Протоколы с претензией

N++; О ПРАВОСУДИИ

С оглядкой на свежую душевную травму товарища Б. все же поднимает тему правосудия.

– Столько разговоров о системе правосудия по телевизору, а у нас что, даже позиции никакой нет по этому вопросу? – говорит он. – Нам вообще есть дело до этого? У меня, например, украли “Субару”. Я тогда долго ходил вокруг места, где оставил ее, все не мог поверить, что ее нет. Поплелся в полицейский участок, спросил, может быть, я оставил ее в неположенном месте и они ее отбуксировали? Полицейская – это была женщина – рассмеялась. Мы вообще не занимаемся буксировкой в этом районе, твоя машина уже на “бойне”, сказала она. Это была моя первая машина в стране, и хоть у нее к тому времени уже был поврежден задний бампер и левая передняя дверь, представить ее на “бойне” разбираемой на части мне было больно.

– А у нас сняли водопроводные краны и раковину в доме во время строительства, – сказал Я., – и нам пришлось заселиться, не дожидаясь электричества, чтобы оттуда не унесли еще чего-нибудь.

– По телевизору речь не об этом, – вмешался В., – там больше о том, кто круче – Высокий Суд или Большой Кнессет.

Я. вспоминает свои дежурства в “Добровольной Народной Дружине” во времена Советской Империи.

– Мы бродили по улицам, – говорит он, – с повязками на рукавах, как у нацистов, только без свастики, и мы ни к кому не приставали. Болтаться по улицам и беседовать было приятно, но иногда становилось зябко или сыро, и мы шли согреваться в милицейский участок, к которому наша дружина была приписана. И вот там я обратил внимание на то, как быстро милиционеры разбирались со всякими забулдыжными субъектами в мятой одежде. Их выпроваживали как надоедливых дальних родственников, родных, но опостылевших. Подвыпивший интеллигент, напротив, удостаивался длительной аудиенции с подробным заполнением протокола. И вот тогда я понял, что милиционеры – тоже люди и общаться они предпочитают с приличными людьми. Я понимаю их, когда они целой бригадой следователей выясняют, куда именно положил руку министр, беседуя наедине со служащей министерства, какой именно пальчик коснулся какого в точности холмика. “А вторая рука, ну вспомните, неужели в это время приказ по министерству подписывала? Ах, так, в этот день у вас были месячные, поэтому вы вторую его руку больно прижали к письменному столу. А не то б и она скользила где-нибудь, как рука слепого скрипача, ощупывающая упругость струн... но вы ведь этого не хотели, правда?” Разве можно сравнить такую работу с работой какого-нибудь дурака-следователя, который возится с ублюдком-наркоманом, вырвавшим сумку из рук старушки? Ну, такой пусть и возится, дебил, с такими же кретинами, как он сам.

– “Больше исков – больше законников, больше законников – больше исков”, – приводит Б. где-то почерпнутую им юридическую мудрость. – Меня всегда удивляло, как при такой замечательной судебной системе, о которой рассказывает нам телевизор, существуют целые криминальные империи, сети торговли наркотиками и женщинами, подпольные игорные дома. Это ведь не иголки в стогу сена. При этом полиция утверждает, что ей такой швалью как домашние воры вообще заниматься не стоит – на следующий день судьи выпустят их на свободу. А что происходит с журналистами, всегда такими едкими? Когда дело касается судебной системы, они становятся державными, как Верховный Судья. Может быть, судьи и вправду так мудры, что в каждой судейской семье выращивают одного-двух журналистов прикрытия?

– У меня долго не шло из головы дело, – сказал Я., показывая рукой на свою голову, из которой не шло дело, – об одной семье, где муж убил жену и, будучи приговоренным к пожизненному заключению, снова женился, передал квартиру новой жене, после чего та выставила из квартиры двух его дочерей от убитой им жены. “Дыра в законе”, – разводили руками юристы. “Дыра в законе”, – повторяли за ними журналисты тоном, каким говорят о черной дыре в далеком космосе, и тоже разводили руками. Наверное, я не прав, но, когда говорят о “власти закона”, меня совсем не тянет закатывать глаза и делать такое лицо, как будто речь идет о девичьей чести моей бабушки. Или будет общественность беспомощно разводить руками по поводу бессмысленно, но законно растраченных миллиардов, но если поймают кого-нибудь на краже коробки спичек в супермаркете, то уж теперь его от правосудия ничто не спасет. Или вот один британский политик в ответ на упреки англичанам, не дававшим выжившим в Холокосте добраться до Палестины, сначала объяснил политические резоны, а затем добавил: “Правосудие и справедливость не всегда совпадают, и англичане это хорошо понимают” – и тонко улыбнулся в усы. Я не англичанин и никак не могу постигнуть, что означает эта фраза и почему этот англичанин подчеркнул ее значимость такой тонкой улыбкой. И вообще – в сентенции о верховенстве законов мне чудится что-то глубоко тоталитарное и бездушное. Формальная система, бюрократичная, дорогая, подверженная многочисленным остановкам и притормаживаниям, умеющая наваливаться на один избранный объект и не замечать другого, – эту-то систему убеждают нас окутывать ореолом святости? Ореолом пусть не святости, но хотя бы искреннего уважения, я, пожалуй, готов окутать совесть, но никак не систему правосудия. Совесть следует ставить выше правосудия, – заявил Я., очень гордый своей душевной привлекательностью, ставшей в этот момент столь очевидной для всех.

