Протоколы с претензией

N++; ОT СОЦИАЛИЗМА K МНОГОКУЛЬТУРНОМУ ОБЩЕСТВУ

Хоть и совсем неактуальна тема социализма в Еврейском Государстве, о нем порой вспоминают с нежностью. Без пламенного порыва его и искренней самоотверженности не было бы, наверное, и самого государства.

– Грустное это дело – социализм, – вздыхает Кнессет.

– Несоциализм хорош, когда трудности позади, – неожиданно вставляет А., вспомнив свои метлу и совок.

Вспоминают и Я. с Баронессой о том, как шутили они над собой в те первоначальные времена безработицы после приезда, когда рассказывали друг другу о том, как зреет в них пролетарская ярость, растет чувство классовой ненависти. Как-то Баронесса устроилась на резку салатов в Бней-Браке. Оттуда она принесла восхищенный рассказ о пожилой арабке, голыми руками достающей овощи из кипящего масла. Знакомый с детства пафос пролетарского интернационализма жарким огнем кузницы, где собрались революционеры-подпольщики, хлестнул из ее рассказа. На третий день ее поставили на чистку рыбы. Четвертого дня не было. Баронесса на работу не вышла.

– А почему ты тогда сбежала? – спросил Я., смеясь.

– Трудно было, – Баронесса скорчила виноватую рожицу, и все рассмеялись.

Б. представляет справку об истории социального эксперимента.

– Были разные голоса вначале, – говорит он. – “Не так уж это ново, – говорил один голос, – загляните хотя бы в монастыри, там есть и бедность, и аскетизм, и дисциплина, и иерархия жестче, чем та, к которой вы привыкли”. Рабочее Дело породило убожество везде, где оно победило. Чтобы оценить действенность дезодоранта, стоит применить его утром только с одной стороны, а вечером протестировать обе. Две Германии и две Кореи словно созданы были Провидением по Социальным Вопросам для чистоты научного эксперимента. Сентенцию Бисмарка о том, что идею социализма неплохо было бы опробовать на какой-нибудь стране, которую не жалко, часто с мазохистским упоением вспоминали в Российской Империи времен Перестройки. Но Провидение, не желая уступать в чувстве юмора “железному канцлеру”, самый чистый эксперимент на его стране и поставило.

– А как же Скандинавия? – спрашивает Котеночек?

– А что Скандинавия? – отвечает Я. – В Скандинавии – социальная Скандинавия, а не скандинавский социализм. Это так же, как с религией, – любая идеология, напяленная на национальное тело, принимает контуры этого тела.

На этом исчерпывается социальная тема в уважаемом Кнессете.

– Эксперимент с коммунизмом можно считать завершенным, и вот, умудренный опытом, я говорю: “Пробуйте многокультурное общество на какой-нибудь стране, которую не жалко”, – сказал Б. и оживился.

– А как же с Америкой? – это, конечно, А.

– Да пошел ты со своей Америкой, – бессильно злится Кнессет. – Америка такой же предел возможностей многокультурности, как Скандинавия – предел возможностей социал-демократии.

– Наши социалисты раньше делились идеями и деньгами, – замечает Я., – нынешние, как и европейские, – только идеями.

– Если будете экспериментировать с многокультурным социумом, – предупреждает Б. и Европу, и Старшую Сестру, – не забудьте послать ко всем чертям своих евреев, если они, как обычно, встанут в авангарде всего прогрессивного. Мы не хотим отвечать за них, как не хотим отвечать за евреев – ветеранов Великой Социальной Битвы. Метите их, куда хотите, хотя бы и к нам – мы их детей воспитаем по-своему.

– Ох уж эти люди доброй воли, – сокрушается Б., качая головой, – я недавно узнал о белой американке – защитнице прав цветных. Она ставит жестокие эксперименты, чтобы показать уязвимость цветных и бронированную нечувствительность белых, она доводит афроамериканцев до слезливой жалости к самим себе, а белых заставляет посыпать голову пеплом. Миловидной белой женщине, пытавшейся пошутить в этой атмосфере Инквизиции по-американски, достается ее жесткий взгляд и колючая фраза: “Если хотите, чтобы вас принимали всерьез, не будьте “милочкой”. “Милочкой” вы будете до сорока, а потом – старой каргой”.

