Протоколы с претензией

Б.

Б. не случайно промолчал, когда речь шла о “Пианистке”. Члены Кнессета по нескольким его репликам знали, что он был когда-то женат и его бывшая жена, концертирующая пианистка, осталась в Российской Империи. Было очевидно, что большего он сказать не готов.

Он впервые увидел ее на одном из праздничных ужинов в небольшой питерской квартире своих родственников. Ее попросили сыграть. Она не отказывалась, но и не рвалась, просто сыграла две вещи: одну, знакомую всем, – для всех, другую – видимо, для себя. В этой другой никто из присутствующих не различил ни одной мелодии, но темы были, наверное, чем-то важны ей.

Она запомнилась Б. Запомнились тонкие руки, которые нужно было куда-то девать, когда они заканчивали свои проходы по клавишам. Запомнилась легкая сутулость и тени, кажется, ничего не означавших улыбок, которые пробегали по ее лицу, никому не адресуясь и ни к чему не относясь. Знаки внимания резковатого, энергичного Б. (“живчик” – определение любящей школьной учительницы) она встретила с удивлением, но и с радостью. Очень быстро Б. заявил ей, что хотел бы жениться на ней. Она сразу согласилась.

Может быть, думал он, ему при его темпераменте и горячности не хватило терпения пробиться к ней, возможно, удалось бы даже переформировать ее заново. Он мало разбирался в музыке, а она, кажется, оставалась равнодушна к волновавшей его жизни. Два года прошли, а в их браке так и не появилось то, что есть в связке двух альпинистов, идущих по узкому заснеженному хребту: если один соскальзывает, другой прыгает на противоположный склон, чтобы двум спортсменам, уравновесившим таким образом друг друга, повиснув на хребте, спастись. Не было перетоков тепла, не было быстрого сговора одним лишь обменом взглядов, без единого слова. Может быть, у нее другой жизненный ритм, нужно было просто запастись терпением. Брак – это бег на длинную дистанцию, говорил он себе потом.

Однажды он попросил ее спеть что-нибудь. Он вспомнил, как зелененьким (“сикилявым” – дразнил он) голоском напевала его младшая сестра, пробегая одновременно по клавишам пианино:

– Га-аварят, мы бяки-буки,

Ка-ак выносит нас земля?.. -

и все вокруг начинали улыбаться.

– Ах, ты бедная моя трубадурочка! -

баском подхватывал он, -

– Посмотри, как исхудала ты... дурочка! -

напевал он ей в самое ухо.

Но Пианистка не пела, никогда не пела, даже не напевала... Что означала ее вечная молчаливая полуулыбка? Может быть, ее воображение спокойно бродило в тех тихих с мужской точки зрения переулках, где происходит действие женских романов, и она просто не успела преодолеть стеснение и рассказать ему о том, что она там видит? Не знала, что эти рассказы, услышанные из уст любимой женщины, воспринимаются как убаюкивающий шелест дождя?

Коленки сестры – в вечных ссадинах. “Я срезаю углы”, – объясняла она. В какой-то момент ее взросления она была выше других сверстниц в музыкальной школе, и ее усадили за виолончель. “Эту дуру нужно вечно держать между ногами и только один раз за весь концерт делать на ней – бры-ынь”, – рассказывала она о своем участии в сборном концерте музыкальной школы, на который был приглашен известный композитор, оставивший участникам концерта автограф на их учебниках. Этот автограф, как свое высшее музыкальное достижение, она с гордостью показывала гостям. Иногда виолончель поднималась по лестнице дома их родителей, неся на себе его сестру. “Моя лошадь”, – говорила она. План избавления от “лошади” был разработан ею при соучастии Б. Обычную школу становится слишком трудно совмещать с музыкальной, согласились родители после того, как она пропустила неделю в школе из-за гриппа. Выбор был сделан в пользу школы общеобразовательной. Когда на следующий день ее подружка по несчастью со скрипкой в руках долго орет снизу из колодца двора: “Выходи! Я знаю, ты дома. Что мне, одной тащиться туда?” – она приседает на полу, обхватив руками футляр виолончели. “Чтобы эта дура, – говорит она о виолончели, – не хлопнулась на пол в самый неподходящий момент”. Вечером они вместе поливали из чайника тряпку перед входной дверью. “Только тряпку и освежили за весь день”, – ворчала мать. Виолончель вскоре продали, пианино осталось.

Он не помнил, когда появились два одеяла на их постели. Помнил только, что отметил – так удобнее. Когда кто-то из знакомых пошутил по поводу того, как смотрела его жена на своего консерваторского профессора, когда он попросил ее сыграть в учебной программе местного телевидения, Б. вспылил, наговорил резкостей, глаза жены смотрели с укором, в них готовы были показаться слезы.

