Протоколы с претензией

N++; О МЕСТЕ ЕВРЕЕВ В МИРЕ

– Мне есть что сказать по этому поводу, – заявил Б.

– Тебе есть что сказать по любому поводу, – смеясь, подбодрил его Я.

– Нет, правда, я разработал собственную классификацию, – сказал Б.

Еврей в Еврейском Государстве – патриций.

В Америке – всадник.

Тут у Б. либо исчерпались римские термины, либо темперамент его взял свое:

Еврей в Европе – лакей.

В России – шут.

В Германии – символ стойкости.

Баронесса уже слышала от Б. о его классификации. Она даже знает, что к такому определению евреев Германии он пришел, когда услышал от кого-то о пожилой немке, которая сказала своим еврейским соседям: “Чего уж, живите, – ведь вас, как тараканов, окончательно вывести невозможно”.

– Ты слишком суров к ним, – нахмурилась тогда Баронесса. – Это всего лишь люди, им предложили возможность пожить лучше, они согласились.

– У этого “лучше” – аромат того самого “мыла”, – упрямо ответил Б. – Ты бы с этим мылом пошла в душевую? Ведь это всего лишь мыло! А немцев я вполне понимаю, – продолжил он, – в возвращении евреев есть что-то успокаивающее. Вот ведь только выветрились газы – и они вернулись. “Род проходит и род приходит...” Это не о тараканах сказано у Екклезиаста?

– Вы обратили внимание, как выглядят приезжающие к нам по делам американцы англосаксы? Веселые, непринужденные, раскованные – в общем как жители Еврейского Государства, дворяне как дворяне, – вступил Б.

– А американцы-евреи?

– А американцы-евреи серьезны, внушительны, на нарушение дистанции, тем более на фамильярность, реагируют болезненно.

– И что это означает?

– Что все-таки не хватает им уверенности. А так ничего – богаты, устроены, признаны, ничего не скажешь.

– Не стыдно тебе так отзываться о них? Ведь они нам помогают, сочувствуют нам,– упрекнула Б. Баронесса.

– Стыдно, – сказал Б.

– И что, совсем нет раскованных американских евреев? – спросила она.

– Ну что ты, конечно, есть.

– Кто?

– Роберт Де Ниро.

– Он же итальянец.

– Он сыграл стольких евреев, что это не могло не отразиться на его самоидентификации!

Не откладывая дела в долгий ящик, Кнессет решает присвоить Роберту Де Ниро звание Почетного Еврея.

– Без обрезания? – поинтересовался А.

– Конечно, без, – ответил Я. – Мне рассказывал один приятель, который проделал эту процедуру в зрелом возрасте, о том, какая это была мука, когда у него каждое утро лопались швы.

А. понимающе хмыкнул, и все посмотрели на него с изумлением, но он мрачно молчал, и всеобщее осуждение обрушилось на засмеявшуюся Баронессу.

– Проблемы женщин никогда не являются для нас объектом насмешек, – сказал ей Б. с укором.

А. согласно кивнул. Баронесса попыталась было сделать строгое лицо, но тут же снова засмеялась.

– Вернемся к Де Ниро, – сказал Я.

– Не пейте слишком много субботнего вина, – советует актеру заботливый Кнессет, – от него может заболеть желудок и вспучить не только живот, но и мысли.

Кнессет пытается объяснить господину Де Ниро, как заправляются брюки в носки по внесезонной моде ортодоксальных евреев.

– Этому я еще вас научу, – гордо отказался Де Ниро.

– Поздравля-яем! – машут члены Кнессета в экран телевизора, – Р-о-берт!

– Почему же европейские евреи – лакеи?

– Приведу вам пример дедушки всех европейских лакеев.

– Кто же это?

– Капитан Альфред Дрейфус.

– Почему же он лакей? Он столько выстрадал понапрасну.

– Потому и лакей. Даже после того, как его оправдали, он не выдал немцам ни единого военного секрета. Разве не лакей?

– Лакей! – дружно отозвался Кнессет.

– А еврейские либеральные профессора в Европе – разве не лакеи?

– Хватит о профессорах! – еще дружнее завопил Кнессет.

– Давай теперь веселись по поводу евреев Российской Империи, – требует Кнессет.

– Шут – это всегда грустно, – сказал Б., – и больше я к этому ничего не прибавлю.

– И все же, – не соглашается на недоговоренности Баронесса.

– Сытые шута немножко презирают, немножко жалеют и поощряют, пока он не переходит границы. Голодным же кажется, что он слишком легко зарабатывает на хлеб насущный и оскорбляет святые для них понятия. А в свободное время шут пишет мемуары о трагедии своей жизни. Да так хорошо пишет, что не только сам плачет над ними, но даже сытых слеза прошибает, а уж голодные – так те просто плачут навзрыд.

