Пропасть

18

Шесть часов утра. По радио транслируется гимн "демократической" России — без слов (не придумали пока). В лагере — время подъёма. Повсюду слышится кряхтенье, сопенье и тихий мат. "Ох-ох-ох, что ж я маленький не сдох?!.." Эту присказку, изрекаемую стариком-соседом, я слышу каждое утро — и каждое утро мысленно с ней соглашаюсь. А когда с такими словами соглашается двадцатичетырёхлетний парень — это что-нибудь да значит.

Ужасно не хочется шевелиться. Я лежу свернувшись клубком, в позе эмбриона, накрывшись с головой одеялом. За ночь слегка пригрелся. Прекрасно знаю, что после первого же движения призрачное блаженство будет нарушено. Тысячи мельчайших иголочек вопьются во всё тело. Ведь наша бригада работает со стекловатой. Этот труд — разновидность проклятия. Никаким душем не отмоешься. А если с душем проблемы? А если и со сменой одежды проблемы?.. Стоит чуть приподнять накрывающее голову одеяло — и в нос ударит терпчайший, почти непереносимый дух густонаселённого барака, сохнущих портянок, немытых тел, давно не стираной одежды. А вместе с вонью, ворвётся под одеяло и холод. Конечно, не такой как на улице. Но если на дворе от тридцати до сорока, то откуда взяться такому уж большому теплу в щелястом, полугнилом, практически неотапливаемом бараке — пусть и набитом под завязку зэками?

Поднявшись всё же (куда ж деваться?), замечаю в углу на полу, странно скорчившуюся фигуру. Интересно — откуда он взялся? Вроде вчера не было… Да ладно — не до него. В столовую бежать надо. Там холодина конечно, окна изморозью покрыты. Да ещё в очереди стоять придётся. Хреново, если среди чувашей или уральцев окажешься — те давиться будут, как скот у водопоя. Надо поближе к ростовским, или воркутинским держаться… Потом ещё проверка будет — это опять же, стоять на морозе придётся. После этого уж — на работу…

Некоторое время спустя, на котельной, встречаюсь со своим напарником, Димкой. Кумекаем с ним — где бы буханку черняшки выкружить? На одной пайке ведь дистрофиком станешь. Хорошо бы ещё маслица постного раздобыть — тогда вообще лафа…

Подошёл слесарь. Зовём его Комяком — хотя никакой он не комяк, родом из Волгоградской области. Но полжизни провёл в этих стылых краях. Рассказывает порой, как работал на буровых и в геологоразведке. В том числе в организации, под странным названием "Северкварцсамоцветы". Эта контора рассылала экспедиции по всем "северам", выискивая месторождения драгоценных и полудрагоценных камней. За каждым геологом-поисковиком, тенью следовал специально прикреплённый кагэбэшник — следил, чтоб случаем не присвоил кто "народное достояние". Если порой и удавалось что-то найти и наспех припрятать — как за этой находкой потом вернуться, в безлюдную, заболоченную глухомань? Однажды кто-то из геологов умыкнул какую-то довольно крупную и драгоценную находку — и смылся с этой находкой в рюкзаке. Но и того взяли в конце-концов, где-то под Нарьян-Маром.

Есть у Комяка голубая мечта — нечто вроде идеи фикс: построить дирижабль, на котором можно было бы преодолевать тысячекилометровые пространства северного безлюдья. На этой штуковине прошвырнуться по Заполярью. — "Там ведь богатства — немеряно! И золото можно мыть, и камушки ценные искать, и людьми оставленное к рукам прибрать. Туда ж сколько техники завезли! Сколько горючего, запчастей разных! И всё брошено на складах, без всякой охраны! Назад вывозить невыгодно. Если бы как-то хоть что-то вывезти — озолотиться ведь можно!.." Умудряется где-то доставать книги, журналы по авиации. То и дело приходит, совета просит. Я и не пытаюсь отговаривать или высмеивать — прекрасно понимаю, что в зоне у каждого должна быть какая-то отдушина, в которую он уходит от реальных проблем. Без такой отдушины человек может и в петлю полезть. И вообще, как говорят англичане (и нам, русским, эту свою поговорку приписывают): "у каждого в голове свои тараканы"…