Сестру ему почти не приходилось защищать в школе. Мальчишку, дернувшего ее за косу (было больно, объяснила она), увели в медкабинет вытаскивать из ладони ученическое перо “звездочка”. Девочку, попавшую в нее камнем, привела жаловаться мать, в ее руках были клочья волос пострадавшей. Когда сестру уговорили выйти из туалета, где она заперлась, ее все еще горящие справедливым гневом глаза на фоне распухшего носа заставили жалобщиков молча развернуться и уйти. Еще приходила жаловаться мать маленького мальчика, пристроившегося по малой нужде прямо у стены дома, чтобы сэкономить время и быстрее вернуться к игре в футбол. Возвращавшаяся из школы сестра, внезапно появившаяся из-за угла, ловко извернулась и щелкнула мальчика по отросточку, прокомментировав: “Пп-и-у! Летает!”

Что-то уже сдвинулось в нем и через полтора месяца он соврал ей, что любит другую женщину. Известие было принято ею в том замкнутом молчании, в котором проходила их жизнь в последнее время.

– Где же твоя новая любовь? – осторожно и с опаской спросила его мать вскоре после развода.

– Уже разлюбил, – коротко ответил Б.

Честность его сестры – ее врожденное качество, она родилась с ним, как с глазами и голосом, оно прикреплено к ней прочно, как ухо, и она никак не может привыкнуть к мысли, что только что рожденный ею ребенок может иметь имя, которое носят годами взрослые люди. Она долго называет его “этот чудак” и смотрит на вновь образовавшийся кусочек жизни с удивлением постороннего, а на себя в зеркало: я – мать?

Не сыграла ли в их неудаче какую-то роль ее мать? Нет. Пожалуй – нет. Женщина она была практичная, расчетливая, но не злая. Когда однажды они ехали к ней на день рождения, Б. предложил смять угол большой коробки конфет, которую они везли ей в подарок, и съесть две штуки, чтобы образовались две пустые ячейки.

– Скажем, что кто-то из нас в последний момент случайно сел на край коробки и эти две конфеты раздавились. Извинимся.

– Зачем? – спросила пианистка.

– Иначе она отправит коробку в свой подарочный фонд, передарит ее кому-то по случаю, и мы этих конфет сегодня даже не попробуем. А очень хочется, – добавил Б.

Его жена покраснела и не засмеялась, а он на это надеялся. Вспомнив этот эпизод, сидя на Зеленом Диване, он хоть и старался не делать сравнений, но все же сделал: Баронесса тоже не засмеялась бы? Наверное, переложила бы коробку подальше от него, но потом не сдержала бы смех. Ее ведь всегда смешат чужие проказы.

Детей от Пианистки у Б. не было, чему он был рад после развода. Но через много лет это стало болезненной занозой в его памяти. Этот кусок его жизни не оставил материальных свидетельств своей значимости. Теперь он никак не мог вспомнить точно ее голоса. Лицо восстанавливали фотографии. Голос, не заключенный предусмотрительно ни в какую емкость для хранения звуков, должна была хранить память. Должна была, но не сохранила.

Фотографии помогли вспомнить спортивную гостиницу в хвойном лесу за городом, в которой они сняли номер. Вечерами они возвращались со спектаклей через затихший зимний лес, весь в глубоком снегу, по утоптанной дороге, а утром он отдергивал портьеру с начинавшегося от пола окна в полстены, и сразу за этой стеклянной полустеной лежал белый снег до самой опушки леса. Белыми были и простыни, и наволочки. Утром она не зарылась в одеяла и подушки, когда свет из-за убранной портьеры залил комнату, отразившись от снега и ее тела. Мир сверкал холодом и чистотой.

Другая фотография представляла их у моря во время свадебного путешествия, которое длилось только три дня. Они сняли совсем маленький деревянный флигелек, где было место только для кровати. А больше им ничего и не нужно было. Они оба смотрели в объектив, а за ними было море. Даже на фотографии видно, как она молчалива, но глаза у нее здесь очень живые – она разучивает пьесу для моря, флигеля и высокого узкого ложа.

Себя на фотографии Б. оглядывает лишь мельком. На ностальгию по собственной юности у него недостает терпения.

Глупая история, в очередной раз подводит он плачевный итог.

С Я. и его женой Б. познакомился в Еврейском Государстве в классе изучения иврита. Он стал часто приходить к ним и чувствовал, что ему были рады.