пить, чтоб драться, — лучше не пить, радости от этого никакой. Надо, чтоб было весело, приятно и на другой день не тошнило.

— И все же это — слабость, — настойчиво сказал Иван.

— У меня слабость? Ты уж того… Я не всегда и не со всеми пью. Например, с подлецом — никогда, с подхалимом и карьеристом тоже. А с хорошим человеком почему не разделить компанию?

— А ты женат? — неожиданно спросил Иван.

— Женат. Сын есть, два годика, вылитый я.

— Что, уже пьет?

— Кто?

— Сын.

Ремизов сжал кулаки.

— Ну ты… поосторожнее. Так и поругаться можем, а это нам ни к чему. Что я, в самом деле, алкоголик? — он в сердцах выругался.

Буданов и сам чувствовал, что пора остановиться. Они переоделись и вместе вышли на улицу. Шагали молча, думая каждый о своем. На перекрестке остановились.

— Ты в школу? — спросил Иван, подавая руку.

— Ага.

— А может, выпьем? — он улыбнулся.

— Иди к черту! — Ремизов выдернул свою руку и зашагал прочь.

Буданову чем-то нравился этот дюжий парень, и ему искренне хотелось помочь Ремизову. Он надеялся на свой жизненный опыт, на возраст. Иван был намного старше Андрея, ему было уже сорок пять, но выглядел он значительно моложе. Сохранил в себе бодрость, молодой задор и чувствовал себя с Ремизовым на равных.