Потом заглянула ещё более странная личность — Юра. Здоровенный малый, что называется — косая сажень в плечах. Сам из Херсона, но жил в Воркуте. Там у него дядя работал какой-то шишкой в уголовном розыске. Пристроил племянника в милицию — шофером, для начала. Светила видимо Юре в "органах" неплохая карьера. Однако была у доброго молодца довольно некрасивая страсть — с шайкой таких же лоботрясов ходил он по ночным улицам и срывал с прохожих шапки. В конце концов, всю компашку повязали. Дядя племянника от зоны отмазал. Но из милиции похитителя шапок всё же вытурили и дали два года условно. Через пару месяцев он снова попался — на том же самом. Тут уж дядюшка — то ли не смог, то ли не захотел племяша выручить. Дали тому уже реальный срок… Вообще-то, в принципе, для проштрафившихся ментов существует отдельная зона, где-то в Нижнем Тагиле. Но это для тех, кто на момент ареста работал в милиции. А Юра, на момент повторного ареста, ментом уже не числился. Так что попал в обычную камеру, к уголовникам. Поначалу, отношение к бывшему менту было достаточно ровным. Потом, постепенно, контингент сменился. Как результат — Юру "опустили". То есть — изнасиловали. Для этого и насиловать по-настоящему не требуется — достаточно прикоснуться голым членом к губам, или к оголённому заднему проходу. И всё — "опущенный" становится парией, отверженным, которого никто из окружающих не считает за человека. Он ест только из отдельной посуды, спит на отдельном спальном месте, ему никто никогда не подаст руки, его можно совершенно безнаказанно избить, или унизить… Подобное явление возникло где-то в шестидесятых годах двадцатого века, явно с подачи высшего эмвэдэшного начальства той эпохи. Менты могли бы легко всё это пресечь, но они — что советские, что сегодняшние — наоборот, поощряют такое разделение зэков, всячески подыгрывают этому извращению. Например — в лагерных столовых, совершенно "официально" устанавливаются отдельные столы для "опущенных", частенько их селят в отдельных бараках. Хочу особо подчеркнуть, что тут речь идёт вовсе не о гомосексуализме как таковом — который (в отличие от американских тюрем) никогда не был свойствен русскому преступному миру. "Опущенные" российских тюрем — это вовсе не гомосексуалисты. Точно так же, как не являются таковыми и те, кто их насилует (тем более что, как уже было сказано, изнасилований как таковых, зачастую и не бывает — обычно совершаются лишь чисто символические действия). Дело совсем не в том, что "мужики, озверевшие без баб, друг на друга лезут" — как это порой представляется "вольной" общественности. Просто верхушке карательного аппарата выгодно, чтобы заключённые были разобщены, чтобы они ненавидели друг друга, чтобы руками ментовских шестёрок можно было "опускать" неугодных, лишая их авторитета и влияния. Так было при советской власти, так есть сейчас. В двадцать первом веке, в стране, именующей себя демократической, существуют тысячи отверженных, находящиеся в гораздо более худших условиях, нежели индийские парии… А потом эти люди выходят на свободу — переполненные предельного озлобления на весь свет. И живут среди нас с вами. Равно как живут и те кто "опускал", и менты, которые всё это поощряют. И с этой публикой кто-то собирается топать в светлое демократическое будущее…

