Припади к земле

Глава 4

Из Бузинки Гордей возвращался метельной ночью. Дорогу пересуметило. Ветер глумливо швырял взашей колючим снегом, задирая ветхую мужичью лопоть. Бусое небо тужилось бураном. Звёзды словно сдуло. А без них одиноко в такую погоду!

По времени где-то рядом должен быть Волчий буерак. Каждую зиму находят в нём обглоданные человечьи кости. Но сейчас и зверь едва ли отважится выйти на свет божий. На всю непогожую ночь, наверно, один Гордей в пути, и то нужда заставляет в предбуранье спешить домой: как бы коровёнка до срока не распросталась.

Александру положили на операцию. Доктор обозвал Гордея извергом. А за что? Выходит так, что мужик кругом виноват.

Не первый уж год мается женщина с грыжей, а выжить из себя не может. Едва подлечится – облепят гнусом бесчисленные бабьи хлопоты... Глаза на них не закроешь: дети пить-есть просят, дом обиходить надо. Первее ж всего нелёгкая крестьянская работушка.

Чуть ли не с первого дня в колхозе тянет Александра коровьи титьки, копенными навильниками ворочает сено вперемеж с соломой, гребёт пестерями скотские глызы. Нехитро для деревенской бабы носить подойники с молоком, греметь шестиведёрными флягами, а после больницы сказывается: чуть поднатужится – швы разойдутся. Не раз слыхивал Гордей, как напарница Александры, Катюнька Сундарёва, выговаривала ей: «Ты бы полегче, тётя Сана! За всё-то не берись, не сдюжаешь!». Да разве её уговоришь? Синью зайдётся от натуги, а может, от боли и обиды за немощь свою, но не попросит помощи. А чуть повзъёмистее поднимет – грыжа выкатывается.

Надо бы поклониться бригадиру – Сидору Пермину, чтоб куда полегче определил, но Александра не из тех, кто просит. В четвёртый раз отвёз её Гордей в больницу. Волок на бечеве свою сердечную поклажу все двадцать заснеженных вёрст, глотая с горькой слюной удушливую ненависть. Стылыми шариками висли на ресницах скупые впересол слёзы. Сиверок, бузуя, шевелил в душе тягучие чёрные мысли.

- И бог от меня отступился! – с хрипом выдохнул Гордей. – Ропщу, однако... А как не роптать! Дерево рубят – и то слезьми обливается... А тут – душа, живое мясо. Эх-х! – завязнув в сугробе, яростно дёрнул санки, свалил немудрёный скарб – мешок с двумя кирпичами казённого хлеба, купленного в районной лавке в гостинец. Подобрав поклажу, привязал её и медленно зашагал по убродистой дороге.

Из темноты высверкнули четыре зелёные точки. «Вот холеры! – сплюнул Гордей. – И в непогодь им не спится!» Волки крупно отмахивали навстречу, перескакивая сугробы, отчего глаза их метались блуждающими светляками: вверх-вниз, вверх-вниз.

Встречи не миновать. А раздумывать некогда. Пока свернёшь с дороги да взберёшься на дерево... С мешком не успеть. И оставить жалко.

А между тем звери уже остановились рядом и, разбрызгивая слюну, лязгали клыками. Гордей поднял санки и, закрывшись полозьями от себя, негромко сказал: «Только вас и не хватало!».

Звери метнулись вперёд. Гордей пнул одного, угодив ему под глотку и, загораживаясь санками от другого, закружил вокруг упавшего. Стоило лишь оступиться, как волк цепко прирос зубами чуть выше левого локтя. Бросив санки, Гордей упал на него, жамкнул звериную шею, сунул в смрадную клыкастую пасть рукавицу. Волчина хоркнул и обречённо вытянулся. Поднявшись с колен, Гордей пнул его по лобастой башке, потом стал пинать в брюхо, в пах, в грудь... Бил, пока не умаялся. Будто это был не зверь, а судьбина проклятая.

