Протоколы с претензией

N++; НЕ ВЕРЬТЕ КРЕЩЕНЫМ ХАЗАНАМ

– Русские люди, – немедленно воспламеняется Б., – не верьте крещеным хазанам.

Призрак Разоблачения наведывается в этот момент в Кнессет Зеленого Дивана, как порою удостаивает своим посещением полиция компактное сообщество индивидуумов, занятых противозаконной деятельностью. В голливудском фильме это приведет к ряду сочных словосочетаний и зорко схваченных камерой резких перемещений действующих лиц по экрану. В русском – к отчаянию, как результату осознания неизбежности наказания за такое же неизбежное преступление. В действительности Еврейского Государства на лицах этой компании отразится крайнее удивление – не тем, что полиция опять все напутала. В этом как раз ничего удивительного нет. Удивительно, что это опять происходит с ними, честнейшими гражданами, достойными всякого уважения, патриотами своей страны. Например, вот сидит невиннейший Хаим Леви – член центра Партии Горячих Патриотов, а это – честнейший Ицик Коэн, в прошлые выборы он предложил свою помощь в избирательной компании Сторонникам Мира.

– Ты поясни сначала русским людям, кому им не верить, – вступает дотошная Баронесса. – Хазаны – это синагогальные певчие.

– Только, пожалуйста, не бейте их, просто не обращайте на них внимания, – вдруг спохватывается Б.

Я. чувствует слабинку Б. и тут же пускается его дразнить. Он комментирует:

– “Поют крещеные хазаны,

Россия движется вперед”.

Он склонен к поэтическим интерпретациям. Кроме того, он, кажется понятие «крещеных хазанов» пытается расширить так, чтобы оно охватывало все формы еврейского приспособления к русской жизни. Б. это понимает и продолжает пятиться:

– Их ведь где-то по-человечески можно понять. Когда-то в Революцию перед ними раскрылись потрясающие перспективы. Как было устоять?

– На жалость бьешь? – ехидно интересуется Я. –

“...Дед параличом разбит,

бывший врач-вредитель”

– выводил бы бородавки у кибуцников в Палестине, глядишь, и паралича бы не было, – наседает Я. – А лечил Кремлевских тиранов в Москве – какай под себя и молчи.

– Многие ведь искренне заблуждались, – слабо возражает Б.

– Искренность легко достигается самовнушением, – веселится Я. и декламирует горячо и возвышенно, легко протягивая исторические связи от революционных русских евреев к евреям русским же, но следующих поколений:

“время битве за социальную справедливость

и время борьбе за свободный рынок,

время очереди в Мак-Дональдс,

и время громить обнаглевших пиндосов,

время крушить богов,

и время постигать христианские ценности”

– Сколько же в тебе яду, – смеется Баронесса.

“Именно это тебе и нравится в нем”, – думает и не смеется Б.

– Так что же, – в силу своего происхождения все мы были обречены быть в Российской Империи в какой-то мере крещеными хазанами, пятой колонной, “малым народом”, отклоняющим титульную нацию от естественной траектории? – А. ставит вопрос во всей его логической наготе.

Задумываются все, в том числе Я. Членам Кнессета, восседающим на зеленом диване в геометрическом центре Еврейского Государства, защищаемого Еврейской Армией, незачем кривить душой, и они как будто даже рады, даже стараются отыскать в себе пороки крещеных хазанов, как ищут правоверные евреи хлебные крошки перед песахом. Это, впрочем, не мешает телевизионному комику Еврейского Государства предлагать использование листа мацы в Песах в качестве подноса для хлеба. А стопку уложенных друг на друга листов мацы пробить одним ударом головы.

Вакцину русской литературной классики вперемешку с Джеком Лондоном, Бальзаком и Драйзером они, кучка одноклассников Я., колют прямо в вены строящихся организмов. В уже вполне осознающейся ими атмосфере фальши Российской Империи Большевистского периода – это главная из доступных прививок цивилизации, должных помочь каждому из них выстроить в себе человека. Впрочем, зерна фронды Империи можно было найти еще раньше – в те блаженные годы, когда Я. начал вывязывать бантом на шее пионерский галстук, а зерна ее развала – в снисходительной улыбке учителей, делавших вид, что этой вольности они не замечают.

