Припади к земле

Глава 11

Недавно отелилась Чернуха. По нескольку раз в ночь Гордей выходил в пригон проведать её. Телёнка отсадили и держали в избе. Чернуха звала его протяжно и жалобно. Но стая была холодной.

Забот прибавилось. Стало веселее: дожили до нового молока. Но дойка была сущим мучением. Чернуха лягалась, бодалась, не стояла на месте. Да и соски её, тугие, короткие, выскальзывали из заскорузлых пальцев, более привычных к кувалде. Берясь за подойник, Гордей терялся и хмурил лоб. Вот и сейчас, выйдя во двор, он пожалел о том, что не послал вместо себя Прокопия.

Выбравшись из конуры, глухо уркнул Китай.

- Ты чего, потник старый? Кошку во сне увидел?

Привыкший к негромкому решительному голосу хозяина, пёс обиженно смолк: вот, мол. В кои-то веки собрался поворчать и то запрещают.

- Пода-аааайти страннице! – шаловливо пропел из-за плетня страшно родной, с лёгкой картавиной голос. Отшвырнув подойник, Гордей взвился через плетень.

- Сана! Ты одна?

- Тебе одной-то мало?

- Ну, удивила! Ну, порадовала! – он привлёк Александру, но, заметив, что жена морщится, хватился. – Сдуру-то всё позабыл! У тебя, поди, швы не срослись?

- Ну так что? Из-за их век не обниматься? – с притворной хмурью возразила женщина. Она была хороша той неброской красотою, которая не вянет от невзгод, не тускнеет от времени – красотою сердца. – Стосковался?

- Так стосковался, что слов нет...

- Плохо ищешь, а то бы нашёл.

- Слова-то, может, и найду, да язык не слушается. Тоже, одурел от радости...

- Бедный ты мой! Замаялся со мной!

- Мне какая маета! Тебе больно! Не хворала бы ты, лебёдушка моя! – осторожно подняв жену на руки, Гордей спрятал у неё на груди большое бородатое лицо. В этот миг он казался Александре слабым и беспомощным.

- Не буду! – как будто это от неё зависело, с серьёзной торжественностью обещала Александра. Услышав, что в сенках отворяются двери, торопливо попросила: – Пусти меня, медведушко!

- Где подойник? – спросил из сеней Прокопий. – Я бы Чернуху подоил.

- Да ты без меня не шибко горевал! Помощников полон дом.

- Мама! – вспыхнул радостью Прокопий, но тут же погасил её при отце, которого стеснялся. – Неуж пешком?

- Не пешком – на крыльях летела, сынок! Волки и те не угнались.

- Гнались? – в голос спросили отец и сын.

- Было дело. Ладно, Пермин отпугнул.

- Как же ты, мама? – упрекнул Прокопий.

- Пермин не подвёз? – насупился Гордей.

- Сама отказалась. Феша в школе?

- Там, – пряча восторженную улыбку: «Бедовая у меня мама!» – ответил Прокопий.

- Сходи за ей, Проня! Вся душа по вас выболела! – повернувшись к мужу, потребовала: – Давай подойник! У Чернухи молоко текёт...

Корова, скосив диковатый тёмно-синий глаз, замычала.

- Узнала, Чернушенька? Ах ты, кормилица моя! Продаивали её?

- Старались, – мысленно сравнивая свои потуги с лёгкими точными движениями рук жены, отвечал Гордей. Тугие розовые соски со свистом выпускали секущие иссиня-белые струи, гремевшие о стенки подойника.

- Ну вот, – поднялась Александра, – один горюет, семья воюет...

В школе шли уроки. Один Венька Бурдаков, выставленный за шалости, слонялся в коридоре. Прокопий заглянул в класс и, покраснев, тотчас спрятался за дверь. У доски что-то объясняла учительница, тайная присуха его.

- Заходи, Проня! – выглянув, пригласила она, Фешка чернильной пятернёй состроила брату нос.

