Пропасть

21

Москва производит впечатление огромного муравейника — особенно на взгляд человека, давно не видевшего больших городов. Испуганно-вопросительный взгляд приезжего разбегается по обилию ларьков, магазинчиков, рекламных плакатов, сверкающих витрин и Бог знает чего ещё — блестящего, манящего, гремящего и вкусно пахнущего (не всегда, впрочем — изо всех мало-мальски укромных закоулков, явно несёт мочой). Валом прущая толпа, готова кажется, растоптать любого, вставшего на её пути; шум, гам, всеобщая лихорадочная (поистине муравьиная) сутолока — такое впечатление, что весь мир куда-то двинулся, люди уподобились мигрирующей саранче.

И на всём — видимость сытости и благополучия. Во всяком случае так мне казалось, когда слегка (а может и не слегка) ошеломлённый и растерянный, я вышел из воркутинского поезда на Ярославском вокзале и некоторое время покрутился на площади Трёх Вокзалов. Ведь увидел, по сути, незнакомую мне страну. Сел в 1988 году. Освободился в 1994-м. Те перемены, которые довелось наблюдать в лагерях, касались в основном специфических условий лагерной жизни. О "вольном" мире мог судить лишь на основании виденного по телевизору, или прочитанного в газетах. А репортажи (что газетные, что телевизионные) — мягко говоря, точностью и объективностью не отличались. Помню однажды, в одной и той же газете (по-моему — в "Московском Комсомольце") были помещены две заметки. В одной рассказывалось как где-то в Москве, один дворник-гастарбайтер изнасиловал другого, за то что напарник плохо подмёл двор. В другой, со смачными подробностями повествовалось о том, как за невпопад сказанное слово, сосед соседу разрубил голову разделочным топориком на несколько частей.

Какой-то замшелый дед, сидящий уже наверное лет двенадцать, тут же начал с глубокомысленным видом комментировать: "Вот, на волю рвёмся. А воля — она вишь какая стала? Не так подмёл — сраку порвали. Не так сказал — башку пошинковали…"

Над дедом конечно посмеялись, посоветовали в дворники не наниматься, нагибаться пореже, поменьше трепаться; если что не так — орать громче, может прохожие спасут… Тем не менее, информационное капанье на не совсем здоровые мозги людей, годами находящихся в условиях изоляции, своё влияние оказывало, порой откровенно сбивая с панталыку.

И вот я с удивлением гляжу на эту новую для меня страну.

Какое непостижимое, дикое изобилие всевозможных товаров со всего света (не может быть чтоб всё было настоящее — не иначе сплошь подделки)! Швейцарский шоколад и китайские куртки, польские тряпки и бельгийская колбаса, неимоверное количество спиртного — коньяка, спирта, виски, пива и, разумеется водки. Водка кругом, во всех киосках. Водка "Жириновский" (с портретом "вождя" в фирменной кепке), водка "Ленин", водка "Абсолют", водка "На посошок" (в крохотных пластиковых стаканчиках), водка "Чёрная смерть" — с черепом и костями на этикетках…

Кругом, из всех динамиков — блатные напевы. И на устах у многих — лагерная "феня". Я в зоне не замечал у людей такого упорного стремления изъясняться на блатном жаргоне. Там это уже давным-давно приелось, никому не было интересно, даже вызывало насмешки окружающих — равно как и изобилие наколок на теле (ведь наколки — это ещё и приметы, по которым легче найти и опознать их обладателя). А здесь довелось увидеть вольный мир (да такой ли уж вольный? Всё в мире относительно.) который изо всех сил желал походить на лагерный. Впрочем, удивительно ли это для России — с её-то историей?..

