Припади к земле

Глава 38

Хлеба взошли густо, радуя взор. «С хлебцем будем! Дай бог! Дай бог!» – счастливо вздыхали старики, в который раз оглядывая поля близ деревни.

Солнце полоскало золотым ливнем. Земля за ночь не успевала остыть, и шёл от неё дух парной.

Тихо перешёптывались всходы, которые ласкал ветерок, то морщивший сонную гладь Пустынного, то шевеливший копьевидные стебли камыша. Горласто любились утки, прячась в осоке. Степь разостлала тонкого многоцветного узора травяной ковёр... На берегу покачивалась мать-и-мачеха. Лениво потягивалось на полянах зверьё. Чесали шёлковые косы берёзы, хорошея с каждым днём. Девки вытаскивали из сундуков свадебные сарафаны; молодухи, тяжелея, шили распашонки. Забавно взбрыкивали жеребята, тычась в налитое кобылье вымя.

- Будет хлеб! – сулило поле.

Утром выпадали серебряные росы.

В траве шелестели востроглазые серо-зелёные ящерки.

Во ржище, забивая гомон кузнечиков, кутькурутили перепёлки.

Кусты смородины навесили красные и чёрные бусы. Подле них томились голосистые вдовы, с горько-завистливой насмешливостью распугивая таящиеся в кустах парочки...

Полыхало шумное, разбойное лето.

Сизый бор, разомлев на жаре, лениво досказывал мудрёную сказку о жизни, начатую неизвестно когда. Солнце и на него обрушило неистовую мощь своей благодатной десницы, высветив все глухие места. Лопалась кора растущих деревьев. Повизгивали суслики, прячась от жары в темень удушливых нор.

Земля взрывалась сухими трещинами; пучилась болотной тиной; скрежетала галькой дорожной колеи, издолбленной копытами и колёсами.

«Что-то будет!» – истово творя дремучую, мрачную молитву, мозжали старухи.

«Экой сухоты за сто лет не упомню! Разохотилось солнышко!» – плеская на себя водой из кадочки, бормотал дед Семён.

«Беда будет! Беда будет!» – из чёрных зарослей бороды бубнил Ворон, ненадолго выглядывая из-под навеса. Жара гнала его обратно.

Заглушая мрачное карканье воронья, малиново звенели под молотками литовки: колхозники готовились к сенокосу.

Забивая в колышек клин наковаленки, Евтропий напевал под нос «Златые горы».

- На покос собрался, Тропушко? – пропела через ограду Фёкла.

- Туда.

- Печёт?

- До самых печёнок пронимает, едри его в жар!

- А ты кваску испей, да пойдём на речку выкупаемся.

- Нечистики-то! Они вам... – из-под крыши отозвался Панфило. – Меня вчера за гайтан дёрнули...

- Трусливому везде чёрт мерещится! Поди, за корягу задел...

- Добро за корягу! Сам видал: ручищи волосаты да студёны, как у покойника.

В ограду вошла распаренная Агнея. Фёкла нырнула под забор и спряталась в избе. Евтропий снова запел.

- Опять с Панфилихой лясы точишь? – грозно спросила Агнея, вытаскивая из тына палку.

невозмутимо выводил Евтропий.

Палка опустилась на его спину.

- За что, ягодка? – кротко спросил Евтропий.

- Не я ли упреждала, на Фёклу и смотреть не моги!

- Да где ты её видела, Фёклу?

- А у заплота кто стоял?

- Это от ревности у тебя помутилось! Мы вон с соседом разговаривали...

- Неуж примстилось? Ну, не серчай. Я теперь во всякой бабе кровного врага вижу. Так что на грех не наводи...

- Тиранишь ты меня! Другие жёны и приголубят, и бражки поднесут, а ты вечно напраслину возводишь...

- Дыма без огня не бывает. Скоро отобьёшь?

- Кончаю. Паужнать готовь. Скоро, поди, подъедут...

Достав из погреба глиняную корчагу со сливками, Агнея до краёв наполнила ими берестяной туесок с инициалами «К. Е».

- Молоко кажин день присылать буду. С голоду не замрёшь. Прячь от жары в колодец, чтоб не сселось. Да не балуй там. Услышу – на глаза не показывайся!

- Разве я тебе изменю, бурёнушка ты моя!

- То – то. Уезжаешь, значит? – верная привычке всплакнуть при проводах, пригорюнилась Агнея. – Кабы не дитё, сама полетела бы с тобой сизой горлинкой...

- Что ты, что ты, Агнея! – ужаснулся Евтропий. – Где я тебе столь пера наберу на крылья? Придётся весь колхозный курятник порушить. Накладно это... Так что воздержись пока, не летай...

В окно зарабанили. Это подъехали покосники. Проглотив последнюю ложку окрошки, Евтропий вышел из-за стола, склонился над зыбкой, в которой спал младенец.

Снова застучали по раме.

- Успеете! – вытерла сухие глаза Агнея. – Проститься не дадут.

- Имей совесть, Агнея! – кричал Панкратов. – Другим бабам маленько оставь!

- Вот ботало! – Евтропий опасливо покосился, повёл лопатками, которые всё ещё жгло.

Не разобрав, что он сказал, на улице рассмеялись. Смеялись просто так. Покос – пора весёлая, звонкая. Евтропий знал это и не сердился на шутки.

- Ну вот я и готов! Поцелуемся? – он обулся, молодецки притопнул ногой.

