По старой дороге далеко не уйдешь

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Обычно, придя в лабораторию, Прутиков немедля надевал халат, садился за свой стол и просматривал записи, сделанные лаборанткой, или отправлялся в вегетационный домик, где под стеклянной крышей росли подопытные растения. Он заходил туда каждое утро. Останавливался на пороге и, скрестив на груди руки, разглядывал своих подопечных, улыбался и удовлетворенно хмыкал. В зависимости от задачи опыта одни растения были низкорослые, другие вымахивали под самую крышу. Прутиков подходил к каждому, внимательно осматривал, трогал руками, порой приговаривал: «То-то и оно, сил не хватает». Он склонялся над чахленьким растеньицем, которое держал на голоде, и утешал, как больного человека: «Ничего не поделаешь, извини, наука требует». Подходил к самому мощному зеленому великану: «А ты молодец!»

Иногда, бывая здесь, он вспоминал себя желторотым студентом. Вспоминал, как работал в провинции на опытной станции, но чаще всего приходило на память то время, когда писал первую диссертацию.

Среди профессоров он отличался дисциплинированностью. Те его коллеги, которые заведовали большими лабораториями, общие собрания посещали редко, он же приходил на каждое и всякий раз выступал, и его стали выдвигать в партбюро. Вначале единственный профессор среди членов бюро, он имел вес, его избрали секретарем, потом переизбирали несколько раз. Он ревностно следил за выполнением положений Устава партии. Был нетерпим, когда коммунистами нарушалась дисциплина. Партийная работа шла гладко…

В это утро он не надел халата, не пошел в вегетационный домик. Медленно ходил по комнате, думая о Буданове. Вот упрямец! А как дерзко, независимо держится! На него пишут докладные, а он не делает никаких выводов, во всяком случае, не помогает Кочкареву. И в личной беседе, и на заседании актива Прутиков не заметил в Буданове ни смятения духа, ни раскаяния — тот вел себя так, будто был во всем прав. И Прутиков догадывался, как нелегко с ним Кочкареву. Иначе думать было нельзя, ибо не Буданов жаловался на Кочкарева, а Кочкарев на Буданова. Судя по двум докладным, он имел все шансы быть дважды наказанным — и по административной, и по партийной линии. Но этого пока не случилось. И Прутикова удивляла неблагодарность Буданова: не понимает чудак, что и Кочкарев, и Голубев, и он, Прутиков, относятся к нему по-человечески, хотят уладить все по-хорошему.

Кочкарева Прутиков считал авторитетным руководителем. На него не поступало ни письменных жалоб, ни заявлений. Что же касается публичного выступления Буданова на собрании, где он подверг острой критике заведующего мастерской, то Кочкарев исчерпывающе разъяснил тогда, что Буданов заблуждается, и доказал мифичность существования каких-то неблаговидных дел. Собрание приняло к сведению замечания Буданова о производственных неполадках и отразило это в проекте решения: повысить производительность, улучшить качество, поднять дисциплину… Прутикову было приятно читать это важное решение и очень неприятно читать докладные на коммуниста Буданова, который, как ему казалось, не боролся за повышение производительности, не улучшал качество и нарушал дисциплину. И его выступление на собрании Прутикову показалось демагогичным. Он не понимал одного: почему Уверов и Руднева защищают Буданова? Его сердило и другое обстоятельство. Передавая дело Буданова на рассмотрение партийной группы рабочих, он полагал, что тот наконец-то признает свои ошибки, но все получилось иначе. Буданов притащил с собой какие-то приспособления и, демонстрируя их, опроверг притязания Кочкарева. В результате его поддержали все коммунисты и вынесли решение: признать докладную заведующего необоснованной.

Прутиков остановился и почесал за ухом маленькой, пухлой рукой. С утра к нему приходил Кочкарев и заявил, что Буданов ему не нужен и пусть-де его переводят куда угодно. Но что он, Прутиков, мог предпринять, когда докладная Кочкарева признана необоснованной? Он опустил руки и задумался: «Перевести? А если не согласится? Не насиловать же, не переступать же границ?.. Нет, надо все-таки предложить, а там увидим».