Тут склонный к обобщениям и любитель изящной словесности Я. не удерживается, чтобы пополнить перлами своих догадок кладезь мудрости Б.

– Я бы сказал, – говорит он, – что еврейская литература в рассеянии делится на два главных потока. Один, отмеченный Б., ковыряет раны своей неоцененности окружением, другой – напротив, пытается над этим окружением возвыситься, воспитывая в себе супергоя, для которого мир делится на две половины, одну из которых нужно трахнуть, а другой набить морду.

– И что же, в Еврейском Государстве все евреи – дворяне? – не отпускают Б. члены Кнессета и пренебрегают звучностью латинской речи и римским сословным институтом патрициев.

– Мне особенно запомнились двое в первый год пребывания в стране. В квартире, которую я снял, не было телефона. Я пошел позвонить из телефона-автомата. Он был занят – девушка, смуглая такая на вид, разговаривала увлеченно и громко, живописно жестикулируя. Я любовался ее жестикуляцией минут пять. Сейчас, думаю, она выглянет, мило попросит извинения, и я увижу ее мордашку. Я любовался еще минут десять, потом еще пятнадцать. И тогда она выглянула и сказала: “Что, в этом районе нет больше телефонов?”.

– Какая у нее была мордашка?

– Не запомнил.

– Истинно дворянское достоинство, – согласился Кнессет.

– Второй случай – дорожный, – продолжал Б., – съезжая с трассы Гея к Бар-Илану, я замедлил движение, и тут в зад моей “Субару” въехала госпожа Ковалевская. Так она представилась. Въехала несильно, чуть примяла бампер. Я взял ее телефон, сказал, что дело пустяшное, в выходные съезжу в гараж, узнаю, сколько стоит рихтовка, и перезвоню. Так и сделал, в гараже мне сказали, что бампер не рихтуется, нужно его менять и стоит это в десять раз больше, чем я думал. Я позвонил и поделился бедой с госпожой Ковалевской.

– И что она тебе ответила? – заинтересовался Кнессет.

– Что в жизни не видела такого наглеца, что за три дня в меня могли въехать еще три другие госпожи Ковалевские, и вообще она посмотрела – у всех “Субару” бамперы именно так и выглядят.

– Истинно дворянское самообладание, – опять признал Кнессет.

– И что, ты так и ездил с кривым бампером?

– Недолго. Через два месяца машину угнали.

– Дворянское своеволие, – осудил Кнессет.

Члены Кнессета, словно сговорившись, сделали вид, будто они забыли о том, что в перечне Б. числятся отдельной строкой евреи Германии.

– Послушай, еврейский патриот, – обращается А. к Б., как в задачке по математике, – единственный, кто вышел из твоего рассказа с приобретением, – это Роберт де Ниро.

– Где же здесь противоречие? – смеется Я. – Как всякий порядочный еврейский дворянин, он обладает первейшим для еврейского джентльмена качеством – он порядочный антисемит.

– За антисемитов! – поднимает бокалы Кнессет.

– Мы вам из национальной идеи такое блюдо приготовим – пальчики оближете, – воодушевленный своим успехом, провозглашает Б.

Он почему-то говорит “мы”, но это, видимо, часть его воодушевления.

– Бить тебя будут, – с приторным сочувствием говорит вечно трезвая Баронесса и заодно возвращается к единственному числу и персональной ответственности, – люди по своей природе не столько глупы, сколько очень упрямы. Ты подсчитай, сколько народу ты оскорбил понапрасну.

Что это происходит с его женой, удивляется Я. В том, что она сбивает с Б. его радикализм, ничего удивительного нет, но откуда это “люди не столько глупы, сколько очень упрямы”, ведь она вовсе не склонна к обобщениям?

– Женщины вообще гораздо меньше склонны обобщать, – говорил он позже наедине Баронессе. – Это мужчина всегда пытается кем-то и чем-то руководить. В самом простом случае он руководит собой и своими мыслями. И потому он склонен к обобщениям. Господство требует обобщений и пренебрежения деталями, не вписывающимися в структуру. Женщины часто не руководят даже самими собой и своими детьми. Они знают, что их дети у них лишь во временной аренде. Еще несколько лет, и они сами им об этом твердо заявят. У них нет нужды в немедленном обобщении, однозначных выводах, вытекающих из выводов действиях. От этого картина мира в представлении женщины меньше страдает от искажений, так характерных для умственных мужских построений.

Лицо Баронессы принимает хорошо знакомое Я. выражение, в котором легко различить уважение к его философским способностям, но к которому прибавляется легкое сомнение в сказанном. Это даже не выражение лица – это рожица-иероглиф, сигналящий ему, что его философия хромает то ли слегка, то ли на обе ноги, то ли вообще никуда не годится.