Раскрепощение

ГЛАВА 4

Белль

— Значит они уехали? — спрашивает Мэдди.

— Да. — я поднимаю бокал шампанского. — Слава богу.

— Скатертью дорога, — вторит она, и я виновато усмехаюсь. Потому что, да. Это в значительной степени подходит больше.

Я в ресторане "Jean-Georges" отеля "The Connaught" в Мэйфэре со своими самыми подругами детства, Мэдди и Элис, поднимаю тост за отъезд моих родителей и за мое невероятное, хотя и временное, новое жилье. И, боже, декор этого места идеально завершает мою напряжённую и дисфункциональную связь с родителями, пусть даже всего на несколько блаженных месяцев.

В школе Святой Цецилии, эксклюзивной, консервативной и чрезвычайно строгой монастырской школе-интернате, управляемой доминиканским орденом монахинь, было два типа девочек. Первые были как Элис и я. Внешне покорные. Внутренне, в большинстве случаев, тоже беспрекословные.

Жертвы этой особой формы стойкого Стокгольмского синдрома, которую так хорошо культивирует католицизм.

Девочки, которые не получили памятку о том, что они могут думать самостоятельно, потому что подвергать сомнению вещи не было жизненным навыком, отточенным в школе Святой Цецилии.

Но нет, спасибо.

К счастью для нас, в школе было достаточно девочек другого типа. Девочек, которые по каким-то неясным причинам, казалось, обладали врождённой способностью судить об учениях школы и Церкви и решать для себя, разумны они или нет.

Девочек, которые поняли для себя, что все, чему нас там учили о духовности, жизни и сексе, было в лучшем случае сомнительно, а в худшем — вредно. Которые решили владеть своим телом и своими решениями относительно своего тела.

Девочки, вроде Мэдди.

Она мой кумир. Честно. На протяжении последних десяти лет я живу через неё, наблюдая за её проступками в детстве, взрослыми ошибками и триумфами. Желая, чтобы у меня была хоть десятая часть ее смелости.

Смелости показать свой лифчик нашей древней учительнице английского, сестре Агнес, когда мы изучали поэзию Шеймуса Хини, и она сказала: — Да, девочки. Шеймас⁶. Что, конечно, прозвучало как приглашение пристыдить нас.

Да.

Или смелости несколько раз тайком пробираться в паб и целоваться с местными парнями. Однажды ее отстранили от занятий, и миллион раз это сходило ей с рук. Мэдди назвала бы это полной победой.

Также смелости, чтобы использовать, не знаю, храбрость, желание и инициативу, чтобы спать с мальчиками задолго до того, как мы закончили школу.

Мэдди потеряла девственность задолго до того, как мы закончили школу. И невероятным, с моей и Элис точки зрения, было то, что небесный свод не обрушился. Что сам Люцифер не утащил ее немедленно в ад и не взорвал в облаке черного дыма.

Честно говоря, самым невероятным было то, что для Мэдди секс был нормой. Не запрещенным. Не греховным. Не признаком порочной слабости.

Нет.

Это было выражением совершенно естественного физического влечения между двумя взрослыми людьми по обоюдному согласию.

И это то, что до сих пор поражает меня: у Мэдди есть сила, врожденная мудрость, внутренний компас и вера в себя, чтобы суметь выкарабкаться из-под груза тонн дерьма, которым нас пичкали изо дня в день на протяжении большей части нашей юности. У нее есть все необходимое, чтобы думать самостоятельно.

Конечно, я осуждала ее за это, в чем несколько раз со слезами признавалась ей за последние годы. Потому что трудно выйти из такого формирующего опыта, как четырнадцать лет монастырского образования, не превратившись в осуждающую маленькую сучку, которая боится переступить черту и презирает любого, кто осмелится. И причиной этого, в свою очередь, является святой ужас, который эти монахини внушили нам, если мы отклонимся от того, что правильно. От того, что является Божьей волей.

Я могла получить более высокие оценки, чем Мэдди на протяжении всей школы, но я бы отдала всё, чтобы больше прислушиваться к ней, когда она пыталась показать мне, словами и поступками, что я могу думать сама. Что ни монахини, ни священники, ни родители в мире не могут требовать юрисдикции над моим разумом или моим телом.