Он без промедления набрал номер телефона мастерской и сказал, чтобы к нему прислали Буданова.

…Иван хлопотал над небольшим, давно бездействовавшим, обросшим паутиной и пылью прессом. С ветошью в руках ходил вокруг, вытирал пыль, смазывал пресс маслом. За этим занятием его и застала Галя.

— Вас вызывает Прутиков, — она испуганно округлила глаза.

Он взглянул на нее и, ничего не сказав, прошел мимо. Известие его не удивило, не встревожило, он просто не придал ему особого значения. Пришел на свое рабочее место, положил на верстак детали и отправился к раковине мыть руки. Мыло не мылилось. Рядом стояло старое ведро с керосином. Он сунул в керосин обе руки по локоть, потом подошел к крану и подставил их под струю. Когда наконец они были отмыты, умылся сам и посмотрел на себя в зеркало. Лицо было усталым и бледным, с синими кругами вокруг глаз.

В институтском коридоре его вдруг окликнул женский голос. Он обернулся и увидел Рудневу. Она легким шагом быстро приближалась к нему и, подойдя, подала руку. Раиса Ивановна уже знала, чем кончилось его дело на партийной группе, и была рада за него. Эта радость передалась и ему, он смутился и оттого немного растерялся. Она заговорила о подставках для пробирок, с изготовлением которых мастерская опять затягивала. Он нелепо стал оправдываться, что ничего не знает об этом, но вот вернется от Прутикова, обязательно поинтересуется.

— Вас вызывает Прутиков? — удивилась она.

— А что? — спросил Иван.

— Да ничего, — уклончиво произнесла она и пошла по коридору. Вдруг остановилась, посмотрела на него и двинулась дальше.

«Хотела что-то сказать, но не решилась», — подумал он и стал подниматься на второй этаж. Постучав, вошел в кабинет Прутикова. Профессор был один. Они посмотрели друг на друга. Прутиков на Буданова — как на человека, который суется не в свои дела. Буданов же на Прутикова — как на секретаря, который, к сожалению, не был похож на тех, каких он встречал на заводе. Те выслушивали людей, приходили к ним на рабочие места, интересовались делом. Ничего подобного в Прутикове он не замечал, но как дисциплинированный коммунист соглашался с мыслью: секретарь есть секретарь.

Приглашая к себе Буданова, Прутиков рассчитывал, что докладные Кочкарева и двукратное обсуждение произвели свое действие (он хорошо знал, как эти обсуждения действуют на психику), и потому начал разговор издалека — спросил, как идут дела в мастерской, как настроение.

Буданов знал, что профессора мало интересовала мастерская и вопрос его означал не более как формальность. По первой же реплике он понял, что Прутиков с ним неискренен, и потому сам сознательно обострил разговор:

— Работать — работаем, а настроение… — он поглядел на Прутикова и добавил: — Хоть беги.

Прутиков прищурился. Вокруг глаз обозначились морщины, и его желтоватые глазки стали похожи на ромашки с увядшими лепестками.

— Что ж, не нравится, — пожал он плечами, — уходите на завод, там размах, заработок.

— Если бы меня интересовал только заработок…

Прутиков иронически поджал губы.

— Что же вас в таком случае интересует? Наука? Проблемы биологии? Или нечто иное?

— Проблемы биологии, — усмехнулся Иван. — Вы только о них и думаете…

— А вы о каких? — снисходительно осведомился Прутиков.

— Мои проблемы — они и ваши проблемы… Хотя вы далеко от них стоите. — Иван ощутил, как от волнения заколотилось сердце, но тут же попытался совладать с собой, взять себя в руки.

Прутиков усмехнулся:

— От каких же это проблем?

— От самых важных.