- Сестрёнку мою не отпустите, Марья Михайловна? Мама просит.

- Ой, – взвизгнула Фешка. – Отпустите, а? Отпустите, а то убегу.

- Ну иди, – улыбнулась учительница и объявила перерыв.

Схватив холщовую на лямке сумку, девочка что есть духу припустила домой, едва не сбив с пути всегда углублённого в себя Ивана Евграфовича, второго учителя. Был он тощ, молчалив, в пёстром пиджаке с вечно оттопыренными карманами.

- Зайди ко мне, Проня! – пригласила учительница. – Что-нибудь почитать возьми. Давно не бывал. Сердишься или мужа боишься?

- Чёрта я боюсь! – грубовато пробасил Прокопий, зардевшись.

Учительница проводила его грустным, обескрыленным взглядом и негромко прозвонила в колокольчик начало урока.

А дома Фешка не отпускала тёплые материнские колени.

- Выросла-то как, мила дочь! И веснушек не стало!

- Есть маленько. Вот тут и тут. – Фешка указала чернильным пальчиком в сплошь усеянные золотистыми точками щёки.

- Весняночка ты моя!

- Я пойду, мама! – из горницы вышел с гармонью Прокопий. – Катюнька Сундарёва на именины звала.

- Звала – иди. Девкам то веселья, что твоя гармонь.

- Мама, сказать тебе, кто у него невеста? – лукаво блеснув глазёнышами, спросила Фешка.

- Уши оборву! – пригрозил брат, но девушка спряталась за мать. И, обнявшись, они прошли в горницу, где перед иконой троеручицы что-то быстро и невнятно вымаливал Гордей.

Гости уже собрались. Шура, племянница Дугина, колыхая высокой грудью, уставляла стол соленьями-вареньями. Именинницы не было.

- Проходи! – пригласил гармониста дед Семён и отвернулся к учителю, с которым вёл разговор.

- Кому это надо? – недовольно проворчал он, попадая в прежний тон. – Всех одинаково говорить не заставишь.

- Заставлю! – упорствовал Иван Евграфович. Он уже подвыпил и был оттого речист и упрям. – Русский человек восприимчив.

- Пущай так, – дед склонил голову набок, отчего ковыльно-мягкие волосёнки его взметнулись вверх. – Все мы русские. А на Волге так судят, на Оби – иначе. У всякого своё речение. Тем и отличишь сибиряка от волжанина... А ты всех на один манер стрижёшь... Нет, я на это несогласный! – дед пристукнул посошком.

- Детям легче будет учиться, – тихо убеждал учитель. – Как говорю, так пишу. Сейчас ведь что? – сплошная разноголосица! А надо: как говорю, так пишу.

- Опять за рыбу деньги! – топорщился старик. – Говорим-то по-разному!

- Будет вам, грамотеи! – прервала учёный спор Шура. – К столу подвигайтесь!

- Без именинницы-то неславно!

- Подождём чуток...

- Спела бы... Симушко! Заведи нашу старинную!

Ефим Дугин, тонкий, с шафрановым румянцем, встряхнул бронзовыми кудрями и запел бархатистым баритоном про Ермака. Прокопий чуть слышно подыгрывал ему.

Разрумяненная с мороза, вошла именинница, закончив управу на ферме.

- О-о! – обрадовалась она. – И Проня здесь?

- Если лишний – уйду, – чуть куражась, сказал Прокопий. Девчата его баловали.

- Да что ты! Я не в обиду.

Прокопий недовольно свёл к переносице брови, прибавил звуку. Катя присела на краешке скамьи и, перебирая отливавшую фосфором косу, подтянула Ефиму грудным голосом.

- Какие голоса, а? – прочувствованно сказал Иван Евграфович. – Какие прекрасные голоса!

- А ты как думал? Заярье на всю округу голосами славится! – выпятил грудёнку Семён Савич. – Вот возьму Ефима в дом и каждый день буду слушать. Пойдешь, Симушко?