Я не понимала этого, пока не поступила в университет, и до сих пор распутываю дерьмо за все эти годы. Иногда мне кажется, что я самый медлительный человек на свете.

Но хватит моего жалкого нытья об упущенных возможностях и все еще продолжающемся моральном похмелье. Родители уехали на лето, я переехала в их прекрасную квартиру на три восхитительных месяца, и сижу здесь, на бархатной банкетке цвета пудры, в одном из моих любимых мест в Лондоне, с любимыми девочками.

Негромкая джазовая музыка практически полностью заглушается гулом красивых людей, возбужденно разговаривающих на всех языках — от итальянского до мандаринского. То, что мы едим пиццу с трюфелями и подвергаемся нападкам заигрываний слева, справа и в центре от бизнесменов с высокой самооценкой и внешностью, — вишенка на торте.

Мэдди потчует нас слишком большим количеством подробностей о каком-то парне, которого она трахнула в пустой «приватной» комнате бара на прошлых выходных (это ее слова; я не ругаюсь иначе, как мысленно, и я определенно не стала бы использовать это слово в качестве глагола).

Динамика такая же, как обычно.

Мы с Элис сидим, шокированные и восторженные ее выходками, потому что, как обычно, нам вообще нечего добавить к разговору о сексе. На самом деле у Элис есть серьезные отношения. Они познакомились на последнем курсе университета, и он единственный, с кем она переспала, но как только это было совершено в первый раз, она перестала сообщать нам какие-либо подробности. Что я полностью понимаю. Говорить об этом слишком много было бы неуважением к Джорджу, ее парню.

Но не для Мэдди.

— А потом, — говорит она, наклоняясь вперед, — он опустился на колени, задрал мне юбку, стянул стринги и съел меня прямо там, у стены. Это было так чертовски восхитительно, не могу передать вам. — она делает радостный глоток своего Pisco Sour, покачиваясь на банкетке.

Моя шея, как обычно, покрывается пятнами, а между аккуратно скрещенных ног вспыхивает жар. Сжатие, натяжение, что-то, что одновременно приятно и неприятно, и я мысленно добавляю этот образ в свою "банку фантазий".

Только не Мэдди.

Фу.

Но мысль о мужчине, живом, кровожадном, настолько охваченном желанием ко мне, что он прижмет меня к стене, опустится на колени, стянет с меня трусики и уткнется туда лицом?

Я сглатываю.

Даже представить себе не могу, на что это может быть похоже.

Хотя кое-что всё же могу.

Мне ужасно хочется узнать наверняка, каково это — испытывать возбуждение, если оно обогащено трением настоящего языка мужчины в моих самых интимных местах. Обычно я справляюсь сама, с помощью насадки для душа.

Может быть, даже языком одного конкретного мужчины.

— Боже, Мэдс, — еле слышно бормочу я, стараясь сдержать свой румянец.

— Белль.

Мужской голос заставляет меня вскинуть голову. И, клянусь Богом, я вызвала того самого мужчину, чей язык только что проник в мои фантазии. Парень, о чьей внешности, мужественности и поразительной уверенности в себе я застенчиво, лукаво мечтала, когда трогала себя по ночам в последние несколько дней после приема у родителей.

Парня, о котором я как раз собиралась рассказать Мэдди и Элис. За исключением того, что трудно превзойти рассказ Мэдди, знаете ли, историей, в которой я разговаривала с парнем, и больше ничего не произошло.

А теперь он здесь.

И он такой же красивый, каким я его помню. Очень красивый. Это кажется нелепым словом для обозначения мужчины, но знаю, что Микеланджело согласился бы со мной. Я бы настояла на том, чтобы увековечить черты его лица и линии его тела в мраморе, если бы скульптор был сегодня в живых.

Я встаю, чтобы поприветствовать его. Его карие глаза прищурены, губы поджаты от удивления, потому что уверена, что он и все остальные в этом баре видят, как я взволнована.

— Рейф! Привет! — произношу самым неловким тоном на свете и заправляю прядь волос за ухо, наклоняясь, чтобы поцеловать его в знак приветствия. У меня бы не хватило смелости сделать это, если бы он не поцеловал меня на прощание прошлой ночью. Действие, которое я прокручивала в голове до тошноты. Этим вечером от него пахнет так же. Дорого, травянисто и по-мужски. Вкусно. Я ощущаю легкое прикосновение его щетины к своей щеке.

