Похождения Рокамболя. Книга 4. Грешница

XXI.

Около десяти часов вечера Баккара была почти одна на улице Монсей, так как маленькая еврейка спокойно спала на диване в будуаре грешницы.

Никто из видевших несколько часов назад возвратившуюся в свет знаменитую куртизанку не узнал бы ее теперь. Баккара не была более Баккара: это не была уже великолепная женщина со смелым взглядом, звонким и веселым смехом, который, казалось, помогал обману; это не была уже грешница, полная отваги, насмешки и цинизма.

Это была г-жа Шармэ; г-жа Шармэ, бедная женщина, подавленная гнетом угрызения совести и раскаяния, смиренная кающаяся, глаза которой беспрестанно обращались к небу, сестра милосердия, просиживавшая долгие зимние ночи у изголовья больных.

Она была еще в роскошном платье и даже не позаботилась прикрыть свои плечи, спрятать великолепные волосы и облечь свой роскошный стан в широкие и прямые складки полумонашеского платья; но ее взор полный слез и изнеможенная поза вполне обнаруживали ее горе.

- Господи,- шептала она, сложив благочестиво руки.- Господи, прости меня, дай мне силы и твердость до конца доиграть эту страшную роль. Ведь надо же спасти его!

Звонок, раздавшийся в прихожей, дал знать Баккара о прибытии кого-нибудь из посетителей. Действительно, вскоре после этого, в будуар вошел маленький грум, держа в руках письмо. Это был грум госпожи Сент-Альфонс.

Сент-Альфонс писала к Баккара:

«Моя милая!

Спеши вооружиться… Русский только что приехал; он без памяти влюблен в тебя, и к его любви примешано немало тщеславия. Он держал какое-то пари в клубе, и предупреждаю тебя, что он сегодня же вечером явится к тебе каким-нибудь странным образом и с приступом. Я выразилась в его присутствии, что ты женщина чрезвычайно романтическая, и уверяла даже, что ты способна на величайшие глупости для человека, который не посмотрит на уголовный суд, только бы понравиться тебе.

Сент-Альфонс».

Письмо это, которое Баккара поднесла' к свечке и медленно сожгла, возвратило молодой женщине всю ее энергию.

- Ну,- подумала она,- вот и звонок режиссера; занавес поднимается, надо выходить на сцену.

Она бросила груму пять франков.

- Хорошо,- сказала она.

Грум поклонился и исчез.

Баккара позвонила горничной.

- Разденьте меня,- сказала она.

Ей достаточно было пяти минут, чтобы сменить свой великолепный дневной костюм ночным. Она завернула волосы в большой голубой платок, надела капот, обула ноги в атласные туфли с красными каблуками и отправилась в нижний этаж своего дома.

Она вошла в рабочий кабинет, выходивший в сад и так когда-то любимый бароном д’О… Это была хорошенькая небольшая комнатка, обитая восточной материей, заваленная книгами и журналами и весьма просто меблированная диванами и стульями, обитыми такою же материей, как занавески и вся обивка.

Баккара отослала горничную и осталась одна в кабинете, грациозно усевшись в кресле около камина с книгою в руке. Она рассудила, что если молодой русский проберется к ней, то без сомнения, с помощью лестницы, приставленной к наружной стене, и это даст ему возможность спрыгнуть в сад. Баккара более всего хотела избегнуть шума и скандала. Для этого-то она и сошла вниз, в комнату, освещенное окно которой должно было непременно привлечь внимание молодого повесы.

Случилось то, что Баккара и предвидела. Не просидела она в кабинете и четверти часа, как в саду послышался шум, который можно было принять за падение какого-нибудь тела. Потом песок на дорожках захрустел под чьими-то шагами, остановившимися под окном. Тогда Баккара, сидевшая до сих пор неподвижно, повернула голову и, при виде тени, обрисовавшейся перед окном, сделала жест ужаса, отлично разыгранный.

В окно кто-то два раза стукнул.

Баккара бросила книгу, встала и пошла к окну, чтобы отворить его.

Стучал, конечно, русский.

Баккара не сочла нужным вскрикнуть от ужаса; она спокойно посмотрела на молодого человека, смутившегося от этого хладнокровия,.которого он никак не ожидал, и сказала ему:

- Войдите же, граф, войдите. Так как вы осмелились перелезть через забор, то я не вижу причины, почему вам не идти до конца и не пробраться ко мне через окно…

И она отступила немного назад, чтобы дать место молодому человеку слезть с окна.

Граф краснел и бормотал что-то с наивностью двадцатилетнего юноши. Но так как в голосе молодой женщины не было слышно ни гнева, ни насмешки, то он решился спрыгнуть в комнату.

Тогда Баккара заперла окно, задернула занавеси и указала своему ночному посетителю на стул. После чего она опять небрежно и грациозно уселась на диван.

- Господин граф,- сказала она ему, - я знаю цель вашего посещения, для которой вы сейчас подвергались неприятностям уголовной ответственности.