Нельзя однако сказать, что я слишком долго пребывал в раздумьях и растерянности, созерцая достопримечательности столицы. У меня на это и времени-то не было. Нужно ведь как-то жить, что-то есть, где-то ночевать. Жизнь в мегаполисе, конечно кипит и бурлит, но… пожалуй нигде человек так не одинок, как среди толпы чужих людей. Именно в больших городах люди отгорожены, обособлены друг от друга, глухой стеной равнодушия, недоверия, эгоизма. Многоэтажные дома, на вид, напоминают пчелиные соты (особенно вечерами, когда окна светятся желтоватым светом). Но жизнь в этих каменных коробках, кишащих людьми — в плане солидарности и взаимовыручки, весьма далека от пчелиной. Я видел нищих на площади Трёх Вокзалов. Опустившиеся люди, с трясущимися, давно не мытыми руками; погасшим, тупым (иногда наоборот — хищным) взглядом и опухшими, покрытыми синяками лицами — порой мало похожими на человеческие. От многих разит жуткая вонь — миазмы давно не мытого тела, грязного тряпья и какой-то перепревшей, концентрированной мочевины. Буквально на расстоянии вытянутой руки от них, сотнями и тысячами проходят "нормальные" люди, изредка кидающие на бездомных брезгливо-безразличные, или испуганные взгляды. Тех и других разделяет ничтожное расстояние. И в то же время, между ними — пропасть.

Хотя в какой-то мере, это иллюзия. Пропасть вполне преодолима — правда, лишь в одну сторону: от "нормальных" к "ненормальным". Но никак не наоборот. Однако во взглядах, кидаемых большинством "нормальных" — именно пропасть. Я не знаю, как это выразить точнее…

Особенно бьёт по сердцу (не по каждому, конечно) вид бездомных стариков, либо калек. Невольно колет сознание мысль: "ведь для них это финал. Они так и умрут на этом грязном асфальте. Эти люди — обречённые. У них нет надежды!" А это, по-моему, самое страшное — когда совсем нет надежды.

Помню, видел как-то кадры документальной хроники: гитлеровцы ведут колонну людей к концлагерю. Видимо евреев. По обе стороны от колонны — ряды колючей проволоки. Через проволоку пропущен ток высокого напряжения. Вот один из конвоируемых кинулся на ограду. Он не пытается перелезть, просто бросился на неё, явно желая умереть. И повисает на проволоке — мёртвый, почерневший… У него иссякла надежда.

А остальные — идут. Хотя впереди вовсю дымит высокая труба крематория, на вышках глумливо скалятся часовые, у ворот заходятся свирепым лаем овчарки. Но люди не кидаются на проволоку. Они всё же на что-то ещё надеются. Ещё теплится в сознании какая-то искорка: а вдруг — какое-то чудо; вдруг — хоть один из тысячи, да уцелеет?..

А тут — среди праздника и буйства чужой жизни — никакой надежды! Воистину — мёртвые среди живых. Причём — вполне сознающие свою "омертвелость", потерявшие волю к борьбе, махнувшие рукой абсолютно на всё, включая свой внешний вид.

Они ещё ведут друг с другом какие-то примитивные разговоры — но могут оборвать речь на полуслове (просто надоело издавать звуки). Подобно инстинкту, руководящему поступками животных, ими ещё движут порой какие-то интересы, жалкие попытки что-то сделать, чего-то добиться на мизерном уровне — похожие на суматошную беготню по двору курицы, с отрубленной головой.

Вот, возле стены подземного перехода, прикорнул какой-то старый бомж в кирзовых сапогах. На голове — солдатская шапка без кокарды. Из многочисленных дыр на фуфайке, лезут клочки ваты. Слышится смесь хрипа с бульканьем — характерная для сильно простуженной носоглотки. Рядом валяется полураскрытая, грязная клетчатая сумка, из которой торчат горлышки нескольких пустых бутылок. А к этим бутылкам уже тянется растопыренная, чёрная от многодневно несмываемой грязи (может и обмороженная), дрожащая от страха, жадности и нетерпения, рука другого бродяги, который хищно склонился над спящим (словно Кощей над сундуком с сокровищами), абсолютно не обращая внимания на безучастный ко всему поток прохожих. В глазах сверкает радость. Добыча! Бутылки!..

Видимо на что-то большее, чем кража пустых бутылок у закемарившего собрата по несчастью, это человекообразное уже неспособно.

