Припади к земле

Глава 15

В конюховке хоть топор вешай. Над столом склонились человек шесть заядлых игроков, двигавших по лотошным клеткам семечки, обрывки бумажек, пуговицы. Митя, рогатясь ухом шапки, остервенело грохотал фишками.

- Девяносто лет – старый дед... У вдовы одиннадцать детишек... Тридцать три дыры в кармане... А-а, Ямин! Идёт слух, будто воздвигают тебя?

- Теперь, слышь, токо бока подставляй! – вздохнул Ворон. – Заместо коренника потянешь...

- Вы о чём?

- Не знаешь? Ха, душа на костылях! Говорю – воздвигли! – пояснил Митя. – На самые верхи попёр! А меня вот – не пущают...

- Отвяжись ты!

Из правления выглянул Пермин.

- Поднимайся! Все в сборе.

- Во! – ухмыльнулся Митя. – Вознесись, человече! Хватит в нижних-то прозябать!

- Балаболка!

Идя по ступеням, Гордей сдерживал шаг, словно всходил на лобное место.

- Судьба играет с человеком, – услышал он дребезжащий тенорок Мити, вытащившего опять ту же фишку – Тридцать три...

Не было одного Науменко.

- Без хозяина вроде и начинать неловко, – сказал Европий.

- Семеро одного не ждут.

- Хозяину-то опять вожжа под хвост попала, – поманив Сидора пальцем, сказала Фёкла.

По улице расслабленной иноходью трусил Воронко. Подвернув к конторе, остановился, отряхивая с себя стылую пену. В кошёвке спал Науменко.

Всю неделю он не подавал о себе вестей. То его видели в районе, то в соседних деревнях. И везде пьяным.

А Воронко или целыми днями простаивал в оглоблях, или мчался, куда его направляла нетвёрдая рука председателя.

- Вон ишо один из верхних! – Митя сгрёб в мешок фишки, вышел в ограду.

Сверху спустились Гордей и Пермин.

- Какого коня угробил! – проведя по впалым, влажным бокам жеребца, вздохнул Панфило.

- Одно слово – совецки бояре! – в тон ему отозвался Митя.

- Это они с виду совецки! – осторожно кашлянул Дугин. – Поглубже копнись – те же... Один одного лучше! Тропушко вон заседает, а сам помаленьку тащит...

- Иди ты! – не поверил Митя.

- Овечьи-то следы от фермы к его дому вели... Ты разве не видел, Панфило Осипович?

- Как, слышь, не видать? Видал, – пробормотал Ворон, всё ближе припадая к запотелому боку коня.

- Вот и мерекай, – кивнул Дугин, увидав Пермина, придумал заделье: – Стою с вами, а склады-то растворены! Может, иные того и ждут...

Гремя полупудовыми старинными замками, ухмылялся: «Вот так всех помаленьку... Чтоб не я один вымазан был... Потом разбирайся, кто чище...»

Из конного вышла Афанасея. В руках у неё – окованный жестью пристяжной валек.

- Пусти! – плечом отшвырнула Митю, размахнулась, но руку её перехватил Ямин.

- Охолонь, дура! Из-за коня человека убьёшь!

- Мне этот конь всех человеков дороже, – всхлипнула Афанасея, выпуская валек.

- Не причитай! Может, отводимся...

- Кончится, – она вытряхнула из кошёвки что-то бормотавшего Науменко, сунула его лицом в снег. – Раскрой гляделки, тать!

- Пусти! – приходя в сознание, потребовал Науменко. - Чего, как в мужа, вцепилась?

У ворот его вырвало.

- Правление собралось, что ли? – спросил, вытирая серые, потрескавшиеся губы.

Пересиливая отвращение, Ямин кивнул.

- Стыдишься меня, Гордей?

- Ты бы не ходил туда... К чему людей потешать?

- Скрывала баба грех, а он пузырём вверх, – чувствительно клюнул Ворон.

Науменко оглянулся, хотел что-то сказать, но, дёрнув себя за свалявшийся клок, свесившийся из-под кубанки, надсадно затопал сапогами по вышарканным ступеням.

- Ну, вот и я, – с развязностью человека, которому нечего терять, сказал он, в жалкой улыбке растягивая рот.

- Неужто? – усмехнулся Пермин. – А мы хотели в пим нас... да за тобой послать... Погоди, за стол-то не мостись! Ишо не решено: сидеть ли тебе за им.

- Пока не решено – сидеть.

- Сказано: не мостись!

- Оставьте! – приподняв опущенные веки, приглушённо сказал Сазонов.

- Что с им делать будем? – испытывая неловкую жалость, спросил Пермин.

- Пущай за жеребца расплачивается, – хмуро сказа Евтропий.

- Это само собой, – не зная, с чего начать разговор, играл желваками Пермин. – Да разве в этом закорюка? Он же, сукин сын, на всё правление пятно посадил!