– Как же определить этот либеральный энтузиазм? – спрашивает А.

– Религиозный либерализм?

– Либеральная Инквизиция?

– Изнасилование в либеральной позиции?

– Либеральный террор?

– Я уже говорил, что не верю в антисемитизм. Я не верю и в расизм, – вступил Я. – Я сошлюсь на кадры снятого здесь документального фильма. В нем две эфиопские девочки в форме Еврейской Армии рассказывают о себе. Их спрашивают, как они представляли себе в Эфиопии приезд в Еврейское Государство. Одна сказала, что думала, будто в Еврейском Государстве она будет жить вечно. А другая сказала, что ее мечта была и того смешнее – она думала, что, приехав сюда, станет белой. Нормальный человек не может быть расистом. Когда мне кажется, что меня заносит, я всегда ввожу себе это воспоминание как противоядие внутривенно. Помогает сразу.

Как всегда, когда его охватывает волнение, Я. переходит на язык Си, как его бабушка всегда в таких случаях переходила на идиш. И он вставляет в свою речь функцию, которая, похоже, и будет единственным в своем роде произведением, в котором политкорректность сочетается с искренностью.

НетРасизму (не_принимает_аргументов)

{

если ( вы == ДУБИНА или вы == КОЛОДА)

{

признания этих девочек не тронут вас;

}

}

Теперь настала очередь Б. насмехаться.

– Как и коммунизм, теория многокультурного общества круто замешена на фанатизме, а Фанатизм всегда побеждает, – говорит он. – В нем больше энергии. Фанатизм – неотъемлемое свойство человека. Отними его у него, и ты человека разрушишь, обессмыслив его существование. Человек, лишенный фанатизма, – мертвый человек, и идея отнять его у него – сама по себе только еще один вид фанатизма. Вот и тебе за твои попытки найти точку равновесия либералы откусят нос, а националисты обгложут задницу, – предрекает он гипотетическое будущее то ли самого Я., то ли его стремления к разумным пропорциям.

– Дорого бы я дал, чтобы измерить точно долю лицемерия в либеральном фанатизме, – произнес Я. – “Лицемерие и есть культура”, – сказала недавно молоденькая девушка с киноэкрана в одном фильме Острова Пингвинов. Вернее, сказал сценарист, стремясь вызвать умудренно-понимающую улыбку зрителя. Человека от животного отличает умение лгать, – добавляет Я.

– А мне нравится, как “почернела” и “поцветнела” Европа за последние годы. В ней стало гораздо веселее, – заявила Котеночек, и все в очередной раз отметили, что в Кнессете Зеленого Дивана завелась европейская оппозиция. – Это необратимый процесс. И Европа всего лишь повторяет то, что уже столетиями делает любимая вами Америка. И приняв это как неизбежность, она открывает двери своего дома настежь (дома-то у нее, похоже, давно не было, по-женски посочувствовала ей Баронесса, надо бы как-то подтолкнуть В.).

– Ну почему же неотвратимо, необратимо? – не соглашается Б. – Япония об этой неотвратимости знать не знает, и “новый” Китай тоже. И если в Китае резервы рабсилы еще велики, то ведь в Японии они давно исчерпаны, и ничего, живут же там люди. А Америка (“Да хранит ее Господь!” – шутливо и суеверно вставляет Б.) в эксперименте уже триста лет, а эксперимент и сегодня не выглядит завершенным. Я недавно узнал об американской индустрии отдыха, что еще в шестидесятых годах во многих местах массового отдыха евреям и афроамериканцам без обиняков объявлялось, что их в этих местах не ждут, и потому существовали еврейские и темнокожие этнические лагуны отдыха. Потом эти ограничения были уничтожены законодательным образом, места эти стали хиреть, но повзрослевшие и состарившиеся с тех пор отдыхающие (и евреи, и афроамериканцы) вспоминают о них с нескрываемой ностальгией.