А на улице — мороз. В подземном переходе ветра нет и оттого создаётся обманчивое впечатление, что в этой большой бетонной трубе, малость потеплее чем на улице. У одной из стен, буквально улеглись друг на друга два бомжа, в каких-то серых, стёганых балахонах. Лица и руки тёмные — не то от грязи, не то от холода. Шапки натянуты на самые глаза. Спят? Или уже мёртвые?.. Прохожие изредка кидают быстрые взгляды и ускоряют шаг.

Вечереет. В свете уличных огней, снег местами блестит и сверкает, а местами чернеет от грязи и пятен тени. И от этого свечения и сверкания кажется, что стало ещё холодней. Впрочем — мороз ведь и вправду под вечер обычно усиливается.

Вход на вокзалы в ту пору был ещё достаточно свободным. Не было турникетов. Только кое-где стали появляться платные залы. Однако я быстро убедился, что именно в платных залах ночевать безопаснее, чем в бесплатных. В этих самых бесплатных, по ночам царил ад. Едва за окнами начинали сгущаться сумерки (а зимой это происходит достаточно рано), как к рядам сидящих в зале ожидания, устремлялись кодлы ментов (пардон — группы милиционеров). Раздавался свист дубинок, уханье ударов по человеческому телу, вопли выволакиваемых на улицу людей. Один, другой, третий… Удар, пинок, ещё удар… Едва стражи порядка перемещали своё поле деятельности в следующий зал, как в предыдущий, вроде как "очищенный", крадучись и охая, вползали бомжи, покрасневшие и посиневшие от холода и побоев. Да и не только бомжи. Вообще — все "чужие". Под этот замес легко попадали гастарбайтеры приехавшие искать работу, а так же мелкие торгаши, ночевавшие на вокзалах.

Удары и крики слышались уже из другого зала. И так, пока менты избивают людей в одном зале (и это конечно не преступление — избиение людей?..), другие (уже избитые), в соседнем зале, чуть-чуть отогреваются (сильно ли отогреешься, на вокзальных-то сквозняках?), приходят в себя — с тем, чтобы вскоре опять очутиться на морозе и вновь огрести дубиналов и серию пинков. Ведь милиция раз за разом возобновляет избиение нищих (и полунищих). Считается, что так "наводится порядок" — хотя никакого порядка, нищета ютящаяся по углам, не нарушает. Скорее его нарушают сами менты, истошно орущие и кидающиеся на людей.

Так всю ночь: побои-беготня, побои-беготня, и опять побои, и опять беготня. Не все выдерживают эту гонку на выживание. К утру возле каждого вокзала обязательно появляются трупы — да не по одному. У кого-то сердце побоев и беготни не вынесло, кто-то от недоедания и бессонницы потерял волю к жизни — и улёгся спать прямо на снегу…

Считается, что эти бездомные замёрзли сами, в их смерти никто не виновен. И представить-то себе странно (сказал бы "смешно", да тема не смешная), чтобы кто-то поднял шум по поводу смерти этих людей и привлёк к ответственности убийц. Более того — мало кто из сидящих в этих же залах пассажиров (и читающих книжки-журнальчики, с описанием ужасов сталинских репрессий), задумывается о том, что не меньшие репрессии творятся прямо на его глазах, у него под носом.

В пятом часу утра, объявляется посадка на первую электричку (не важно, куда идущую). Часть бездомных устремляется туда. Будут спать в этой электричке — если там вагоны будут отапливаться, если не выгонят на мороз ревизоры, или всё та же милиция, если не изобьёт (а то и вообще убьёт) шпана…

Другие бомжи терпеливо ждут открытия метро. Будут там (обычно на кольцевой линии) отогреваться и чуть-чуть приходить в себя после сумасшедшей ночи — опять же, если не выгонят на мороз, если шпана не нападёт, и ещё много разных "если".

А потом будет ещё одна сумасшедшая ночь. И ещё. И ещё… И так — всю зиму. Если конечно выдержат организм и воля человека. Мало кто из очутившихся на вокзалах осенью, доживёт до весны.