- Как не пойти, – через силу улыбнулась Шура Зырянова. – На все сто пара получится.

- Мы запоём, а кто-то заплачет, – понимающе взглянула на неё Катя. – Нет, деда! Здесь не для Ефима гнездо свито. Да и Михей не согласится: хоть в колхозе, а богач.

- За себя сам решаю, – нахмурился Ефим.

- Как сказать! – со значением возразила Шура. – На словах-то все бойки!

- Рассаживайтесь, гостеньки дорогие! Пора племянницу с днём ангела поздравить, – разливая из отпотевшей бутылки самогон, пригласил дед Семён. Расставив рюмки, прижал голову Кати к себе, смахнул слезу и запророчил: – Жить тебе сто годов, цвести – не стареть, петь – не болеть... И чтобы счастья-талану полной мерой... Верно я говорю?

- Больно много насулил, – шутливо остановила Катя.

- Летела сорока, села на гвоздь, как хозяин, так и гость.

В самый разгар застолья, загодя чувствуя себя лишней, но, боясь обидеть Катю отказом, вошла Мария.

- За опоздание штраф! За то, что без мужа явилась, – вдвойне! – заегозил старик.

- Деда! – строго взглянула на него Катя.

- А я не в укор, Катюнька! Я от чистого сердца, по-стариковски. Без троицы дом не строится! – тяжелея языком, прокричал он.

А когда дед Семён заявил, что дом о четырёх углах, а конь о четырёх ногах, из-за стола, мигнув гармонисту, выскочила Катя и стала чеканить «Барыню».

- Огонь-девка! А ты – как говорю, так пишу... Такая поцелует – никакая писанина впрок не пойдёт.

- Я эту мысль одиннадцатый год вынашиваю! К весне учебник закончу, и тогда...

- Ой, да ну тебя к богу, чернила без чернил! Я ему про любовь, а он мне про морковь...

За окном грянул чей-то простуженный бас:

- Барыня, муж твой бел: то ли сахару поел?

В избу ввалился Федяня, загораживая широкой спиной своих дружков, вытащил из кармана распахнутого полушубка ядовито- зелёную бутыль.

- Мир честной компании! Нельзя ли присоединиться?

- Пришли – не выгоним, – сказала Катя.

- Спасибо за ласку, хозяюшка! А уж я спляшу за это! Ох как спляшу! Эй вы! Потолок держите! И-эээх! – сбросив на ходу полушубок, спружинил на сильных ногах, завертелся волчком в присядке, потом взмыл вверх и, выпрямившись, застрекотал каблуками.

- А ну давай, ежели не страшно! – заманивал он. Катя хмурилась, отворачивалась, но её неудержимо тянуло в круг. Ноги нетерпеливо переступали, как у необъезженной кобылицы, рвались в пляс.

- Боишься? У-моо-орю, не думай! Иии-эхма!

Катя не выдержала и яростно ввинтилась в круг. На мгновение парень опешил, растерянно заморгал глазами.

- Ну и ну!

- Испужался, хвастун! – съязвила Шура. – А ишо переплясать хотел! Где тебе, заморышу!

- Мне-то? Ах ты, шаньга морковная! – обиделся Федяня и снова зачастил сапогами, смазанными дёгтем.

Они долго носились, не уступая один другому, выказывая всё, на что были способны, пока Шура не остановила их, наполнив стопки.

- Ишь, допахались! Гармониста пожалейте!

- Гармонист не износится, а сапоги могут, – перевёл дух Федяня.

- Оставила за собой последнее слово Катя.

- Ум-морила! – вытирая покрасневшие щёки вышитым дарёным платочком, выдохнул парень. – Ну, не будем ссориться! Нам добра не пережить! На-ко подарочек от меня! – Он выкинул из кармана всё того же полушубка кашемировый платок с кистями и ситцевый отрез.

- Мне бы экий-то! – искренне позавидовала Шура, сроду не носившая ничего, кроме посконного платьишка.

