По старой дороге далеко не уйдешь

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Однокомнатная квартира Буданова была угловая, одна сторона ее выходила на юго-восток, другая — на юго-запад. В ясные дни с утра и до вечера в окна лилось солнце, и комната, оклеенная светлыми обоями, была веселой. До переезда в нее Иван жил в старом, деревянном, без газа и водопровода, доме, с залатанной крышей, с простенками, где одно бревно выпирало из-под другого. Под балками стояли подпорки, потолок пожелтел от подтеков. Когда шел дождь, в подставленную посуду со звоном падала мутная вода. Это так досаждало и выматывало нервы, что Иван не выдерживал, срывался и уходил куда-нибудь.

Когда он получил новую квартиру, то с такой любовью ее оборудовал — делал полки, прикреплял шторы, врезал замок, переносил штепсели, — что не замечал, как летело время. Он выбросил всю старую мебель, купил новую, комната выглядела у него по-современному, и сам-то он стал другим. Раньше обычно вставал с постели, кое-как умывался и бежал на работу. Сейчас же стелил на пол коврик, включал приемник и занимался зарядкой. Потом шел в ванную, вставал под душ, под освежающий поток воды. Легким и пружинисто-собранным выходил он из ванной, и заряд бодрости сохранялся в нем до конца дня.

На улице, где он теперь жил, когда-то были огороды. Сейчас же это был новый микрорайон со своими магазинами и мастерскими бытового обслуживания. В красивых двухэтажных домиках располагались детские сады и ясли, кругом были разбиты скверики. Все Ивана устраивало — и район, и новая работа. У него и мысли не возникало, чтобы уйти из института, несмотря на сложившиеся для него неблагоприятные обстоятельства. Новая жизнь казалась необыкновенно интересной, и потому он так упорно боролся, твердо убежденный, что в конце концов одержит победу. Это заполняло его всего, скрашивало одиночество. После того как он еще подростком перебрался в Москву, следом за ним в столицу приехали его отец, мать и младший брат. Брат погиб на фронте, потом умерла мать. Отец, работавший на стройке, простудился, заболел крупозным воспалением легких и в сорок девятом году скончался. С тех пор Иван жил один и очень нуждался в хозяйке дома. С Наташей он не мог связать свою жизнь — слишком разные они. Но он не падал духом. Неприятности не убивали, а, напротив, закаляли его.

Уже две недели он не выходил на работу. На складе, когда они с Куницыным разбирали металл, скатившийся со стеллажа железный кругляк, попав на палец, раздробил кость. У Ивана на секунду потемнело в глазах. Чтоб не упасть, он ухватился за стойку. Когда шок прошел, побежал в поликлинику, на палец наложили гипс. Три дня боль не давала покоя, он ходил по комнате, качая забинтованную руку, как ребенка. Тяготило ничегонеделание, и он погрузился в чтение. Сейчас у него в руках была «Евгения Гранде». Книга захватила его. В комнате было прохладно. Чтобы согреться, он поднялся с дивана, хотел пройти на кухню и поставить чайник, но тут зазвенел звонок. Иван открыл дверь и увидел Ремизова, с заиндевелыми бровями, в пальто с поднятым воротником. С нескрываемой радостью Иван провел его в комнату. Ремизов никогда у него не был и с любопытством осмотрелся.

— Я поставлю чайник, погреешься. — Иван хотел было идти на кухню, но Ремизов преградил путь.

— Я сейчас же обратно, мне некогда.

— Не хочешь, ну тогда рассказывай.

Они опустились на диван.

Андрей в сером спортивном пиджаке, в клетчатых серых брюках, в которых всегда ходил на работу, выглядел по-юношески молодо. Он достал пачку «Беломора». Иван взял со стола пепельницу, поставил ее возле Андрея. Не терпелось расспросить Ремизова о многом, но главное — о судьбе их письма. Но поскольку Андрей молчал, нетрудно было догадаться, что дело с места не сдвинулось. Иван не удержался и все-таки спросил о письме.

— Напрасно надеешься! — вздохнул Ремизов.

— Почему же? — сердце Ивана упало.