- Остатнюю совесть вином залил, – вставила Фёкла.

Сазонов выстукивал козонками пальцев по краешку стола какой-то марш. Веки медленно шевелились вверх-вниз, вверх-вниз.

- Твоё мнение какое, Гордей? – спросил Пермин.

- Нет у меня мнения. Я не правленец...

- Тебя по-людски спрашивают, дак мирошкой не прикидывайся!

- Довольно! – поднялся Сазонов. В нужные минуты голос его твердел. Пройдясь из угла в угол, остановился против Науменко.

- Как же это вы, Григорий Иванович?

- Тяжко! – Науменко зажал в ладонях опухшее, страшное лицо. – Тяжко!

- У каждого из нас свои заботы, свои печали... – тихо говорил Сазонов. – Что ж теперь – всем запивать? Коммунисты мы... Нельзя нам раскисать! Никак нельзя!

- Судите! Один конец! – выдавил Науменко. Если бы он способен был примечать, то увидел бы на холодном, строгом лице Сазонова неожиданное сочувствие.

- Вон сколь горя Афанаске доставил! Как над дитёнком скорбит! – указал за окно Евтропий.

Правленцы подошли к окну. Афанасея что-то наговаривала коню. Он печально моргал затёкшими кровью глазами, осев на передок. Его выпрягли поддерживая с боков, повели к конюшне.

- Гляди и казнись, Григорий! – сурово сказал Пермин. В эту минут он ощутил вдруг, что слова его стали весомее и что говорит он не своё личное, как делал до сих пор, а нечто более значительное, и ему стало и страшно, и хорошо. Пожалев Науменко, он решил в уме, что жалость тут неуместна и что, как сказал Сазонов, председателю надо помочь. Он ещё не знал, как и чем поможет, но верил, что сумеет это сделать. – Теперь ты знаешь себе цену... Гляди и казнись, – повторил он.

Гирями придавливали взгляды правленцев. Науменко навис над полом изломанным треугольником спины, лишь чудом держась на краешке табурета.

- Выйдите пока, – давая ему передышку, сказал Сазонов. – Понадобитесь, вызовем.

Постаревший, жалкий, с испитым, серым лицом, Науменко медленно вышел, едва волоча ноги в потускневших хромовых сапогах.

- Не круто? – спросил Евтропий. – Сломаться может...

- Не кисейная барышня...

За дверью загремело.

Науменко изменили силы. Неосторожно ступив, он покатился вниз, стучась головой о ступени.

- Ой, батюшки! – вскрикнула Агнея, пропихиваясь в правление. – Убился!

Около разбившегося в кровь Науменко хлопотали колхозники.

- Снесите наверх! – велел Пермин. – Воды, Агнея!

Правление не состоялось.

Ямин запряг лошадь, чтобы отвезти председателя домой.

- Мне туда путь заказан, – замотал головой Науменко.

«Час от часу не легче», – вздохнул Гордей и повёз его к себе.

Затемно расходились правленцы.

С озера Пустынного, из-за Одины, наскакивал ветер, словно брал разбег, чтобы сдвинуть круглую ковригу луны. Она насмешливо поглядывала вниз на суету сует, желтея тугим зобастым ликом. Изредка падали звёзды.

- Шалит боженька, блох за воротник кладёт, – сказал Евтропий. Ему было с Сазоновым по пути. – А блохи-то золотые... Люди увидят – подберут. Ему и потеха...

- Вы верите в бога? – спросил Сазонов.

- Без штанов бегал – верил. А теперь и без него много путаницы.

- А я и в детстве не верил... Зато мать молитв не жалела... Ну и вымолила себе милость – помереть под забором... За одно это я бы трижды его распнул...

- В кого же теперь верить?

- В человека. Это всего верней...

- Человеки-то разные бывают... Добрые и злые.

- Верх возьмут добрые... Это неизбежно!

- Тяжёлая она, доброта-то! Наверху её не удержишь... Выпустишь – опять зло останется.

- Держать крепче надо.

- Легко сказать...

- Боитесь?

- Не то чтобы боюсь, а сомневаюсь.

- Я и сам не всё на слово принимаю... Но путь наш верный, Евтропий Маркович! Да и другого ещё никто не указал.

«Проговорился! – удивился про себя Евтропий. – Устал, видно». У него защемило внутри от жалости к этому светлому, непристроенному человеку. Уживчивый, лёгкий на слово, но скрытный, он вдруг приоткрыл краешек своей души, в которой затаилась бесслёзная, сухая до хруста на зубах грусть. Душа его, как и узкий прищур глаз, распахивалась редко...

- Мудришь ты шибко, Варлам Семёнович! Живи, как все!

- А все мудрят... Никто просто не живёт. Одни только подлецы всё упрощают...

- Ну, не знаю.

Снег холодно и резко скрипел.

Мороз рвал за уши, щипал за щёки.

Луна медленно взбиралась наверх.