Опомнившись, снял опояску и накрепко привязал добычу. Идти стало вдвое тяжелей. Но теперь он почти не замечал этого и лишь крякал, минуя заносы.

Деревня притаилась в глухом бору за яром... Видать, отсюда и названье пошло – Заярье. На ближней стороне яра темнела кузница. Мельком взглянув на неё, Гордей перешёл мост, свернул влево и зашагал в тот переулок, который обрывался у пруда. Из переулка, чуя звериный дух, вылетела собачья свора. Впереди нёсся волкодав Пермина.

«Пропасти на вас нет! – проворчал Гордей, выворачивая кол из огорода Евтропия Коркина. Огрев наседавшего кобеля, прикрикнул на собак: «Цыть, падины!». Свора приумолкла и стала разбегаться, оставив на дороге подбитого пса, с визгом волочившего задние лапы.

«Жалко, что не хозяина!» – мстительно усмехнулся Гордей и, отдышавшись, произнёс вслух:

- И от бабушки ушёл, и от дедушки ушёл.

В доме Евтропия засветились окна. Встревоженный шумом, хозяин выскочил на крыльцо, на ходу заряжая ружье.

- В кого метишь, золовец? – окликнул Гордей: спросонья хватит, что с него возьмёшь. – Не узнал?

- Ты, что ли, Максимыч? Не разгляжу впотьмах. Шумишь больно. Всю деревню перепужал.

- Тебя испужаешь! – усмехнулся Гордей. – Не отзовись – хлопнул бы...

- Собачню-то чем всполошил?

- По дороге серых взял.

- Ишь ты! Ну, заходи, почаюем. Агнея уж всё одно не уснёт теперь.

- Домой надо. Да и руку крепко порвали...

- Тогда беги к Варваре. Проводить, может?

- Спи уж. Сам дойду.

Коркин покачал в темноте головой и выждал, пока Ямин не скрылся за углом. «Зверь и тот ополчился на мужика!» – сочувственно подумал, запираясь на засов.

- Что там? – полусонно спросила Агнея, крестя растянувшийся в зевке рот.

- Братан твой нашумел.

- Александра-то как?

- Не спрашивал. Руку ему волки порвали.

- Оюшки! – ахнула Агнея и засобиралась.

- Куда?

- Попроведать пойду. Может, худо ему...

- Терпит. К Варваре Тепляковой пошёл. Спи давай.

На голбце мурлыкала кошка. Изредка строчил в стене сверчок. Евтропий задул лампу и, тихонько щипнув взвизгнувшую Агнею, лёг с краю.

- Идол! – гулькнула она, подкладывая ему под голову пухлую, как подушка, руку. Потом вздохнула, заговорила о брате: – Почто же это беды на его без роздыху валятся, Тропушко?

- Такая уж планида, – задумчиво ответил Евтропий, глядя на посветлевшее за занавеской окно. – А он крепок, золовец-то!

Как-то шутейно на Агнеиных именинах мужики решили звать друг друга золовцами, так с тех пор и нет другого имени: золовец да золовец.

Миновав второй переулок, Гордей стукнул в окошко Тепляковых. Здесь никогда не спрашивали, кто и зачем. Пришёл, значит, болен.

Отворила Варвара.

- Заходи, – не признавая состани, пригласила она. Логин тем временем вздул начищенную до блеска лампу.

- А, Гордей Максимыч! Редкий гость! – приветливо кивнула хозяйка. При свете странно блеснул в середине аспидно-чёрных волос приметный ремень седины.

- Редкий и не ко времю, – замялся Ямин.

- Боль не спрашивает, – сказала Варвара, проводя его в горницу, увешанную пучками трав. Логин, смущённо запахнув зипун[1], надетый поверх нательного белья, подвесил лампу к потолку.

- Угадывай, Лога! – велела Варвара, коротко взглянув на мужа.