Помню, как какой-то заросший, хрипатый бомж неопределённого возраста, с грустной иронией говорил своему, натужно кашлявшему спутнику: "Прикинь, если мы в ад попадём, наверно там вот так же будет — вечная холодина, погреться негде, прилечь некуда и черти с дубинками нас гонять будут, по огромному снежному полю, по ветру морозному, туда-сюда, без конца, без краю. Попы, правда, про пекло что-то базарят — но по-моему стужа-то покруче будет. Вон, в Ташкенте люди живут — хоть и жалуются на жару, а на Таймыр их *** загонишь!.."

— "Так мы походу, уже в аду и есть. Видать в прошлой жизни дохуя нагрешили."

"Ага — ментами наверно были…"

Услышав этот странный диалог, я невольно вспомнил отрывок из книги Владимира Солоухина "Смех за левым плечом". Есть там такие рассуждения:

"Вот мы все — ад, да ад! Я слышал легенду, что земля наша есть ничто иное как ад, куда посылаются души…

Откуда?

Ну… из какого-то другого, верхнего, или, по более современному, параллельного, мира… Да… так вот, на землю будто бы посылаются души в наказание за проступки, на мучения и пытки. Вся наша жизнь будто бы и есть — ад. Это выдумка и легенда, бесспорно. Но ведь как похоже, если взглянуть на всю нашу жизнь под этим углом! Там-то они живут, купаясь в нирване, — вечный свет и вечный покой. Безмятежность. Безмерность. А здесь у нас? Уже с детства — пытка тем, что тебе хочется, а не дают. Пытка тем, что другому дали больше и лучше, чем тебе. Пытка тем, что другого, оказывается, любят больше, чем тебя. Пытка болезнями. Пытка болью во время рожания детей. Пытка боязнью потерять детей. Пытка болезнью детей и их потерей. Пытка, когда дети на твоих глазах голодают. Пытка тем, что другие дети успевают больше и лучше, чем твои, а твои сбиваются с пути, а часто и гибнут. Пытка физическими лишениями, подневольным трудом, вообще тяжёлым трудом. Пытка голодом и холодом, вечной озабоченностью о семье и о своей собственной материальной обеспеченности. Пытка неразделённой любовью, потерей ближних… Пытка ожиданием собственной смерти и постоянной боязнью её… Я уж не говорю о пытках войнами, тюрьмами, казнями и буквальными пытками в тюрьмах"…

Да — неплохо сказано. Но признаюсь, этот отрывок и вообще вся книга Солоухина, не запали мне так в душу, как слова давно не бритого и не мытого, хрипатого бродяги: "…Наверно там вот так будет — вечная холодина, погреться негде, прилечь некуда и черти с дубинками нас гонять будут, по огромному снежному полю, по ветру морозному, туда-сюда, без конца, без краю"…

Нужно было слышать этот голос, тон, которым всё это было сказано…

В общем — я быстро уразумел, что на вокзалах жить нельзя. Такая, с позволения сказать, жизнь — это тяжелейшая форма самоубийства. Но что же делать? В Москве и Подмосковье своих безработных навалом — с паспортами и пропиской. Если где и найдётся работа — так без жилья, с зарплатой, которую не платят по 2–3 года. Впрочем и такую работёнку — ещё поискать нужно. Пока не вышли все деньги, пока одежда чистая и вид не слишком затрапезный, нужно что-то предпринимать — быстро и решительно.

Но — что именно?.. Известно, что при советской власти, людям, находившимся в моём положении, приходилось надеяться на северные районы. Там меньше выкаблучивались при приёме судимых на работу в какие-нибудь леспромхозы, или на шахты (хотя — тоже конечно не без проблем). Разумеется я отдавал себе отчёт в том, что времена изменились. Но всё же, может быть можно ещё на что-то надеяться?

Вспомнив одного зэка, который на зоне часто, в самых восторженных словах рассказывал о родной для него Мурманской области (известно — всяк кулик своё болото хвалит), я решил — была, не была! Чем, в конце концов, я рискую? В Москве-то ведь точно ловить нечего…