- Сударыня…

- Перестаньте извиняться, а лучше выслушайте меня. Сегодня вы видели меня в первый раз; вам рассказали о моей грустной прежней известности, о моей баснословной бесчувственности и я уверена, что Манерв передал вам какую-нибудь романтическую историю о моем четырехлетием удалении…

- Но, сударыня…

- Молчите, милостивый государь, и слушайте меня.

Граф сделал знак повиновения и замолчал.

- Милостивый государь,- продолжала Баккара,- вам двадцать лет, не так ли?

- Да.

- Годы рыцарских предприятий и мечтании, исполненных препятствиями.

- Может быть…

При этом русский граф гордо улыбнулся.

- Мне, - сказала Баккара, - скоро будет двадцать семь лет; я уже много жила и стала стара, очень стара, я прочла всю грустную книгу жизни, у которой вы только едва развернули первые страницы. Это печальное преимущество дает мне право говорить с вами, как с младшим, согласны вы с этим?

Граф поклонился.

- Еще вчера,- продолжала Баккара,- я даже не знала вашего имени, но сегодня я знаю или, лучше сказать, я угадываю всю вашу жизнь, до самых тайных ваших мыслей.

Юноша недоверчиво улыбнулся.

- Выслушайте меня,- сказала она,- и потом судите сами. Вам двадцать лет,- продолжала Баккара, - вы принадлежите к нации благородной, воинственной и отважной, которая ничего не боится. Сегодня, указывая на меня, вам сказали: «Вот женщина, ни во что не верующая, ничего не любящая, и в руках которой погибают королевские состояния». На это вы ответили! «Мне двадцать лет, я баснословно богат и хочу быть любимым этой женщиной». Правда ли это?

Граф поклонился.

- Правда,- сказал он.

- Сударь,- воскликнула Баккара,- клянусь вам, что вы ошиблись.

- О! - проговорил граф.

- Я не могу вас любить и не хочу вас разорять.

Она произнесла эти слова холодно, тоном непреклонного решения.

- Ну,- сказала она,- посмотрите на меня хорошенько,- я более не улыбаюсь, не смотрю нагло, блестящим взором развратницы… посмотрите…

Он взглянул на нее и был поражен печальным достоинством ее прекрасного лица.

- Простите меня,- прошептал он,- но я вас люблю…

Она улыбнулась ему почти улыбкой матери.

- Дитя,- сказала она,- вам двадцать лет… В ваши годы есть еще благородные струны в сердце, звучащие от одного прикосновения великодушного слова. Взгляните на меня хорошенько: я бедная разбитая женщина, можеть быть, играющая роль выше своих сил, женщина, стоющая в настоящее время более своей несчастной известности и которая просит вас, дворянина, вас, чей взор горит благородною прямотой, вас, еще ребенка, просит прямо и просто - сжалиться над бедною женщиной, состарившейся от разрушительного дуновения страстей…

Баккара говорила растроганным голосом.

Граф заметил слезы, блеснувшие в ее глазах, и этот юноша, еще недавно клавший свою белокурую головку на колени матери, понял, что Баккара - женщина не без сердца, что она не то гнусное создание,, о котором ему говорили, и он угадал, что в глубине этой души скрыта страшная печаль, что среди этой ослепительной и кокетливой роскоши, окружающей грешницу, таится ужасное горе.

- Вы правы,- сказал он,- называя меня ребенком. Да, я ребенок, дерзость которого, может быть, огорчила вас; но если раскаяние мое…

- Граф,- сказала Баккара, останавливая его жестом, полным достоинства,- можете ли вы дать мне клятву?

- Да, говорите,-в чем.

- Можете ли вы мне поклясться честью дворянина, честью благородной нации, к которой вы принадлежите, что все, что здесь будет сказано сегодня ночью между нами, будет так же хорошо погребено в глубине вашей души, как тайна в глубине могилы?

- Клянусь вам честью русского дворянина! - отвечал граф спокойным голосом и взглянул на нее прямо и честно.

За клятвой русского последовала минута молчания.

Баккара внимательно смотрела на него, как будто еще сомневаясь, несмотря на обещание, данное так торжественно.

- Граф, - сказала она наконец,- юность лучше зрелого возраста; в ней есть великодушные порывы, она свято хранит данную клятву; я хочу этим сказать, что доверюсь вам, еще сегодня утром мне неизвестному, скорее, чем человеку зрелых лет, хотя бы он был моим давнишним другом.

- Благодарю вас,- отвечал тронутый граф, - доверие ваше не будет обмануто.

- Слушайте,- продолжала Баккара,- у меня в жизни есть тайна и секрет. Тайна - вещь непроницаемая… Секрет же я никому не могу доверить… даже и вам,- и она прибавила с улыбкой,- хотя что-то говорит мне, что вы благородный, прямой человек и что сделаетесь моим другом.

- Я и теперь друг ваш, - живо отвечал граф.

- Посмотрим,- сказала Баккара,- потому что, может быть, я спрошу у вас очень большой жертвы… дело идет не о вашем состоянии,- прибавила она, - вам могли сказать и, вероятна, сказали, что Баккара была из числа тех созданий, которые любят только золото, трепещут только при звоне его, и у которых вместо сердца камень.

- Это правда,- пробормотал в некотором смущении граф.