— Спрашиваешь? — Андрей ткнул папиросу в пепельницу и нажимом большого пальца затушил ее. — Писать им — все равно, что писать себе для личного архива. Я тебе говорил с самого начала — надо обращаться в верха, в газету. Теперь ты сам видишь. Брось либеральничать и, пока нянчишься с пальцем, продумай мой вариант. Слышишь? Я от тебя этого требую как товарищ, который…

Снова раздался звонок. Иван вышел в прихожую и, открыв дверь, к своему удивлению, увидел Лисенкова с пакетами в руках.

— Приехал проведать, вот гостинцы. — Лисенков передал Ивану пакеты, в которых были яблоки и апельсины. — От месткома, — добавил он.

— Зря это! — улыбнулся Иван. — Я же не больной, а травма пальца — ерунда.

— У нас такой порядок.

— Ну спасибо, — Иван проводил его в комнату.

Лисенков поздоровался с Ремизовым, сел на диван, обвел глазами жилище Ивана.

— А ты, я вижу, еще холостяк. У меня есть одна на примете. Хочешь, познакомлю? А что? — оживился он. — Женим!

— Благодарствую, — сказал Иван. — Как-нибудь сам женюсь.

— Пора! — засмеялся Лисенков. — Без жены-то плохо. Жены уму-разуму нас учат. А то, вишь, полез в драку… Э, друг, я тоже боролся. Сердце сломал.

— А было у тебя сердце-то? — подковырнул его Ремизов.

Лисенков зло сверкнул на него глазами, хотел что-то сказать, но промолчал.

— Я тоже был таким, как ты, — обратился он снова к Ивану. — Но обжегся, жизнь научила быть другим.

— Вряд ли, — заговорил Иван. — У меня все тело в ожогах, однако я не стал другим. Надо обжигаться не раз и не два, а всю жизнь.

— Какая же это жизнь?

— Не противная себе.

— А у меня она противная?

— Не знаю, — сказал Иван. — Тебе видней.

— Думаешь, у тебя что-нибудь выгорит? Как бы не так! Самое большое — Кочкареву дадут выговор, он пообещает исправиться. А как будешь с ним работать?

— Ты вон о чем! Как раз об этом-то я и не думаю.

— Вот и плохо.

— Плохо другое — шарахаться, петлять из стороны в сторону вроде зайца.

— Что ты ему доказываешь? — попытался остановить Ивана Ремизов. — Просто ты не такой, как он. Вот он и завидует тебе, совесть-то нет-нет да и проснется.

Короткая шея Лисенкова напряглась.

— Ты… о совести… Что я, обокрал кого?

— Ты сам себя обокрал, — дружелюбно проговорил Ремизов.

— Ладно, хватит вам! — Иван встал. — Вы у меня гости, сейчас чем-нибудь угощу…

— Нет, нет! — запротестовал Лисенков. — Я приехал в рабочее время, уже надо обратно.

— Мне тоже пора, — сказал Ремизов. — Я прибыл в обеденный перерыв посмотреть, как ты тут…

Они оба поднялись. Иван не стал их задерживать. Андрей надел свое бобриковое пальто, затянул пояс, надвинул шапку. Лисенков тоже оделся.

После ухода гостей у Ивана стало как-то пусто на душе. Вздохнув, он отправился на кухню, вскипятил чайник, Напился чаю с малиновым вареньем. Потом пошел в ванную, посмотрелся в зеркало. Надо было побриться. Думая о мастерской, он брился медленно. Тонкое лезвие безопасной бритвы скользило по розовой распаренной коже, легко срезая черную щетинку пробившихся волос.

Не успел он побриться, как снова зазвенел звонок. «Какое-то наваждение!» — подумал Иван, подходя к двери и открывая ее. В пыжиковой шапке, в теплом пальто перед ним стоял его бывший начальник цеха Рублев.

— Федор Петрович! — обрадовался Иван. — Какими судьбами? — хотел помочь ему раздеться, но Рублев отстранился, сам снял пальто, повесил шапку, пригладил тронутые сединой волосы и прошел в комнату.

— Далеко тебя занесло! — сказал он, спускаясь на диван. — Еле нашел.

Он был все в том же однобортном черном костюме, в котором Иван видел его все годы, пока работал на заводе. Под воротничком темной сорочки галстук, тоже с «производственным стажем». Иван с удовольствием оглядел крепкую коренастую фигуру Рублева, раскрасневшееся на морозе лицо с ямочками на щеках. «Ведь ему уже за пятьдесят, — подумал он. — А вон каким молодцом выглядит».

