Раскрепощение

ГЛАВА 40

Белль

Рейф любит меня.

Удивительно осознавать, что лучшие и худшие моменты в моей жизни совпали в одно утро. Знаю, что он намеренно рассказал о своих чувствах, чтобы придать мне сил. Я приняла дар его слов, и обернула его любовь ко мне вокруг себя, как тефлоновый плащ, я позволила его дару творить волшебство, для которого он предназначен.

Окутать меня. Защитить.

Ободрить.

С этой целью мы также вызвали кавалерию.

Мэдди.

Никто так не разбирался в сложной паутине моих семейных отношений, как Мэдди. Никто другой не шел рядом со мной, держа меня за руку, по трудному пути, по которому я шла все последние годы. Она единственная, кто интуитивно понимает каждый нюанс ядовитого коктейля из холодности, заискивания, обиды и самобичевания, который бурлил в моем сердце с тех пор, как я себя помню.

Поэтому, когда мой прекрасный парень напоминает мне, что Мэдди на этой неделе не работает, и предлагает пригласить ее в гости, я хватаюсь за эту возможность.

Достаточно короткого сообщения.

Папочка нашел Рейфа в квартире утром и абсолютно сошел с ума. Есть вероятность, что ты можешь придти сюда (к Рейфу)? Я в полном дерьме xxx

Она ответила незамедлительно.

Блядь блядь блядь.

Буду через минуту

Только держись моя великолепная малышка xxxxxx

Она появляется меньше чем через полчаса, проносясь мимо Рейфа с коробками вина и выпечки, которые тут же ставит на его кофейный столик.

— О, моя бедная, прекрасная девочка, — воркует она, бросаясь ко мне и окутывая меня своим ароматным запахом. Даже в свой выходной она выглядит такой же сияющей и ухоженной, в то время как я — с опухшими глазами и растрепанной.

Я все еще не успела принять ванну.

— Не слишком ли рано для вина? — спрашивает она, отпуская меня.

— Уже одиннадцать часов, — уточняю я.

Она склоняет голову набок.

— Не знаю, это да или нет?

Я невольно смеюсь.

— Давай постараемся продержаться хотя бы до двенадцати.

— Конечно. — она пожимает плечами, плюхается на диван и похлопывает по тому месту, которое я только что освободила. — Классное место, Рейф. А теперь, подойди и сядь, детка, и расскажи мне все. Ты тоже, Рейф.

После того, как мы покорно выполнили ее просьбу, Рейф сел по другую сторону от меня, и я поведала ей о том, что произошло за это ужасное утро. Она хорошая слушательница, но ее ошеломленная реакция не может развеять мою слабую надежду на то, что я слишком остро реагирую.

— Подожди, Бен видел твой член? — спрашивает она Рейфа, прерывая меня.

— Я схватил кухонное полотенце, как только услышал, что хлопнула дверь, — говорит он, — но было очевидно, что я совершенно голый, и когда я пошел переодеваться, ему открылся прекрасный вид на мою задницу.

Она фыркает и зажимает рот рукой.

— Боже мой. Боже мой. Это так ужасно, что я не думаю, что выживу. Черт возьми.

— Спасибо, помогла, — сухо говорю я, похлопывая ее по колену.

— Извини. Но это в буквальном смысле худшее, что могло с тобой случиться. Хуже только, если бы он застал вас трахающимися, я думаю. На самом деле, было бы гораздо хуже. Представь, если бы он увидел, как Рейф врезается в тебя сзади, или…

— Серьезно? — вмешивается Рейф, когда я закрываю лицо руками. От одной мысли об этом меня охватывает волна ужаса. Ладно, может быть, я все-таки могу быть благодарна за маленькие плюсы.

— Прости, прости, — повторяет Мэдди. Она сидит неподвижно, пока я рассказываю ей остальную часть истории, но когда дело доходит до того, что сказал мне папа, я понимаю, что не могу вымолвить ни слова. Я не могу заставить себя произнести их. Тогда Рейф берет инициативу в свои руки и резким, дрожащим от гнева голосом излагает Мэдди ужасное, сокрушительное обвинение, которое навсегда запечатлелось в моем сознании. Он делает это, все время крепко сжимая мою руку.

