Протоколы с претензией

ПИСЬМО Б.

Я. ошибался или, вернее, ошибался кто-то другой, а именно некто, пишущий эти строки, полагавший, что сны Я. навеяны вечерними беседами, посвященными национальной идее. Настоящая же причина была сверхъестественной и основывалась на связи, посредством которой между близкими людьми прогоняются потоки впечатлений и мыслей каналами и средствами, о которых человечеству еще предстоит узнать. В этот вечер Б. сочинял письмо своей младшей сестре, в котором описывал происшествия прошедшего дня, собираясь по окончании сочинения отправить свое послание в Миннеаполис, штат Миннесота, электронной почтой. Выполнив свое намерение и поставив последнюю точку около полуночи в субботу на 34-м меридиане, Б. сделал попытку вычислить: возможно ли, что его сестра на бог знает какой долготе Миннеаполиса, где сейчас то ли на 9, то ли на 10 часов меньше, заглянет в E-mail, и стоит ли ему подождать ее отклика? Нажав кнопку “Send”, он решил, что не стоит, и в этот самый момент его сообщение раздвоилось на электронную и неизученную составляющие. Электронная двинулась через серверы в Миннеаполис, а неизученная потекла в сны Я.

В своем письме Б. писал: “Сегодня утром я был на пикнике со своими бывшими сотрудниками по фирме NN. Как человек, озабоченный национальной идеей, я и здесь старался не упустить возможность произвести какие-нибудь наблюдения, которые послужили бы углублению моих знаний в этом вопросе. Конечно же, в таких собраниях сильнее всего сантимент старой дружбы и общего прошлого. Но, даже мысленно вычтя его, в этой смешанной еврейско-русской компании (были мужья и жены), я не сумел выделить двух различных национальных потоков. Разница между людьми, не исключая меня самого, вся явно укладывалась в допуск различий человеческих характеров. Ты можешь подумать, что все эти тарелочки с салатиками, шутки и стаканы с вином, которые передавались и гуляли вдоль стола, застили мне глаза и заставляли видеть только такт и даже нежность общения. Но ведь так и было. И мне на какой-то миг стало неловко за свой сионский энтузиазм. (Я. называет его сионо-сионистским, я тебе писал, откуда это взялось.) Вернувшись домой, поспав и посмотрев здешние новости, я прошелся по другим каналам и остановился на одном из российских, по которому показывали вечер, посвященный давно умершему кинорежиссеру. В зале и на сцене было много знакомых лиц, хотя не всех я сразу узнал, а когда узнал, почувствовал, как много прошло времени с тех пор, когда я видел их в последний раз. Но постепенно, по мере того как я смотрел эту передачу, плотное дыхание благоговения, стилизованных и настоящих молитв, спазмов в горле, секущихся от волнения речей, святости двойной перегонки, едва ли не жертвенного блеска в глазах (люди там были культурные, как Леннон когда-то просил задние ряды похлопать в ладоши, а передние потрясти бриллиантами, так сидящих в зале можно было попросить погреметь культурой), вся эта вакханалия благородства и святости нагнала на меня такого ужаса и такой тоски, что я выключил телевизор и улегся читать набоковского “Николая Гоголя”. Набоков, как всегда, быстро меня успокоил и вернул чувство реальности. И тут я вдруг почувствовал облегчение, потому что понял, что я ведь было уже почти поверил, что все эти троцкие, все это еврейское дерьмо, которое плавало и вращалось на поверхности русского водоворота во времена юности большевизма могли быть и одной из причин этого самого водоворота. И еще, вспомнив роскошную тихую пастораль сегодняшнего утра, я вдруг словно услышал крик Набокова, рвущийся из его прозы, зовущий не судить огульно о русских по творящемуся в России безумию. И это показалось мне таким близким и похожим на тоску Иосифа Флавия, тоже потомка блестящего рода, которого безумный водоворот в Иудее превратил в изгоя, предателя, изгнанника. Конечно же, на совести Набокова, имеющего преимущество в два тысячелетия человеческого опыта, нет преступлений, несомненно, во множестве совершенных Флавием. И все же эта параллель запала мне в голову, и своим открытием мне захотелось с кем-нибудь поделиться.

А у нас теперь на весь период с конца октября и примерно до середины апреля установится роскошная погода. Приезжай. Съездим опять и на север, и на юг, благо наш север, как тебе хорошо известно, удален от юга не слишком далеко.

Пока.

Б.”