- Своего дарильщика заведи! – ударил усмешкой Федяня. – На даровщину-то много вас... А я один...

- Пришёл – будь гостем, Фёдор! – прикрикнул дед Семён. – Гостю у нас угол красный и чарка с краями.

- Не вижу! Ну вот, так-то лучше! – принимая стакан, проговорил Федяня. – Да дружков моих не обнесите! Проходи, ребята!

Когда пить стало нечего, он вывел Прокопия во двор и, обняв его, пьяно пожаловался:

- Катерина-то сторонится меня! А разве я других хуже? Нет? То-то. Девки знают толк... Мне отбою нету от их.

- Ты мне друг, Федьша? – внушительно спросил Прокопий. Он тоже был пьян.

- По гроб жизни!

- Тогда не обижай Катьку.

- Ух ты! Тоже втюрился! Ну и зазноба! Двоих присушила!

- Не тронь! Понял?

- Не трону, но имей в виду я от её просто так не откажусь. Ишо поглядим, чей верх окажется!

- Дурило ты! – рассердился Прокопий и, сбросив с себя его руку, ушёл в избу.

- А, ты так? Ну, я те сделаю!..

В горнице – дым коромыслом. Бешено крутилась цветная карусель пляшущих. Стонал, прогибаясь ходивший ходуном пол. Подслеповато мигала лампа, в тусклом свете которой корчились чёрные лики святых, с завистью глазевших с божницы. Кровать подпрыгивала на скрюченных рахитичных ножках, пока на неё не уселась Мария, спрятавшись за занавеской. Кто-то, уткнувшись в помойное ведро, выворачивал нутро, Шура поливала ему на голову. С шестка тоненько сыпалась зола.

- Эт-то грррандиозно! – тонким голосом выкрикивал Иван Евграфович. – Только через сто лет поймут моё значение! Ясно?! Не раньше!

- А меня не будет! – почему-то радуясь, что не доживёт до этого часа, торжествующе прокричал в жёлтое волосатое ухо учителя дед Семён. – Не будет, и всё! Живите, как хотите! Я, брат, на том свете хохотать буду.

- Как говорю, так пишу! Понял? Всякому по зубам... Это великий, величайший поворот ума и совести... Потомки благодарить будут... И назовёт меня всяк сущий в ней язы-ы-ык...

- И верно, что сучий! – хихикнул старик.

- Шире, грязь! – дико выкатил длинные карие глаза Федяня, расталкивая окружающих. – Я... я плясать буду... И всех вас... это... через колено!

- Не сразу! – Прокопий отставил гармонь, насмешливо повёл вокруг глазами, начиная загораться драчливым азартом. Неуёмная молодая сила рвалась наружу.- Поостынь малость!

- Вот я вас, курчата бесклювые! – рассердился дед Семён и замахнулся посошком. Перехватив его, Федяня хрястнул о колено и кинул обломки на стол.

- Фёдор! – изумился старик неслыханному глумлению над собой. – Ты что это сотворил, окаянный?

- Я вас всех... сквозь сито! – рявкнул Федяня и начал расшвыривать тех, кто попадал под руку.

- Во! – бормотал учитель. – Как говорю, так...

- Ты над кем галишься? – тучей потемнел Прокопий, шагнув к драчуну. – Ты надо мной попробуй!

Его удерживали девчата, Ефим; Федяня схватил пустую бутыль, через головы обрушил её на Прокопия. Из-под неё чиркнули две кровяные ниточки.

- Уходи, сволочь! – бледный, с ножом в трясущейся руке подступил к брату Ефим. – Решу!

- Симко! – опешил Федяня. – На родного брата?

Ефим замахнулся.

- Симка! Симушко! – пронзительно завизжала Шура, повиснув на его руке. – Одумайся!

- Вон! – заслонив собою Прокопия, откинувшегося без чувств, выкрикнула Катя. – Вон отсюда. Поселенец!