Мэдди вздрагивает, ее огромные глаза наполняются слезами. Она прижимает одну руку к груди, как будто у нее болит сердце, а другую кладет мне на плечо.

— Скажи мне, что он этого не говорил. О, моя бедная, дорогая малышка.

Я закрываю глаза, на меня снова накатывают усталость и тошнота.

— Потом он сказал, что я должна пойти на исповедь.

Мэдди взрывается.

— О, черт возьми! Бен извращенный придурок. Я не могу этого вынести, — говорит она мне. — Не могу смириться с тем, что у него дочь с самой потрясающей душой в мире, а он настолько глубоко увяз в своей ультрарелигиозной заднице, что не видит этого. Что с ним не так?

Моя голова откидывается на спинку дивана.

— Уф, не знаю. Не понимаю, это абьюзивные отношения или ему действительно нужно вмешательство — я имею в виду, он на самом деле такой или в нем говорит религиозный экстремизм? Когда он говорил все это, я думала, где же мой папа? Где мужчина, который обожал меня, когда я была маленькой девочкой?

— Этот мужчина все еще здесь, но его маленькая дочка больше не играет в бейсбол, — говорит Мэдди. — Он начинает понимать, что не может контролировать тебя так, как ему хочется, и это утро было неприятным пробуждением. То есть, я бы и злейшему врагу не пожелала того, что с тобой происходит, но, честно говоря, детка, я думаю, это к лучшему.

Я поворачиваю голову на диване, чтобы посмотреть на нее.

— В какой возможной вселенной это к лучшему?

— Ну, — говорит она, — во-первых, это вынужденная мера. Скажи мне, детка. Если бы вы с Рейфом продолжали встречаться, когда твои родители вернулись домой, как долго бы вы ходили вокруг да около? Я знаю тебя — знаю, что твой отец делает с тобой. Он вселяет в тебя страх Божий! Я видела, как ты врала ему в лицо, когда он спрашивал тебя, ходила ли ты на мессу в Священный день — это чертово дерьмо. Он не имеет права указывать тебе, что делать. Он не имеет права заставлять тебя бояться жить своей собственной жизнью и чувствовать, что тебе приходится лгать, чтобы защитить его или, что еще хуже, защитить себя. Можешь себе представить, как бы ты испугалась, если бы он узнал, что ты встречаешься с Рейфом? Что бы ты делала — пользовалась служебным лифтом по утрам, чтобы родители не застукали тебя на «аллее позора»?

Она приподнимает брови, вызывая меня на спор. Она права, и это понимаем все мы трое.

— Я понимаю, о чём ты, — говорю я, смущённо. — Но я могла бы всё это смягчить. Я…

Она поднимает палец и тычет в меня им.

— Не вешай мне лапшу на уши, детка. Это нависло бы над тобой, и твое беспокойство росло бы все сильнее и сильнее. Это избавило тебя от многих месяцев мучительной нерешительности.

Рейф отпускает мою руку и гладит меня по затылку.

— Подозреваю, что она права, милая, — мягко говорит он.

— Ладно, — уступаю я. — Хорошо. Но я не знаю, что делать. Я не могу так это оставить, но мысль о том, чтобы выяснять отношения с ним в любой форме, вызывает у меня физическое недомогание. Ты же знаешь, Мэдди, я никогда не повышала голос на своих родителей. Я всегда говорила «да, папочка», и «как высоко, папочка»? — я с содроганием выдыхаю. — Мысль о том, что мне придется сесть и поговорить с ним лицом к лицу, просто… думаю, что упала бы в обморок. Он переспорил бы меня, он цитировал бы Священное Писание и катехизис, он бы обрушился на меня, и я не знаю, смогу ли это сделать. Может, мне стоит просто извиниться и смягчить…

— Стоп, — восклицает Рейф, в то время как Мэдди поднимает руку, чтобы остановить меня.

— Прекрати. Прекрасно. Рейф, я займусь этим, если ты не возражаешь. — ее серо-зеленые глаза устремляют на меня стальной взгляд, и я понимаю, что она в ярости. Она расправляет плечи и встряхивает блестящими волосами.