Первый раз вопрос верности и измены Я. решает для себя, узнав о “разумном эгоизме”. Еще не прочитав Достоевского, он ставит перед собой вопрос о верности друзьям и людям вообще. Он рационален, Он примеривает на себя эгоизм, он примеривает на себя “злодейство”. В пробных шагах к “злодейству” Я. ощущает интуитивно, но устрашающе ясно холод отчуждения и одиночества. Он пугается и возвращается обратно, поняв, что человеку такая жизнь не по силам, она его непременно разрушит.

Так же рационально через несколько лет он решает для себя вопрос об адюльтере. Он спрашивает у работающей с ним новенькой, что она думает о предложенном им подходе к решению стоящей перед ними технической задачи. Во взгляде темных глаз нельзя ошибиться. “Тут нечего добавить”, – отвечает она тихо, и даже оттенка притворства нет в ее словах. Я. задает себе вопрос: есть ли рациональная причина для супружеской верности? Нет, отвечает он себе. Сумею ли я скрыть от жены небольшой роман? Да. И? Не хочу создавать у себя в мозгу перегородку, которая будет стоять между мною и ней, не сразу отвечает себе Я. Он остановился на таком ответе, не считая его окончательным, но и в дальнейшем неизменно приходил к тому же результату.

И вот теперь ему приходится решать вопрос о верности в третьей его ипостаси. Вопрос об эмиграции. “Ехать или не ехать”, – формулируют этот вопрос еврейские анекдоты. “Уедут или не уедут?” – поглядывают на них их нееврейские друзья. Давным-давно, в день, когда передавались важные новости, взрослые, оторвавшись от радио, обнаружили, что годовалый Я. исчез. Его вскоре нашли под кроватью, он играл ручкой хранившегося там чемодана. Следует ли видеть в этом происшествии перст провидения?

Когда он вышел в отставку из детства с его вспышками искренней детской ксенофобии, жизнь стала мягче. Только изредка встречались на его пути следопыты жидомасонских заговоров. К счастью, они делили этот интерес с интересом к летающим тарелкам. Интерес к летающим тарелкам, наверное, подогревают евреи, чтобы отвлечь народ от поисков жидомасонского заговора, поделился он своей догадкой с будущей Баронессой. Но это неверная тактика, считает он, – у кого имеется склонность к поиску летающих тарелок, тот рано или поздно наткнется на жидомасонский заговор.

Они как можно раньше уходят с работы, чтобы следить по телевизору за бурными поворотами начавшихся Перемен, которым они горячо сочувствуют. Они торопятся, чтобы успеть прочесть хлынувший поток литературы, ранее недоступной. Пик единения с Обновляющейся страной приходится на известие о смерти Сахарова. Я. не в состоянии справиться с комом, стоящим в горле.

Впервые в руки Я. попадает Библия. Он читает ее непредвзято, сбросив на ноль все, что знал о боге, с надеждой, а вдруг и он найдет там ответ на основной вопрос жизни – зачем все? Это продолжается до книги Иова. После нее он продолжает читать тексты, отпечатанные на тонкой папиросной бумаге, следя уже только за поворотами истории человеческих исканий. Он не первый и не последний, кто не проходит экзамен Иова на поступление в светлый мир веры, где всем, как известно, должно быть тепло. Вера – не нефть, она никогда не закончится.

Тем временем выплывают счета по долгам еврейских комиссаров. Я. никогда не стрелял в белых офицеров. Правда, один из двух дедов Я. получил, согласно семейной легенде, в подарок сапоги от самого Буденного и сочувствовал Троцкому. Другой был интендантом у белых (правда ли это?), а потом занимался контрабандой на советско-польской границе. Этому можно верить, Я. помнит, как отец брил деда опасной бритвой, красные полоски порезов, прямые сверху, размытые снизу, появлялись на его лице. Отец тихо, но отчетливо матерился сквозь зубы, а дед продолжал сидеть, словно каменный в своем молчании, – качество, необходимое контрабандисту, он ни разу не попался. После его внезапной смерти от инфаркта по городку разнесся слух, будто он так и не рассказал никому, где закопал золотые царские червонцы.