У Юры — явные признаки клептомании. Его бы в психушку сажать нужно, а не в тюрьму. Он ворует всё, что попадётся под руку. А это, по лагерным понятиям — "крысятничество". Били Юру многократно и зверски — в том числе и руку ему ломали. Другой бы от таких побоев копыта отбросил — а ему всё нипочём. Поставили его работать подсобником в одну из бригад: принеси-подай, брысь под лавку не мешайся. Там ему приходилось спать на полу возле урны, будили его ударом пинка, или выливая на спящего ведро воды. Потом перевели (в роли такого же принеси-подай) к нам, на котельную. Мы отвели ему тёплое место за котлами, поставили топчанчик, набросали тряпок, всегда давали возможно помыться-постираться. Хоть подворовывал он и у нас, относились к этому философски — типа: хрен с ним, всё равно рано или поздно кто-нибудь его убьёт. Пытался я ему и религиозную литературу давать. Юра брал. Читал. Но толку было мало.

Однажды напарник Димка прибежал возбуждённый: "Слушай — там этап новый пришёл. Из Воркуты. Блатные думают, что там и опущенные есть, которые скрываются. Сейчас Юру на общак потащат (то есть — в барак к блатным). Он ведь в Воркуте одно время в "обиженке" сидел (специальная камера для опущенных) — может кого опознает. Если Юра на кого-нибудь пальцем покажет — я его прирежу нахуй!"

Димкино беспокойство вполне объяснимо. Незадолго до того был случай, когда пришедший в зону этапом опущенный, добивавший уже десятилетний срок, узнал в одном из "местных" зэков того, кто около десяти лет назад, ещё в следственном изоляторе, его опустил. И хотя сидеть отверженному оставалось всего полгода — он взял заточку и зарезал насильника. Причём, гнался за ним через всю зону, нанося удар за ударом — а тот каждый раз, борясь за жизнь, вскакивал и бежал дальше. В конечном счёте, добежал до котельной и умер прямо у котлов, на глазах у рабочих (меня тогда в зоне не было). Димка потом рассказывал: "Прикинь, для него гроб цинковый сделали — и у нас в котельной поставили. Видать родня заказала. А гроб маловат оказался. Так Кабан (кличка одного из главных зоновских ментов) на него сверху сапогами прыгает, в гроб вминает. А из трупа, там где раны, жижа какая-то течёт. Мусора нам тогда самогонки притащили целый бачок — у кого-то отшмонали. А мы пьём и не пьянеем — караул ****ь!.."

Я подозвал Юру. — "Слушай, любезный. Сейчас тебя вызовут к блатоте. Там ты должен будешь опознать каких-то опущенных, которые не признаются в том, что они опущенные. Я не исключаю, что ты и вправду кого-то узнаешь. Но предупреждаю сразу — если ты на кого-нибудь покажешь пальцем, тебе придётся очень сильно об этом пожалеть. Резать тебя я конечно не позволю. Мы просто выставим тебя с котельной. Пойдёшь в другую бригаду — там будешь работать на морозе и жить на пинках…"

Юра всё понял правильно. Поэтому на общаке молчал как рыба — лишь нам с Димкой потом втихаря признавшись, что узнал пару знакомых физиономий.

Масла в тот день, мы так и не достали. Но буханку хлеба раздобыли. Порезали его на куски (не очень тонкие — тонкие разваливаются в руках) и поджарили, держа над плиточкой. Такие импровизированные тосты. Запивали третьяком (чай, заваренный в третий раз). После столь сытного перекуса, на разговоры потянуло (а через полчаса — изжога кошмарная). Привалившись спиной к кирпичной кладке котла, слушаю очередное Димкино повествование.

