Протоколы с претензией

НА НАБЕРЕЖНОЙ

Они паркуют машину на бесплатной по субботам стоянке. Это заседание было отложено на субботу из-за Б., которому пришлось выйти на работу в пятницу, и Я. предлагает им необычное начало прогулки. Они идут не к набережной, а к рынку Кармель. Нет ничего более неземного, чем рынок Кармель в мрачную погоду в субботний день. Одни только тощие кошки бродят в закрытых и вонючих рыбных и мясных рядах, даже темных личностей нет. (“Пошли отсюда!” – говорит не склонная к постмодернистской эстетике Баронесса не кошкам, а своим спутникам). То, что вчера пестрело, шумело и переливалось через край, удивляло дешевизной и изобилием, отступило, спряталось за ржавыми замками и жалюзи, а то, что выступило на первый план сегодня, – серо, старо, угловато и имя ему – Коекак. Из полозьев жалюзи выбралось наружу смазочное масло и испачкало, смешавшись с пылью, волнистый металл, на котором чья-то рука под голубой Звездой Давида вывела голубым же цветом патриотическую надпись “Народ еврейский жив”. Чья-то левацкая рука кровавым цветом добавила: “и виновен в страданиях палестинцев”. Сбоку равнодушно глядит на политические стычки хозяйский плакат соседней лавки. “Король арбузов”, – возвещает он о себе. Скатан грязный навес, полощется на легком ветру не вполне целая маркиза, другая маркиза, сморщившись, откинулась назад, как складная крыша автомобиля наркобарона, а третья – вовсе в лохмотьях. Люминесцентные лампы под навесами висят на своих местах, как лебедки мойщиков стекол на небоскребах. Обычные лампочки предусмотрительно вывернуты, что служит намеком на то, что темные личности сюда все же заглядывают, но алчность их так же скромна, как скромны эти безобразные ящики с разъеденными ржавчиной углами. Они вытянулись в два ряда, словно на двух линиях невидимого конвейера перед погрузкой на такой же затертый пароход. Потрескивают на бегу гонимые ветром пустые пластиковые стаканчики, умолкают, натыкаясь на металл, издают последний хруст, попадаясь под ноги, и чтобы уж совсем испугать Баронессу, звучит резкий выстрел – это металлический лист жестяного склада, устав от одной кривой напряженности, прыгнул в другую изогнутую нервозность. Этот звук-выстрел исчерпал терпение Баронессы, и компания сворачивает на набережную, минуя рисованную настенную жизнь племени художника Рами Меири.

А по набережной они идут вольготно, не спеша, от памятника у дельфинариума, где погибли в теракте дети из Российской Империи и где все еще горят свечи и лежат цветы, до яхт тель-авивской марины. Они минуют американское посольство, подземной автомобильной стоянке которого любил доверять свою “Субару” Б. до встречи с госпожой Ковалевски и безымянными угонщиками, проходят мимо соседнего с посольством ресторанчика Mike's Place, отмеченного в свое время дежурным терактом. Другим терактом был отмечен еще клуб возле арабской лавки-пекарни, который компания прошла немного раньше. Я. оказался там на следующий день, были еще на месте взрыва обломки, мусор и полицейское ограждение, FOX снимала маленького солдатика с автоматом, стоявшего на придорожной тумбе и что-то высматривавшего. Красная краска, которой вскоре была покрашена мостовая на входе в ресторанчик, уже поистерлась под ногами прохожих.

Компания ведет беседы, уместные при небыстрой ходьбе. Так, ничего особенного. Сначала о царях древности. Я. утверждает, что Александр поразил современников и потомков не столько своими воинскими подвигами, сколько попыткой построить Новый Ближний Восток. Щелкнув на иконке увеличительного стекла со знаком плюс, отчего, как известно, мы видим меньше, но лучше, Я. сосредотачивается на клочке ойкумены между Средиземным морем и Иорданом. Он опровергает расхожее мнение о том, будто царь Ирод запомнился иудеям лишь своими жестокостями. Жестоких иудейских царей было хоть отбавляй, говорит он. Жестокости Ирода запомнились лишь благодаря масштабу его личности, который отразился в размахе его строительства. Потом беседа перешла на других строителей – пионеров-первопоселенцев из России. О том, какая это была безумная затея. Они рассуждали о законе сохранения безумных затей в природе. Стоит ли любая идея, как бы хороша она ни была, такого самопожертвования, спросил А., имея в виду первопоселенцев. А есть ли вообще ответ на вопрос, сколько стоит свобода, ответил Б.