— Так и думал, что это ты, — говорит он, когда я отстраняюсь. Его руки легко скользят по моим предплечьям, а взгляд скользит вниз по моему телу слишком открыто, чтобы быть вежливым.

Я вдруг обрадовалась, что надела сегодня на работу свое любимое платье от Valentino. Оно нежно-розовое, сшито с безупречным вкусом, и его приталенный силуэт — мой любимый — определенно мне подходит. Мэдди тут же именовала его «иди к Папочке», и предсказала, что оно сделает меня мишенью для сногсшибательно красивого и уверенного в себе седовласого волка в спальне, который будет играть на моем непорочном теле, как на гребенном Страдивариусе⁷ (ее слова, конечно).

Для справки, я хотела бы заявить, что у Мэдди нет способностей к ясновидению, а у Рейфа нет седых волос.

Просто для ясности.

Он высвобождает меня из тёплых, сильных, уверенных объятий (серьезно, этот мужчина уверен абсолютно во всем?), и я наклоняюсь, чтобы взять свой бокал с шампанским. В его присутствии отчаянно нужна социальная «смазка».

— Эм, Рейф. Это мои подруги, Мэдди и Элис. Девочки, это Рейф.

Мэдди и Элис, как бы там ни было, уже так сильно наклонились к нему, что можно сказать, что они — человеческие подсолнухи, а он — горящее солнце. Честно. Мэдди улыбается ему, как кошка, получившая сливки, и внезапная вспышка тошнотворного страха скручивает мой желудок.

Потому что, конечно, эти двое отлично подходят друг другу. Мэдди великолепна, блестяще выглядит и успешна, а превыше всего — она опытна... Держу пари, эти двое могли бы говорить на языке, которого я даже никогда не слышала. Но я не смогу этого вынести. Правда не смогу.

Кто угодно, только не он, Мэдди. Кто угодно.

Я понимаю, что он не моя собственность. Видела его всего один раз, ради всего святого, и то, что он сосед моих родителей и временно мой, не дает мне никаких прав на него.

Но все же.

Хочу, чтобы его взгляд был устремлен на меня.

Хочу, чтобы в них вспыхнул огонек восхищения, когда он смотрит на мое полностью одетое тело.

Хочу, чтобы эти руки были на мне, и ни на ком другом.

О, боже.

— Дамы, — говорит Рейф, поворачиваясь к ним с очаровательной улыбкой. Он пожимает им руки, и они улыбаются так, что это было бы жалко, если бы это не было так близко к тому, как, я подозреваю, вела себя только что, когда он поцеловал меня.

Фу.

Ненавижу свою жизнь.

— Рейф — сосед моих родителей, — объясняю я девочкам. — Он живет над их квартирой.

Мэдди ухмыляется.

— Пентхаус, верно? Очень мило. — и пока я съеживаюсь, она добавляет: — Надеюсь, это означает, что ты присмотришь за нашей девочкой, пока Бен и Лорен в путешествии?

Он улыбается мне, по-настоящему искренне, и это действительно прекрасно.

— Судя по тому, как ты выглядишь, ты справляешься самостоятельно. Но ты знаешь, где меня найти, если понадоблюсь.

Я слегка киваю, смущенная до безумия.

Что такого в этом парне и в моей полной неспособности вести себя хотя бы отдаленно спокойно рядом с ним?

С этими словами он желает нам хорошего вечера и уходит.

Он едва оказывается вне пределов слышимости, когда Мэдди бросается вперед, её пальцы охватывают мою коленку, как когти.

— Он тот самый, — шепчет она.

— Тот, который что? — спрашиваю я. Искренне понятия не имею, что она имеет в виду, но также намерена отклонить любые безумные идеи, которые она собирается высказать. Я знаю Мэдди и научилась не поощрять ее, когда ей что-то взбредает в голову.

— Тот самый. Ну, ты поняла. — Она неделикатно указывает на область моей промежности. — Тот, кто решит твою маленькую проблему.