— Ты что же, перелетная птица, носа не кажешь? Разбогател? — проговорил Федор Петрович густым басом.

— Не говорите… — смутился Иван.

— Птица и та к гнездовью своему стремится, а ты, как вылетел из гнездышка — как в воду канул и пузырей не оставил. А мне за тебя, черта, что с завода отпустил, и сейчас шею мылят.

— Чище будет, — улыбнулся Иван.

— И так чистая, сколько ее мылили! Ну ладно, довольно о моей шее, поговорим о твоей. Как на новом месте-то?

— Ничего. Привыкаю.

— Ничего — пустое место! — засмеялся Рублев. — Привыкнуть трудно.

— Кому как!. Теперь на пустых местах-то вон что делают!

— Это верно… Делают, — согласился Рублев. — А я вот прирос к одному месту, почему-то никуда не тянет. И это, вероятно, плохо? — он вопросительно посмотрел на Ивана.

— Что хорошо, плохим не назовешь, — сказал Иван.

— Да, — в раздумье проговорил Рублев. — Я лучшего не искал, да и думать об этом некогда было: то одно, то другое. Заботы… От них не отмахнешься. Они как мухи: сгонишь одну, другая сядет.

— Вы меня совсем заговорили, — спохватился Иван. — Чай будем пить или покрепче что?

Рублев усмехнулся, на щеках задвигались ямочки:

— Чаем наслаждаюсь, когда делать нечего, к спиртному прикладываюсь по великим праздникам.

— Значит, чай?

— Значит, ни то, ни другое. Приехал по делу… С одним заказом горим, ты должен нас выручить.

— Не думаю, чтоб без меня с чем-то не справились.

— Бывает, что и не справишься. Свежая голова нужна. И не какая-нибудь, а рабочая, как твоя — с извилинкой.

— Захвалили!

— А ты не скромничай. Забыл разве: когда-то был незаменимым?

— В чем же? — удивился Иван.

Рублев лукаво улыбнулся:

— В пустяках.

— Ну и комплимент! — покачал головой Иван.

Рублев посмотрел исподлобья:

— А ты не смейся, я говорю о тех «пустяках», над которыми головы ломают, ищут их, да часто не находят.

— Нет, Федор Петрович, пустяк — всегда пустяк.

— Не для каждого. Пустяк открытия делает. Найти этот «пустяк» не так-то просто. Его часто ищут не там, где он лежит. А у тебя найти «пустяк» — особое чутье. Это твой дар!

— Вон оно что! За моим даром приехали… Да есть ли он у меня? Право, не знаю… — Иван пожал плечами.

Рублев приподнялся с дивана.

— Есть. Вот тут. — Он легонько стукнул Ивана по лбу.

— Что же нужно конкретно? — попытался говорить серьезно Иван.

— Помочь изготовить штамп, — посерьезнел и Рублев.

— Какой штамп? — заинтересовался Иван.

— Гибочный.

— Что гнуть-то?

— Конус.

— О, — воскликнул Иван, — это интересно!

— И очень сложно, — добавил Рублев и многозначительно поднял указательный палец. — Надо из легированной стали отштамповать две конусные половины, потом эти половины спаять, чтоб получился круглый конус.

— Дело тонкое, — согласился Иван. — И что же, у вас не получается?

Рублев развел руками, потом, немного подумав, начал объяснять:

— Ну, изготовить пуансон — дело простое, а вот матрица… Сделать конусный паз… Таких станков пока нет. А выпиливать его вручную… Метр длиною — сам понимаешь… На фрезерном станке, поскольку паз конусный, все время приходится ставить фрезы с иными диаметрами. А из-за переходов от одной фрезы к другой получаются выступы и зарезы. Вручную напильником их не выправишь, идеальный конусный паз не получится, — пояснил он и поглядел на Ивана. Он знал, что Буданов умел подходить к делу с какой-то неожиданной стороны, потом все удивлялись: как это просто! В общем, Рублев не помнил случая, чтоб Иван перед чем-нибудь в производстве встал в тупик.