Море легонько гладит мокрый песок. Б. улыбается встречной толпе безадресной улыбкой. Я. находит, что в его улыбке есть оттенок надменности. Он эту надменность оправдывает, он говорит, что она антибиотик после столетий европейского холопства. Море – то же море, говорит улыбка Б., первопоселенцы –те же первопоселенцы. Ау, вы нас не узнали?

Они переходят на иврит, встречая знакомых уроженцев страны. Прощаясь с ними, снова возвращаются к русскому. Кого они встретили на этот раз? Б., например, встретил Гади Леви, с которым работал когда-то в одной комнате в “Hellop Ltd.”. Гади Леви был всем хорош, и только тем не очень удобен в общении, рассказал о нем Б., что имел обыкновение громко кричать. И кричал он не тогда, когда злился или хотел кого-то обидеть, а наоборот, – чем веселее ему было, тем громче он кричал, чем приятнее ему был входящий в комнату, тем более шумным приветствием и хлопком по плечу он его награждал. А. встретил старичка-“поляка”, мимо дома которого он когда-то продвигался по тротуару с метлой и совком, и старичок неизменно при этом тщательно запирал калитку и спрашивал у А. доверительно и шутливо, не “румын” ли он, а затем в который раз шутил, что “румын” – это не национальность, а профессия. А. впоследствии устроил собственный опрос, чтобы выяснить, правда ли, что “румыны” склонны к присвоению чужой собственности. Из троих опрошенных им “румын” ни один не сознался. Попадались гуляющей компании и знакомые из “русских”. Например, Я. с Баронессой встретили старого знакомого, одного из первых своих соседей в стране, Баронесса вспомнила его имя, Валерий. Его в ту пору в августовскую жару можно было в полдень встретить идущим по улице в светло-сером костюме-тройке, с плоской соломенной шляпой на голове. Я. утверждал, что при нем была трость, но Баронесса трости не помнила. Этим облачением он подчеркивал, видимо, свою нескрещиваемость с расхлябанным Левантом. Весь вид его говорил, что если попытаться случить его насильно с Левантом, то потомства от этой случки не будет: он останется в костюме-тройке, а Левант – в неопределенного цвета неглаженой футболке с растянутым воротом. Сейчас на набережной этот их знакомый был в шортах, сандалиях на босу ногу и футболке, правда, тщательно выглаженной и с тугим воротом. Был он не только без шляпы, но даже наголо острижен, и голова его оказалась на удивление круглой. И только В. во всю дорогу никого не встретил и даже немного из-за этого было расстроился, но вдруг увидел, что навстречу ему идет Хаим Брикман, и безобидный В. стал смотреть себе под ноги, потому что жена Хаима Брикмана, (нет-нет, не позволим подозревать в В. негодяя!), просто жена Хаима Брикмана имела обыкновение стирать футболки мужа по вечерам и вывешивать их сушиться на ночь, отчего к утру футболки отдавали запахом тины. Хаим заметил глядящего себе под ноги В., окликнул его, осведомился о здоровье и обдал его знакомым запахом, который здесь, на набережной, вполне можно было бы принять за далекий отголосок поврежденной канализации одной из старых гостиниц на набережной. В. никак не прокомментировал встречу, а остальная компания так и решила, что это порыв ветра принес запах гостиничного подвала.

И все же тель-авивская набережная склоняет к беспечности. В Иерусалиме нет моря, но есть горы. Иерусалим приобщает к величию и страсти. Тель-авивская набережная внушает мысли о примирении, окутывает негой. Переселите жителей Тель-Авива на неделю в Иерусалим, который и видом и цветом напоминает горку грецких орехов, и не хватит ни стальных щипцов, чтобы эти орехи расколоть, а расколов, выковырять из мелких осколков скорлупы их горьковатую субстанцию, ни тяжелых дверей, в щелях которых колют орехи те, у которых не оказалось щипцов под руками. Если же наоборот, жителей Иерусалима поселить в Тель-Авиве и выгуливать день за днем на набережной, то они скоро будут напоминать розовых креветок, их останется взять за хвостик, макнуть в золотистый соус, зажмуриться от удовольствия, и они сами растают во рту. От людей ничего не зависит. Дух города варит их мысли, тихонько помешивая их в котле своих улиц, затем, сняв пробу, заправляет ими головы людей, как заливают свежее масло в мотор автомобиля.