— Рада сообщить, что после многих лет, когда я была хулиганкой, а ты — хорошим и разумным человеком, я наконец-то могу отплатить тебе тем же. Потому что, моя дорогая девочка, у меня впереди годы и десятки тысяч фунтов терапии, и все уроки, которые я усвоила, сводятся к одному-единственному слову.

Она вопросительно поднимает брови, глядя на меня.

Я непонимающе оглядываюсь.

Она вздыхает.

— Границы, детка.

— О, — говорю я. Возможно, границы — любимое слово Мэдди. Она всегда цитирует Брен Браун, Опру и Гленнона Дойла, когда говорит о них, но я все еще не могу сказать, что смогла бы точно описать их, даже если бы вы приставили пистолет к моей голове.

— Позволь мне быть предельно ясной, — говорит она. Границы имеют решающее значение во всех наших отношениях, но особенно это важно, когда мы имеем дело с нашими любимыми, но испорченными семьями, и угадай, где границы обычно стираются к чертовой матери или вообще не существуют? Правильно. В семьях.

— Тебе нужны границы в отношениях с родителями. Их следовало установить много лет назад, но никогда не поздно. К сожалению, чем позже ты их устанавливаешь, тем больнее их соблюдать, но тем больше они помогут тебе исцелиться, когда ты их установишь. Хорошо? А теперь повторяй за мной. Границы — это грань между тем, что нормально, и тем, что не нормально.

— Границы — это грань между тем, что нормально, и тем, что не нормально, — повторяю я.

Она сияет.

— Отлично.

— Она хороша, — бормочет Рейф мне на ухо, и я сжимаю губы, чтобы сдержать улыбку.

— Я очень хороша, — лукаво отвечает Мэдди. — Границы важнее всего, когда речь заходит о том, чтобы не пытаться контролировать других людей. В этом отношении, если твой отец хочет быть чокнутым придурком со слишком ревностными религиозными взглядами, это его право. Понятно?

Я хмурюсь.

— Понятно.

— Но он, похоже, не способен установить здоровые границы, так что здесь тебе нужно поработать самостоятельно. Он не может использовать эти убеждения, чтобы влиять на тебя или на твой образ жизни или контролировать. — она начинает загибать пальцы. — Он не имеет права требовать, чтобы ты из кожи вон лезла, чтобы приспособиться к нему или его убеждениям. Он не имеет права навязывать их, как если бы это были неопровержимые факты и правила, а не субъективная или сомнительная догма. И он не должен перестать любить тебя из-за того, что ты отказываешься подчиняться. Да?

Я моргаю.

— Да. — ничего себе. Эта версия Мэдди могла бы править страной, если бы захотела. — Продолжай.

— Ты видишь, что отец не способен сам соблюдать ни одну из этих границ? Нужно провести черту на песке. Нужно набраться смелости и сказать ему, что это единственный способ наладить отношения. Ты говоришь ему, что будешь терпеть, а что нет, но не спрашиваешь его об этом. По сути, малышка, он большой хулиган, и никто никогда раньше не давал ему отпора, так что для него не существует никаких гребаных границ.

— У него есть какая-то законная и чертовски ошибочная вера в то, что ты и твоя мама — его подчиненные и что мы все еще существуем в этом долбаном патриархальном обществе, где все, что он говорит, выполняется. Это так не работает. Ты меня слышишь? Это. Не так. Работает. Кто-то должен зачитать ему акт неповиновения, и, боюсь, это выпадет на твою долю, красотка, потому что бедной Лорен так долго говорили, что она должна думать, что она, черт возьми, понятия не имеет, что у нее вообще есть какие-то права.

Она делает глубокий вдох.

— Я почти закончила. Еще кое-что. Он может продолжать верить в свою чушь. Но ты должна жить своей жизнью. И, самое главное, то, как он отреагирует на то, как ты живешь, зависит не от тебя. Ты понимаешь меня? Неважно, насколько он обижен или разочарован. Это его вина. Он большой мальчик. Ты не несёшь ответственности за его реакцию, и не твоя задача собирать осколки.