- Подь ты к лешему! – огрызнулась Агнея, но сама же гулко чмокнула мужа в кустистую пегую щетину.

- Долго обнимался! – иронически встретил его Панкратов.

- Её за один раз не обнимешь, по частям приходится, – сказал Федяня.

- Сапоги ссохлись, – объяснял свою задержку Евтропий. – С утра не мог отмочить.

Федяня, словно сидел на иголках, заёрзал, спрыгнул с телеги, начал приплясывать:

- Он бежит, бежит, бежит, бежит, бежит! – понужнув лошадей, подпел Панкратов. Федяня отстал и, поругиваясь, затрусил вдогон. Бежал до самой Одины, пока Венька, догнав ехавших впереди других покосников, не придержал коней.

- Вытряс дурь-то? – помогая ему усесться, проговорила Афанасея.

- Что вытряс – не заметил, может, и дурь была, – огрызнулся Федяня и тут же подавился крупным подзатыльником. – А легче нельзя? Лён сломишь!

- Поговори ишо! – пригрозила женщина. Федяня умолк, не желая связываться с ней.

Часам к шести подъехали к Земляному, которое считалось дальним покосом. Здесь жили неделями, по очереди выезжая в баню и за продуктами. Издали, на большой елани, увидели Прокопьев трактор. На косил очном прицепе сидел новый председатель сельсовета Ефим Дугин. Он не утерпел и тоже выехал на покос.

На малых еланях трещали конные косилки с гусевщиками.

Рушился сочный пырей.

Оседали кудрявые визили.

- Высоко выбухала! – увязая по самые колена, шагала по травам Афанасея.

- Травинка на «ять», – кивнул Евтропий. – Разгружайтесь да за балаганы!

Здесь же, среди оживлённых покосников, переминался с ноги на ногу учитель, не зная, к кому приткнуться.

- Ты бы не лез под ноги-то! – поворчал Федяня. Когда-то, учась у Ивана Евграфовича, он частенько получал от него «плохо» и «очень плохо», а теперь сам решил оценить его практическую сметку. – Бери топор да виц наруби!

Иван Евграфович отошёл к кустам и неумело замахал топором, оглядываясь на парня: «Не смейся!».

- Я бы тебе кур щупать и то не доверил! Гляди, как наш брат, колхознички, на вас робят!

Отняв топор, стал сокрушать гибкие сочащиеся талинки.

- Ну, как? – сложив в кучу всю нарубь, спросил.

- Отлично.

- Тащи к балаганам!

Учитель, кряхтя, поволок прутья, теряя их по пути.

Через час подле болота вырос балаганный городок, уложенный сверху и с боков травою.

- Меня к себе пустишь? – робко спросил учитель.

- Шибко надо! – отвечал Федяня. – Я лучше девку приглашу. Пойдёшь в артель, Шурёна?

- Иди сюда, Александра! – позвала Афанасея. – А ты, выродок, с глаз скройся, пока я добрая!

Парень забился в балаган и, высосав там бутылку водки, сгинул в лесу.

- Гли-ко! – указала Фёкла на косцов, которые маячили вдали. – Ровно ласточки на проводе.

Её и Шуру назначили поварихами. Афанасея, отставшая от косцов, им помогала.

- Согласно идут! Пойти покосить, что ли?

- Сиди – накосишься. Наше дело бабье...

- Бабы-то мы в постели. А на работе поболе их гнёмся...

Тёплою водицей брызнули поздние сумерки.

Задремали кузнечики.

Примолкли в камышах утки.

С торжественной медлительностью возвращались косари. Развесив на ветки берёз остывающие косы, неторопливо смывали с себя пот, курили. Парни и девчата, не успев присесть, сновали вокруг балаганов, плескались водою. Иные подсаживались к костру, который, дразнясь, показывал бесчисленные красные языки.

Порхали редкие приглушённые фразы, пока в ночи не повисла песня. И хоть запевал её немудрящий жестяной голосок, но лилась она задушевно и трогательно.

- Выводил Евтропий. Ему сразу же отзывались женщины и бережно несли нехитрую мелодию чрез весь белый свет.

Куда подевалась пьяная горластость, сопутствующая всякой песне в праздничные дни! Удивительную светлую грусть источали голоса. Песня плыла над одиноким костром, над тихим лесом и где-то далеко и неслышно терялась в ночи.

...И вдруг раздумчивую тишину расколола другая песня, пьяная, разгульная...

- Уже хватил! – сказала Шура и насильственно рассмеялась. Ей почему-то было стыдно за Федяню, который успел в одиночку напиться и теперь своими разухабистыми выкриками сломал тесную задушевность, не такую уж частую гостью.

- Ну и варначище! – рассердился Евтропий.

- Сколь живу, сроду на покосе пьяных не видывал, – сказал Панфило.

- Выгнать его, да и только.

Подойдя ближе, Федяня протолкался к костру.

- Хватит ныть! – сказал он. – Давайте весёлую!

- На первый раз прощу! – сурово сказал Евтропий. – На второй спуска не жди. Теперь спать. Утре до свету подыму.

- Хы! Спать! Ноне вся Сибирь бессонницей мается... Сыграй!

- Спать!

- Ишь ты! Кочка на ровном месте! – удивился Федяня и, удаляясь, пропел:

- У-ж-жинать! – позвала Фёкла.

За болотом отсчитывала кукушка.