Он самодовольно улыбнулся. Он, кажется, готов сделать сногсшибательное заявление.

– Великая англосаксонская цивилизация, – говорит он со значительностью в голосе, – в этой области породила нечто противоположное себе самой – неповоротливого, малоэффективного монстра.

– Я за коллективную ответственность, – выпаливает вдруг А.

Все смотрят на него с удивлением. Как это связано с его недавним приключением? Кажется, никак. Он дешево отделался. Но ведь далеко не всегда все так счастливо заканчивается. Ему запросто могли бы навязать досудебное соглашение с парой месяцев общественных работ. Он так одинок, думает Б., может быть, ему было бы хорошо посидеть еще недельку. И чтобы его с жаром защищала эта красавица-адвокатесса из телевизора, опекающая мафиозный клан. Впрочем, мафиозным называют его тележурналисты, и между прочим, без всякого на то юридического основания.

– Знаете, – Я. вступается за А., – может быть, в этом и есть что-то. Может быть, это тот самый саморегулируемый на самом нижнем уровне механизм, подобный механизму свободного рынка в экономике, который и в экономике не всегда красив, но без которого не получается. – Я, наверное, не сторонник правового общества, – добавляет Я., – или, может быть, уж слишком сдвинуты пропорции между законами и традициями в сторону законов, – поправил себя он. – Ведь представьте себе, если бы эта талантливая адвокатесса жар своего темперамента и силу своего убеждения потратила в школьном классе, а не в зале суда, ей-богу я и сам бы пошел в этот класс и сел бы за первую парту.

– За первую парту лучше посадить А., – заметила Баронесса.

– Он высокий, посидит на последней, – Я. явно увлекся, и Баронесса считает необходимым вступиться за закон.

– А ведь ты сын адвоката, – замечает она.

– Отец был забавным адвокатом, – ответил ей Я. – О своей работе юридического консультанта на предприятии по производству уж не упомню чего он отзывался с пренебрежением, называл ее перекладыванием денег из одного большого кармана в другой, видел в ней скорее что-то вроде спорта. А домой к нему, бывало, заглядывали всякие бедолаги, укравшие коробку спичек в магазине. Он их за коробку спичек, а может, и бесплатно подучивал, как увернуться от навалившейся на них судебной машины. Богат он, как ты знаешь, не был. Правда, дело было в Российской Империи Большевистского периода, деньги не были так уж важны по причине их всеобщего отсутствия.

– Между прочим, и пенитенциарная англосаксонская система ни к черту не годится, – заметил Б. – Она только размножает преступников. А ведь у англичан же был и другой опыт. Мне чрезвычайно интересна бывшая каторжная Австралия, где злодеи получили еще один шанс построить заново свою жизнь в условиях изоляции, а не сидеть в клетках и отвечать оскалом на щелчки бичей. Австралия сегодня, говорят, самая флегматичная страна в мире, где не только почти забыли о преступлениях, но даже не рыгнут в лицо в баре. Я, правда, там не был, но так говорят, – добавил он. – Скучнее, чем в Австралии, только в Швейцарии, единственное развлечение там – спускаться на лыжах с гор. В Австралии, правда, есть скачки лилипутов в сумках кенгуру.

– Никогда не слышала о таких скачках, – удивилась Баронесса.

– Ну, значит, это мне пригрезилось, – ответил Б., – значит, там и этого нет, и уж подавно – скука смертная. – Б. даже зевнул, заразившись от собственного красноречия.

– Отчего же англосаксы этого не исправят? – интересуется Баронесса.

Как женщина, она вправе задавать такие вопросы.

– Не забывайте, – говорит Я. в задумчивости, и его взгляд, кажется, устремлен куда-то поверх правосудия, – англосаксы ведь и генетически – те же немцы, только их, в отличие от немцев, заклинило на свободе.

Что-то, кажется, все же надломилось в прямом А. после ареста. В его рассуждениях о юридических аспектах системы налогообложения – теме, которую он неожиданно поднимает, – проявляется этот его изменившийся подход к жизни.

Укрывательство от налогов не должно рассматриваться как уголовное преступление, заявляет он. Одно дело – украсть у частного лица, совсем другое – увильнуть от поборов государства, которое потом эти средства расходует так, что воровство кажется меньшим злом. Инстинкт уклонения от налогов – такая же естественная общечеловеческая слабость, как любовь. К попавшемуся на неуплате налогов нужно относиться как к жертве несчастной любви. То есть обязать его заплатить налог и штраф, конечно, нужно. Но после этого – пожалеть, погладить по голове, успокоить. Сказать, что эта дама недостойна его высокого чувства, в следующий раз все может сложиться гораздо счастливее. Есть что-то глубоко фашистское в сладострастии, с которым набрасываются на жертву несчастной любви к своим, не чужим, деньгам. А. теперь выглядит возбужденно-приподнятым, что уж совсем на него не похоже.

Б. внимательно смотрит на приятеля. Он складывает два плюс два: А. недавно сделал ремонт в квартире. Он наверняка нанял левую бригаду и теперь терзается угрызениями совести, а еще больше – страхом попасться и угодить в рецидивисты. “Рецидивист А.-инька”, – порой ласково называет его теперь Б., при этом А. неизменно бледнеет.