— Так… — раздумывал Иван. — Надо сделать идеальный, сходящий на нет конусный паз в метр длиною? И ни вы, ни слесари не додумались, как это сделать? — Иван загадочно улыбнулся.

Рублев по этой улыбке, которую он хорошо помнил, догадался, что Буданов уже знает, как надо решать задачу.

— Что? Неужто уже докумекал? — спросил он, с восторгом глядя на Ивана. И подумал про себя: «Черт его знает, как это у него все так быстро выходит?»

— Конечно, — сказал Иван.

— Я так и знал. И, вероятно, опять какой-то пустяк?

— Самый сущий.

Федор Петрович с размаху ударил ладонью по своей коленке:

— Я же говорил: в пустяках ты незаменим. Интересно, какой же это все-таки «пустяк»? — полюбопытствовал он.

— Секрет фирмы! — засмеялся Иван. — Она не выдает секреты, все производит сама.

— Не валяй дурака! — прикрикнул Рублев. — Я вижу, ты хочешь поехать на завод, тогда не станем терять времени, поехали, я на директорской машине.

— Давно мечтал прокатиться именно в ней, — заулыбался Иван.

— Считай, твоя мечта осуществилась. — Рублев любовно похлопал Ивана по спине. — Поедем, поработаем. Помнишь, как во время войны? Ох, и чудеса делали!

Они стали быстро одеваться, словно соревнуясь друг с другом.

— Послушайте, — сказал Иван, когда они уже сидели в машине, — как же я буду работать? Совсем забыл… Видите, что у меня? — он показал забинтованную руку.

— Руки мы найдем, нужна голова, — отозвался Рублев.

Они разговаривали о заводе, вспоминали войну и не заметили, как пересекли чуть ли не всю Москву. Вахтер открыл заводские ворота, они подкатили к цеху. Иван вышел из машины, огляделся: вокруг все было до боли знакомое, родное. Он вздохнул и поспешил в цех.

Бывшие товарищи Ивана здоровались с ним, кивали ему, жали руку, хлопали по плечу. «Этот сделает», — слышал он одобрительные возгласы вслед.

Иван подошел к своему верстаку, провел рукой по его холодной поверхности. Слезы выступили у него на глазах. На верстаке стояли все те же тиски, с отшлифованными губками, которые он изготовил сам. Теперь здесь работал его бывший ученик — Миша Самсонов, двадцатипятилетний парень, окончивший десятилетку, с усиками и бакенбардами, с пышной шапкой волос.

— Ты что же, — сказал Иван, здороваясь с ним, — не тянешь? Или я плохо учил? Эх, Миша, Миша! — он покачал головой. — А я-то надеялся…

— Что поделаешь? — покраснел Самсонов. Он подвел Ивана к изготовленным матрицам и озабоченно проговорил: — Вот какая фиговина, Иван Васильевич…

Иван увидел зарезы фрез различных диаметров, которые по всей длине конусного паза образовали лесенку выступов. Их надо было убрать, как-то обработать. Улыбчивое лицо его стало серьезным.

— Свойство металла знаешь? — строго спросил он у Самсонова.

— Ну знаю… — ответил Самсонов, тряхнув копной волос. — А что?

— Пошурупь как следует.

— Шурупил уже.

— Значит, плохо шурупил. — Иван, повернувшись, поднял глаза на Рублева. — Надо сделать новый пуансон по размерам матрицы.

Обычно пуансон гибочного штампа делается меньше размеров матрицы на толщину материала штампуемой детали. И как только Иван сказал, что надо изготовить пуансон не такой, какой указан на чертеже, а по размерам матрицы, Рублев схватился за голову.

— Как же это нам не пришло на ум? — воскликнул он, уткнув указательный палец себе в лоб. — Вот он, пустяк-то! — На щеках его снова обозначились ямочки.

— Дошло? — проговорил Иван.

— Стыд какой!.. Ведь проще пареной репы. Миша, мы действительно об одном свойстве металла не подумали. Ну, Иван, теперь можешь ехать домой, справимся без тебя.

— Уже гоните? — засмеялся Иван.

— Уезжай! Иначе не выпущу, оставлю совсем.

— В ловушку заманили!