- Рука, – отводя в сторону большие зелёные глазищи, сказал Логин.

В деревне их звали колдунами. Логина – за его уменье, не спрашивая, угадывать болезнь, Варвару – за то, что пользовала эту болезнь не по-больничному. И хоть колдовства этого некоторые побаивались, а всё же шли сюда.

- Батюшки светы! Кровишши-то сколь вытекло! – всплеснула руками Варвара, оглядывая рваную рану Гордея. – Где тебя так?

- Коло Волчьего буерака.

- Заговори кровь, голубь! – сказала знахарка мужу. – Да живей, живей! Чтоб не утекла... Крови человеческой цены нет...

Логин торопливым шёпотом читал заговор. Варвара хлопотала в избе. Обмыв рану тёплой водой, потёрла её первачом и, плеснув в стакан, поднесла Гордею. – Испей, полегчает!

- Душа не принимает.

- Всё одно выпить надо. Бог не осудит.

- У бога своих делов много, не до нас ему, – брезгливо морщась, сказал Гордей: он не употреблял.

Варвара уже готовила зелье, подливая в него из разных кринок, стоявших в углу под божницей. Оно пахло загадочно и пряно. Пропитав в снадобье кусок холстины, туго перевязала рану.

- Дюж ты, Христос с тобой! Не изурочить бы. – Щёки Гордея начали розоветь. – Не будет тебе износу вовеки. – И заторопилась, собирая на стол. – Теперь покушать надо. Кровушку потерянную обновить.

- Спасибо за лечение, Варвара Ивишна, полегчало вроде.

- На то и лечу, чтоб полегчало.

Логин молчал, нерешительно поглядывая на Ямина, что-то мучительно пытался сказать. Видя, что Гордей вышел из-за стола, заволновался, раздавил в тонких немужичьих пальцах коробок спичек. А перед уходом гостя, перемогая себя, всё-таки спросил:

- Ежели попрошу о чём, не рассердишься, Гордей Максимыч?

- Какой спрос! Говори давай!

- Опять руки свербят? – покачала головой Варвара.

- Разве я виноват, Варя?

- Да ты не робей, Лога, сказывай, что надо, – подбодрил Гордей.

- Рисовать тебя хочет, – пояснила Варвара. – Охота есть, а смелости бог не дал...

- Меня рисовать? – опешил Гордей и дёрнул себя за курчавую бороду. – Вроде иконы, что ли?

- Ага, – простодушно подтвердил Логин.

- А для чего? Всё одно на меня молиться не станут, – пошутил Гордей, но, тотчас посерьёзнев, сказал:

- Баловство это! Ты на иконах бога рисуй, а я грешный человек.

- Почто баловство? Душа требует – спасу нет, – расстроился Логин.

Ямин помолчал и, подумав, согласился.

- Ну, ежели спасу нет, тогда рисуй. Ишо раз бог спасёт, хозяева!

На улице теперь вился спокойный тёплый снежок. Медленная кроткая ночь неслышно плыла над землёй. Вокруг рассыпалась чистая, непуганая тишина. Шагая через пруд к своему одиноко стоявшему дому – отчего и прозвали Одиной, – Гордей растроганно думал о Тепляковых. В груди оттаивало. Забылась боль в руке.

На стук калитки из конуры выполз одноглазый Китай, пёс приблудный. Он никогда не лаял. Прокопий подобрал его на улице, привязав на цепь от собак. Пёс не возражал: когда стар – свободу ценишь меньше.

Бросив волчьи тушки в амбар, Гордей дёрнул за верёвочку от крюка, открыл дверь и неслышно вошёл в дом. Раздевшись, лёг в скрипучую деревянную кровать. Сокрушительная усталость смежила веки. Кровать качнулась маятником, рванулась вниз и стремительно завертелась. Спустился сон. Тревожный сон в декабре тридцать третьего года.