— "Мамка с отчимом, как в гости уйдут — так там и напьются. Ну и спать завалятся. А ключ-то у них. Мне домой никак не попасть. Хорошо если лето — так на крыше ночую. Зимой — вообще труба. Какие там нахуй уроки!.. И к нам гостей иной раз позовут. Помню, соседи как-то пришли. Ну, нахрюкались все в зюзю, улеглись, кто где. Сосед с соседкой на полу завалились. Он ещё пытался её трахнуть. Но только платье задрал и уснул. И она захрапела — с голыми ляжками. У них там водка ещё оставалась. Я её всю вылакал. И взбрело мне в башку на соседку залезть. Пока лез, пузыри под нос пускал — она, зараза, слегка очнулась и в глаз мне заехала. Ну я и отвалил. Утром матери жалуется — мол, твой Димка меня нахлобучить хотел. Мать не поверила. А отчим давай ржать. Потом как увидели, что я водку ихнюю выжрал — смех прекратился. Били, что кота помойного…"

Я улыбаюсь: "первый блин значит комом вышел?"

— "Да, мне потом, где-то через полгода, другая соседка дала — тоже по пьяни. Даже не знаю, как я только отодрать её сумел! А утром она встала — толстая, лохматая, страшная. Я гляжу на неё и думаю — наверно смерть вот такая к людям приходит… Она жопу чешет и хриплым таким голосом спрашивает: "Ну чё шкет — ты доволен?" Я сижу, сжался как мышонок, думаю — ща как даст ногой в рыло! Башкой киваю — ага, мол, доволен. — "Ну то-то же!.."

Я вспоминаю странную фигуру, виденную утром в углу барака. Спрашиваю — не знает ли он, что за дела?

"А ты разве не в курсе? Это этап пришёл из Свердловска (никак мой напарник не усвоит новые названия — Екатеринбург, Санкт-Петербург, Нижний Новгород…). Там у них на свердловской тюрьме, такое ****ство завели: набирают добровольцев из числа зэков, одевают им красные повязки — и ставят в коридорах дежурить, за вертухаями присматривать, чтобы те ничего из камеры в камеру не передавали и ничего бы зэкам не продавали. Прикинь — зэки за мусорами надзирают!.. Ну вот, этот хмырь — из числа таких зэков-надзирателей. Пообещали ему что срок располовинят — он и одел повязку. А потом где-то в чём-то напортачил. Или не напортачил — может они, в конечном счёте, со всеми так делают. Ну, в общем, перевели его к нам в зону. Блатные всю ночь били. Всё ему поотбивали — он ни стоять, ни лежать не может. Да и койки не выделили — в углу на полу жмётся."

— "Как же это его не опустили?"

"А *** его знает — может менты опускать запретили. Ты же сам знаешь — блатота делает только то, что мусора велят…"

Димка — личность интересная. С одной стороны — на все руки мастер. Дров ли нарубить, плитку ли из кирпича выточить, спираль самодельную сделать — всё он может. С другого боку — дремучий до одури. Ни в латинских буквах, ни в римских цифрах — не волокёт совершенно. Только от меня узнал, что "пара" и "два" — одно и то же. Помешан на американских боевиках. Их каждый вечер крутят в лагерном клубе — обыкновенном стылом бараке. Фильмам этим — Бог знает сколько лет. Но Димка обязательно прётся на каждый показ — порой падая от усталости после рабочего дня. Я, однако, отношусь к напарнику с изрядной долей уважения. Ведь он с первого дня своей отсидки находится в Синдоре — в котором не знаешь, доживёшь ли до завтра — в отличие от меня, большую часть срока проведшего в россошанском "пионерлагере".

Хотя — всё познаётся в сравнении. Люди, пришедшие этапом из зоны, расположенной в городе Сухиничи (Калужская область), дружно говорили что в Коми они отдыхают после Сухиничей. Примерно то же самое доводилось слышать от привезённых с Печоры. "Здесь — говорят — можешь нарваться на неприятности, а можешь и нет, — как в лотерее. А на Печоре побои и издевательства строго гарантированы каждому зэку, без исключения." Кошмарные вещи рассказывали о кубанских лагерях…

Так что, прав был Солженицын, утверждая, что хуже может быть всегда — даже когда кажется, что хуже уже некуда.