- Относительно прошедшего вам сказали правду,- с покорностью проговорила она,- я была такою. Но прошло четыре года, и с тех пор я любила, страдала и раскаялась… Женщина, которую вы теперь видите, не может более ни любить, ни разорять кого- нибудь. И если бы она могла любить, то желала бы жить трудами рук своих, чтобы очистить свою любовь. Вы увидите, что я не разорю вас.

- Перестаньте снисходить до таких подробностей,- вскричал граф, увлеченный великодушным порывом, на какой способна только молодость. - Жизнь моя принадлежит вам.

- Сохрани меня Бог дотронуться до нее,- сказала она,- я прошу у вас гораздо меньшего.

Тут Баккара откинулась назад и приняла самую соблазнительную позу.

- Когда сегодня меня вам показали, вы сказали себе: «Вот женщина, на которую теперь мода, и она будет моей любовницей. Это может быть будет мне стоить много денег, но ведь я богат…»

Граф хотел возражать, но она жестом остановила его.

- Но,- продолжала она,- друзья ваши и вы, граф, ошиблись. Я не могу любить вас, и еще менее - позволить вам любить себя. Почему? Это моя тайна.

- Но…

- Я не знаю, что вы хотите мне сказать. Светский человек всегда протестует против воли, так положительно высказанной, как моя. Но что же делать, дитя мое,- добавила Баккара почти материнским тоном,- я ничего не могу сделать для вас.

Но, видя, что он бледнеет, и что на лице его показывается сильное волнение, она сказала;

- Послушайте, может быть, вы станете благоразумны, когда узнаете, что мне от вас нужно: хотите ли вы действительно быть моим другом?

- Неужели вы сомневаетесь?

- Станете ли вы повиноваться мне, если это понадобится?

- Я буду повиноваться.

- Ну, так в глазах света, ваших друзей, товарищей, в глазах целого мира, я буду вашей любовницей, и вы будете здесь хозяином.

Граф с удивлением взглянул на нее.

Баккара улыбнулась.

- Увы! - сказала она,- это моя тайна, это непроницаемая тайна, которую я не могу никому доверить. Да, друг мой, я не хочу и не должна вас любить; я во что бы то ни стало должна быть честною женщиной, женщиной, которая должна любить только Бога, проводить ночи в слезах и молитве, и которая днем будет показывать всем нескромные наряды и вызывающие взгляды. Зачем? Не спрашивайте меня, но верьте мне, что, если когда-нибудь мне надо будет доверить кому-нибудь мою тайну, я доверю ее вам скорее, чем кому-либо другому.

Граф был совершенно поражен.

- Вы дали мне слово, что все это останется тайной между нами,- продолжала она,- следовательно, я могу дать вам выбрать: быть в глазах света вашею любовницей, женщиной,- роскошь, положение настоящее и будущее которой будет зависеть от вас, у дверей которой постоянно будет стоять ваша карета, и от которой вы будете выходить по утрам…

Графу казалось, что он бредит, так слова Баккара были для него непонятны.

- Ах,- сказала она,- вас, конечно, удивляет, что женщина хочет быть компрометирована и остаться между тем добродетельной в то время, как существует, напротив того, множество женщин, которые скрывают свое поведение под личиною долга… Что же делать! Это опять моя тайна.

Граф Артов взял Баккара за руку.

- Я согласен,- сказал он,- и слепо буду повиноваться вам, потому что в вашем взгляде, в вашем взволнованном голосе я угадал страшное горе. Вы были правы, доверившись мне, и доверие ваше не будет обмануто. Я еще ребенок, как вы сказали, но в случае нужды я могу быть мужчиной и сумею быть достойным вашей дружбы. И, кроме того, почем знать? - тихо прошептал он, краснея,- кто знает, может быть, когда-нибудь…

Она грустно покачала головой.

- Бедное дитя мое,- сказала она,- если я еще хороша, если я сохранила вид молодости и обманчивую внешность жизни, полной аромата и веры в будущее, то, увы! - сердцу моему сто лет, и сама я стара, утомлена и почти мертва, а мертвые не могут более любить. Будьте моим другом и не просите у меня ничего более.

Баккара произнесла последние слова с печальным и торжественным достоинством, в котором нельзя было обмануться. Женщина, заклейменная общественным презрением, казалась графу благородною жертвой, безропотно покорною, как непризнанный ангел. И граф преклонил перед нею колени, молча взял руку и поцеловал ее.

Тогда Баккара наклонилась к его лбу и поцеловала.

- Благодарю,- прошептала она, - вы настоящий дворянин, и если я когда-нибудь чувствовала припадок внезапной гордости, то именно в эту минуту, потому что я чувствую, что вы меня поняли.

Граф встал.

- Теперь, друг мой,- сказал он,- считайте меня своим рабом, человеком, который позволит убить себя по одному вашему знаку и который исполнит все, что бы вы ему ни приказали.

Баккара грустно улыбнулась ему:

- Подождите меня здесь одну минуту,- сказала она.

Она оставила его, поднялась на первый этаж, пробыла несколько минут у себя в будуаре и возвратилась. В руках у нее была бумага.