— А именно?

— Нравственных, — сказал Иван.

— Что вы под этим разумеете?

— Разуметь-то — мало… Мы призваны решать их.

— Каким же, любопытно, образом?

— Самым человеческим.

— Вы хотите, чтобы я каждого за ручку водил?

— Прежде чем взять человека за ручку, надо знать, куда повести.

— Демагогия! — повысил голос Прутиков. — Вы хотя бы поняли, почему вами недоволен Кочкарев?

— Я-то понял… А вы, видно, не поняли или делаете вид, что не поняли.

— Я делаю вид… Ну и ну, батенька… Бьемся с вами, теряем время… Человек взрослый, а ведете себя, как дитя неразумное.

Иван внезапно улыбнулся. Прутиков с сердитым недоумением посмотрел на него: — Чему улыбаетесь?

— Так… — проговорил Иван. — По ассоциации… Вспомнил про одно дитя, которое крикнуло: «А король-то голый!»

— Опять намеки… Это вы про кого?.. Кочкарев, что ли, голый?

— Кажется, вы его уже одели.

— А вы раздеть хотите?

— В этом вся задача.

— Много на себя берете! — вскипел Прутиков.

— Вам легче. Вы ничего не берете.

— А вы, значит, взяли на себя решение нравственных проблем?

— В какой-то мере — да, — без тени волнения отвечал Иван. — Но есть и другие проблемы… Вот вы говорили о проблемах биологии. А без современной техники разве можно решить их? — Он чувствовал, что нащупал верную нить разговора и что сейчас как никогда выскажется до конца. — Наука без техники, что птица без крыльев, — ввысь не поднимется. А кто этой техникой заведует? Кочкарев! Кто он и что он? Разве не видно?.. На заводах, на фабриках повышают производительность, экономят каждый грамм металла, говорят о недостатках, отстраняют неспособных руководителей, увеличивают отдачу продукции, внедряют и развивают социалистическое соревнование! Почему же нельзя сделать это здесь? А то получается — в одном месте укрепляют экономику, а в другом не думают о ней, больше того — раскачивают ее… растаскивают.

— Растаскивают?.. А вы что? Поймали кого-нибудь за руку?

— А если бы поймал я, вам было бы приятно? Коль пустили козла в огород, сами его и гоните оттуда.

Профессора все больше раздражал и злил этот рабочий. Наглец! Вздумал поучать его, Прутикова!

— Вот что, — устало сказал он, собираясь закончить разговор, который ему надоел. — Я вас вызвал не для диспута. — Помолчал и заговорил сухим, официальным тоном: — Видите ли, у вас с Кочкаревым сложились плохие отношения. Не сработались, так сказать. Зачем вам портить нервы? — Голос его зазвучал вдруг сочувственно. — Не лучше ли перевести вас на другое место? Куда — вы выберете сами. — Он с участием посмотрел на Буданова. — А то и вам неприятно и нам.

Иван покачнулся. На какую-то долю секунды ему показалось, будто он с высоты летит в пропасть. Перевод означал крах его позиции. Уйти — значит перемениться, стать тем человеком, каким хотел его сделать Кочкарев. «А что скажут ребята? Как будет злорадствовать Петухов! — пронеслось у него в сознании. — Нет, такое невозможно».

— Я принципиально не уйду! — твердо заявил он.

От этих слов пухленькая ручка профессора сжалась в кулачок.

— Товарищ Буданов, — снова заговорил он строго официальным тоном, — то, что на партийном собрании рабочих докладная Кочкарева признана необоснованной, еще ничего не значит… Мы можем этот вопрос поставить на институтском партийном собрании. Надеюсь, оно будет объективней. — Он нагнулся над бумагами и искоса сверкнул глазами. — Вообще, начнем все сначала.

— Ну что ж, — сказал Иван. — Если оно будет объективно, чего же мне бояться? — Он поднялся и быстрыми шагами вышел из комнаты.