Федор Петрович укоризненно покачал головой:

— Э, Иван, родной завод стал для тебя ловушкой? До чего дошел? Честь потерял…

— Каюсь, виноват… — Иван опустил голову, но тут же вскинул ее. Глаза его озорно блеснули. — А ну давайте распоряжайтесь, Федор Петрович. Теперь-то знаете, что надо делать.

— Когда положено в рот, раскусить нетрудно, — пристыженно отозвался Рублев. — Миша, забирай матрицы — и в кузнечный цех. Пусть нагреют их добела. — Он нахмурил брови, и глаза его стали строгими. — Срочно! Скажи, что я велел.

— Теперь-то я понял! — воскликнул Самсонов. — Это мы мигом! — сказал он, забирая матрицы.

Изготовить новый пуансон было нехитрым и недолгим делом. И пока его изготовляли, Иван сидел в кабинете Рублева, расспрашивал о заказах, смотрел чертежи, графики.

— А то, может, в самом деле снова перейдешь к нам? — спросил Рублев.

«Один гонит от себя, — невольно подумал Иван о Кочкареве, — другой тащит к себе… И до чего же разные на свете люди!»

— Да что я, в самом деле, перелетная птица? — возмутился Иван. — Или хоккейная шайба: от одних ворот — к другим?

— Мало ли что бывает… Вернуться на старое место — разве грех какой? Или позор?

— Нет, Федор Петрович, спасибо, не могу я, там тоже у меня дела.

Рублев поглядел на него долгим взглядом:

— Значит, принципиально?

— Вроде этого, — сказал Иван, не намереваясь вдаваться в подробности.

Глаза Рублева засветились любопытством.

— Заварил что-нибудь? — спросил он.

— Заварить — не заварил, но столкнуться — столкнулся.

— Интересно! — Рублев оживился. — Ну и как?

— Пока еще никак. Отбил только атаки.

Федор Петрович нахмурился.

— А в наступление не перешел? Оставил так?

— Нет, не оставил. Перешел.

— Ты же там новый человек, — задумчиво сказал Рублев, — тебя не знают, победить будет трудно.

— Но, я думаю, узнают.

— Тогда будет другое дело. — Рублев вдруг преобразился, на щеках опять заиграли ямочки. — Вызовут тебя и скажут: «Ну, Иван Василич, спорили мы с тобой, ты оказался прав, человек ты чертовски способный, знающий, добросовестный. Принимай-ка на себя руководство, заворачивай дело». Я, зная тебя, во всяком случае, поступил бы так. — Черные глаза его смеялись.

— Вы — другое дело, — сказал Иван.

— А там, думаешь, не люди? Такие же… Только не знают тебя, а узнают, все переменится. Прежний противник другом окажется.

— Смотря какой противник! — возразил Иван. — Ну, я допускаю, профессор Прутиков, главный инженер Голубев — эти еще, возможно, могут быть друзьями, а вот заведующий мастерской — никогда.

— Это хорошо, — одобрил Рублев, — что ты можешь разделять своих противников. А если всерьез — не все они настоящие противники, скорее всего, не поняли что-нибудь, не разобрались в тебе… Может, подумали, что ты интриган, выскочка или что-то в этом роде. Так часто бывает, когда видят нового человека, который начинает проявлять и горячо отстаивать что-то свое.

В кабинет вошел Миша Самсонов и доложил, что пуансон изготовлен, матрицы нагреты.

Все трое отправились в кузнечный цех, где, сотрясая землю, один перед другим ухали механические молоты. Раскаленные добела, болванки под их ударами плющились и мялись, как размягченный воск. Кузнецы их ловко перевертывали, клали под удары молотов разными сторонами, от них сыпались искры. В сплошном гуле и шуме не было слышно, что говорят люди, понять их можно было только по губам.

…Они вышли из цеха. Было уже десять часов вечера. На заводе работала вторая смена. Из цехов доносился ритмичный гул станков. В кузнечном по-прежнему ухали молоты. На небе ярко мерцали звезды. Словно кто-то ударил по луне, и от нее, как от раскаленной болванки, рассыпались искры.

Они прошли территорию завода и остановились.

— Я вызову машину, — предложил Рублев.

— Нет, не надо, — отказался Иван. — Избалуете еще! Нос задеру, зазнаюсь. Доберусь и так…

Они распрощались.