Хотя Я. и его жена родились и выросли в вегетарианскую пору большевизма, когда он уже потерял вкус к свежей крови и перешел на пареные овощи унылых коммунистических молитв, во времена, когда евреи уже давно вычищены из всех пор власти, счета за большевизм иногда прямо, иногда косвенно, кажется им, приходят все же на их адрес. Когда часть этих счетов начинает приходить с той стороны, которую они считали своим прочным тылом, от жрецов литературной традиции, у Я. появляется чувство, что лодка под ним вот-вот перевернется. Он снимает с полки энциклопедию, отыскивает в ней буквы еврейского алфавита и с неожиданно проснувшимся интересом начинает заучивать их. Каждый раз, когда предъявляется очередной иск, жена стискивает его руку, и наконец она произносит: “Едем”.

– Не наводи тень на плетень. Она небось сказала и испугалась, – иронизирует сосед, которому Я. рассказал о решении Баронессы. – Будет тебе прятаться за женской спиной.

Я. так не считает. Да, это он затем педантично и настойчиво, пункт за пунктом готовит отъезд. Но цепочку его рассуждений и доводов можно повернуть и так и этак. Мгновенное интуитивное взвешивание, произведенное его женой, он ценит выше своей аналитики.

После принятого решения вовсе не становится легче, их охватывает безотчетная грусть. В гостинице, где они проводят выходные с товарищами по работе, бесконечно крутят “...прощай, Америка, прощай...”. Они прощаются не с Америкой, но в горле – горький ком. Почему?

За ними так никто и не пришел среди ночи, не вытащил из постели, не бросил на них косых взглядов. И окружение их оставалось тем же, то есть состояло из людей, которых можно было определить в диапазоне от просто нормативно хороших до отдельных превосходных, а были и совсем милые, как, например, сокурсник Я., который, учась на втором курсе, купил себе на месячную стипендию очень хорошую фотовспышку, надеясь по окончании института на зарплату купить фотоаппарат, или та мечтательная из его юности девушка, которая, как нечаянно выяснилось потом, так в жизни никому, никогда и ничего не дала. (Грубоватая двусмысленность этой фразы притормозила ход мысли Я., но поскольку это была только мысль, а не высказанная фраза, то Я. не стал трудиться, чтобы ее переделать, а оставил как есть.) Ну, положим, несколько смущали его четыре очень дружные женщины в отделе, потому что если четыре женщины дружны между собой, то сплоченная слабость ощущается как угроза. Например, они могут все вместе решить, что вы недостаточно часто ходите к парикмахеру, и прилепится к вам дурная слава человека, который редко бывает в парикмахерской. Из-за таких вещей можно, конечно, поменять работу, но ведь не страну! Да и по счастью женщины обычно дружат только парами, а две дружные женщины – это еще не сила. И все же Я. с женой уже знали, что теперь непременно уедут, и ком все же стоял у них в горле, и стоял, наверное, оттого, что они должны теперь сами встать среди ночи, покинуть постель и уйти. Такова логика жизни, считают они. И хоть вскоре замаячил перед ними соблазн жизни новой, простыни были еще теплы, а к энтузиазму предстоящего примешивалось сомнение, не выставлены ли они детьми, беспомощными дикарями на аукционе идей. Жаль было и тысячи нитей, которые они теперь должны оборвать навсегда.

Год, ушедший на получение вызовов, оформление документов, распродажу имущества, наполнен изучением языка и истории. Они с удивлением обнаруживают, насколько неверны были их представления: Еврейское Государство – не результат чьей-то жалостливой подачки, а история упорства, граничащего с фанатизмом и безумием. Библия обращает их и к давней истории. Шаг за шагом Я. начинает казаться (а может быть, так и есть), что он получает сейчас то, чего ему всегда не хватало, – он, считавший свою историю от деда, ощущает, как длинные нити корней уходят вглубь на три с половиной тысячи лет.

Грозные большевистские комиссары уже давно превратились в их глазах в пигмеев, смешавших величие со страхом и подлостью, отравивших свое и чужое.

Я. больше не бросает бюллетеней в избирательные урны. Отклонять эту траекторию он больше не вправе.

Остается последний пункт сборов – объясниться с умирающим Веничкой Ерофеевым, по слухам, пославшим в журнал статью о крысах, покидающих тонущий корабль.

– Понимаешь, Веничка, у нас, кажется, действительно есть свой корабль. Правда. Без выебонов...