- Так! – нехорошо скривил губы Федяня. – Я, ка-ааанечно, уйду, раз просишь, но знай: будут у тебя ворота смолёны, а окна биты! Брысь, курвы! – рявкнул он на девок, и вся ватага вывалила на улицу.

- Где ты, силушка моя? – сокрушённо качал седым пухом Семён Саввич, подбирая обломки костыля.

- Убью! – ревел Ефим, пытаясь освободиться от оцепивших его рук.

Смертельно обиженный старик кое-как добрался до голбчика. За окном, снимая с пяты большие ворота, улюлюкали парни.

- Пойду я, – озираясь по сторонам и ничего не понимая в происходящем, сказал учитель, его никто не удерживал.

- Пронечка! – трясла гармониста Мария. – Очнись! Очнись, милый!

- Пусти! Пустите! – оттеснив её, Катя приподняла окровавленную голову парня, влила в рот брусничного сока. Он медленно открыл глаза, пошарил руками. Ничего не обнаружив, вскочил:

- Гармошка где?

- Цела твоя гармонь! Цела, не беспокойся! – снимая с кровати гармонь, сказал Ефим. – А за удар он ответит. Не я буду.

- Голова-то как? – спросила Шура.

- Вся в шумах. Нескладно вышло у нас... Пойду я.

- Куда ты? Спьяна убить могут! – загородила дорогу Катя.

- Это ты зря, – возразил Ефим. – И пальцем не тронут. Сам пойду провожать.

- Раньше смелость-то надо было показывать! После драки кулаками не машут.

- Сказал: за удар ответит...

- Выговор по комсомолу запишешь? А ему наплевать!

- Пустое говоришь, Катерина! Мы сами разберёмся! – осадил Прокопий.

- Тогда пошли, Пронь, – обрадовался Ефим, видя, что друг не сердится на него за Федяню.

- Ему бы лучше остаться, – подавив вздох, сказала Мария и стала поспешно одеваться.

- Ну, что ж, – с упрёком взглянув на неё, круто переменил своё решение Прокопий. – Останусь... Мутит меня... – и, не дожидаясь, когда разойдутся гости, пал на кровать.

На голбце чуть слышно всхлипывал дед Семён. Душно чадила лампа. Трещала тесьма, высасывая последние капли керосина. Катя убрала со стола и, присев на краешек кровати, склонилась над парнем. Он почувствовал на губах солёное.

- Ну, что ты? Ну, что? – не понимая, отчего она плачет, шептал Прокопий.

Семилинейка потухла, злобно прошипев что-то. Слёзы утихли.

...Идя в кузницу, Гордей встретился на мосту с Дугиным. Перебросились несколькими словами. Отводя в сторону неправедные глаза, Михей попросил:

- Ты за Федьку-то не держи на меня зла! Выдрал бы его, да не осилю.

- Помогу, – хмуро кивнул Гордей. – Проучить не мешает.

И они завернули в конюховку.

- Вы на дверях постойте, – велел он Михею и Коркину; сняв зипун, взял вожжи и пригласил: – Иди ко мне, Фёдор!

- Бить хошь? Смотри, как бы без бороды не остался!

- Ты ишо грозишь? – свернув парня жгутом, сдёрнул с него штаны и стал драть за всё позорище, приговаривая: – За голову, за костыль. За ворота... За голову, за костыль, за ворота.

Федяня дико взвыл от стыда и унижения, рванулся, но погас в могучих руках кузнеца.

- Довольно? – спросил Ямин. – Ну, гуляй, да мотри, без фокусов.

Провожаемый хохотом мужиков, парень ринулся на улицу, схватив по пути по подзатыльнику от отца и от Коркина.

Он не появлялся в селе до весны.

Сазонов вызвал в сельсовет Дугина, велел ему сменить у старика ворота и восстановить вывороченный частокол. Отцу помогал Ефим. Долгое время они не знали, куда девался Федяня.