Независимо от того, насколько большим неудобством я нахожу свою девственность, Мэдди находит это еще более оскорбительным. Она уже достаточно давно занимается поиском готового мужчины, который освободит меня от этой ноши, так что я не должна удивляться, что она нацелилась на бедного, ничего не подозревающего Рейфа.

— Нет. — Нет. О Боже мой. Я так раздула всю концепцию потери девственности в своей голове, что не только напугала себя до смерти — что, очевидно, является главной целью католической церкви, — но и никто никогда не будет соответствовать стандартам, которые я установила в своей голове.

Рейф, очевидно, раздавил бы эти стандарты в ноль, потому что, будем честны, этот парень чертовски горяч. Но простого намека Мэдди на то, что я должна рассматривать его в этом контексте, достаточно, чтобы моя шея вспыхнула, бедра сжались, а тело содрогнулось, потому что он такой пугающий.

Я выросла среди богатых людей. Влиятельных. Сильных. Меня нелегко запугать. Что касается Рейфа, то меня смущает не его социальный или профессиональный статус.

А он сам.

Его непристойно привлекательная внешность. Уверенность в себе. Тот факт, что он явно мужчина, который многого ожидает от своих девушек или… сексуальных партнеров. Держу пари, ему нравятся женщины, которые так же уверены в себе, как и он. Такие же опытные. Женщины, которые знают, как обращаться с его телом, так же хорошо, как он, уверена, понимает, как обращаться с их.

Все, что я хочу сказать, это то, что он, очевидно, настоящая находка, наверное, один из самых завидных холостяков в Лондоне, если действительно холост, и нет никаких шансов, что он вообще подумает о том, чтобы сжалиться над такой жалкой девственницей, как я.

И у меня ни за что не хватило бы смелости позволить ему это.

— Белль. Ты прекрасное, разочаровывающее создание. Если бы не любила тебя так сильно, то задушила бы. На самом деле, потащила бы этого восхитительного мужчину прямиком в туалет для инвалидов, потому что он такой блядь горячий. Но вместо этого я сижу здесь и сдерживаю себя, потому что он смотрел на тебя, как на ужин, а ты уже несколько месяцев жалуешься, что не можешь найти подходящего парня, который показал бы тебе, как это делается. Итак, ради всего святого, пожалуйста, скажи мне, что за гребаное оправдание ты придумываешь в своем крошечном мозгу-горошине прямо сейчас?

Она откидывается на спинку стула, на ее лице написано разочарование. И я знаю, что она чувствует, потому что последние несколько месяцев я была жалкой. Я поставила себе цель во время празднования нового года — наконец-то заняться сексом, и отклоняла каждого мужчину, который попадался мне на пути.

— Он не то чтобы предлагал, — говорю я, скрестив ноги, словно защищаясь.

— Ты ведь только что с ним познакомилась, верно? И он только что подошел к тебе. Он заинтересован.

— Мэдс, — протестует Элис. — Дай ей передохнуть.

Я раздраженно выдыхаю.

— Он слишком пугающий, ясно?

Мэдди выгибает идеальную бровь. Она ни секунды не жалеет меня.

— В каком плане?

— Ну… — я начинаю смахивать воображаемую пылинку на своем платье. — Потому что он так выглядит, ясно? И он старше. Типа, намного старше. Можешь представить, сколько женщин у него было? Это было бы так невыносимо. Я не смогла бы расслабиться.

Это правда. Не смогла бы. Быть с таким парнем, как Рейф, было бы абсолютно ужасно. Только это не объясняет, почему фантазия о том, как он прижимает меня к стене и зарывается лицом мне в шею, пока я провожу пальцами по его взъерошенным волосам, вызывает мурашки по всему телу.

Мне нужен кто-то, кого я найду по-настоящему привлекательным. Очевидно.

Рейф ставит галочку в этом поле. Очевидно.

Но я также хочу кого-то, с кем все будет просто. Кто будет заботливым, тактичным, нежным и терпеливым. Кто не будет возражать, что в первый раз я буду совершенным бревном в постели. Что мне может быть больно. Что у меня может пойти кровь.

Рейф ни за что на свете не будет таким парнем.

Я знаю, что он захочет, чтобы все было на его условиях. Он из тех мужчин, которые пожирают. Поглощают.

По крайней мере, так я себе представляю.