Рейд в опасную зону. Том 2

Глава 13

Гул лопастей Ми-8 нарастает, заглушая все вокруг. Вертолет плавно набирает высоту, оставляя за собой пыльную посадочную площадку, окруженную горами и редкими деревьями. Внутри тесно, солдаты переглядываются, кто-то сжимает автомат, другие нервно смеются. На полу на носилках лежит раненный лейтенант Панов. Внизу всё ещё мелькают крыши деревни.

И раздается этот первый хлопок — характерный треск пулеметной очереди с земли.

— По левому борту! Огонь! — раздается команда пулеметчика с позывным Кабан в вертушке.

— Есть, вижу цель!

Сержант Громов, опытный солдат с ожесточенным лицом, моментально прижимается к стеклу. Вертолет резко кренится влево, пилоты перекрикиваются через наушники.

— Будем маневрировать! — говорит пилот.

— Чёрт, их там десятки! Левый борт, Кабан, держи их!

Кабан, массивный пулеметчик с обветренным лицом, вцепляется в пулемёт. Снизу видно, как мелькают огоньки — противник стреляет из кустов и каменных укрытий. Кабан выпускает очередь, грохот пулемета почти перекрывает рев двигателей.

— Нате вам! Ловите!

Пули бьют по земле, вырывая клубы пыли. Кто-то на земле падает, но огонь не прекращается.

— Попадают же, чёрт возьми! Эти точно с РПГ сидят! Скоро сито сделают из вертушки

В этот момент раздаётся взрыв — где-то неподалёку, чуть правее вертолёта. Машина резко трясётся, экипаж сгруппировался.

— Спокойно! Это осколки влетели!

— Кабан, как там?

— Переместились, вижу гранатомёт!

Вертолет резко кренится вправо. Кабан продолжает поливать огнем кусты. Второй стрелок, сидящий у противоположного борта, по прозвищу Лис, ловит в прицел ещё одну группу противника.

— Чисто справа, вижу одну позицию, накрываю! — докладывает Лис.

Очередь. Земля и камни разлетаются в разные стороны. Снизу, однако, раздается новый хлопок, и теперь вертолет встряхивает сильнее. Кабина заполняется запахом гари.

— Попали в хвост, управление есть! — докладывает бортмеханик.

Вертолет начинает резко снижаться, пока пилоты ведут машину вдоль ущелья. Слева и справа мелькают каменные стены. Кабан и Лис, слаженно работая, не дают противнику поднять головы. Вертолет выписывает резкие дуги, чтобы усложнить прицеливание, но обстрел не прекращается.

Солдаты в салоне судорожно цепляются за поручни, переговариваются. Один начинает читать молитву.

— Тут спасёт, только мой ПКМ! — выкрикивает Кабан.

Снизу доносятся последние выстрелы — они отдаляются. Вертолет выходит из зоны обстрела, набирая высоту. Кабан, мокрый от пота, хрипло смеётся, отпуская пулемет.

— Ну что, товарищи, до обеда дожили! Кто там про РПГ орал? Секрет простой — стреляешь быстрее, чем они думают!

Все переглядываются. Напряжение спадает, но никто ещё не верит, что мы в безопасности.

— Громов, хвостовой ротор повреждён. Дотянем до базы, но мягкой посадки не обещаю! — рапортует пилот.

Сержант лишь кивает, стирая пот с лица.

— Кабан, Лис — вы молодцы!

Дальше полет идет нормально, если не учитывать то, что несмотря на то, что мы вышли из зоны обстрела, нас мотает то в одну сторону, то в другую.

Это говорит только об одном. Какие важные приборы либо работают на пределе, либо вообще вышли из строя.

По крайней мере, то, что мы видим в салоне вертушки, указывает на то, что мы вырулили из –под жёсткого огненного урагана.

Нам всем крупно повезло.

Вертолет идет на посадку. И да она жесткая. Но это меньшее, что могло с нами случиться в этом рейсе.

На базе нас встречают врачи. Один из них — пожилой, с очками на переносице — говорит, осматривая Пашку.

— Вовремя успели. Ещё час — и он бы потерял ногу. Или жизнь. В таких антисанитарных условиях, в которых вы были трое суток — это чудо.

Безумно хочется принять душ, поужинать, но я иду к командиру, надо доложить обстановку.

Усмехаюсь.

Опередить всех тех, кто там не был. Но почему –то активно комментирует всё, что там было.

Или меня напрягает неизвестность?

Где Коршун?

И что с этим делать?

Он трус и предатель? Или за его поступком кроется что-то большее…

— Эй, Беркут!

Из-за угла появляется Горелый, ухмыляется, словно знает что-то. И этот уже знает. Интересно, откуда?

Подходит ближе, хмурит брови.

— Ну что, Беркут, говорят, задание провалил?

Резко разворачиваюсь к нему. Голова гудит от усталости, но слова сами срываются с губ.

— Провалил? Тебе —то какое дело? Или давно не получал? — замахиваюсь, но не бью.

Он уклоняется влево, я усмехаюсь.

Беру его за грудки, трясу.

— Если еще раз попадешь мне под горячую руку, я за себя не ручаюсь, — резко отпускаю его, он едва удерживается на ногах. — Мы человека спасли — лейтенанта Панова. Это для тебя провал?

Горелый усмехается, в глазах его мелькает что-то дерзкое. Но он не решается это озвучить.

Так –то оно лучше.

— Вали отсюда! Пока не накостылял, — сухо бросаю я.

Горелый уходит в сторону, угрожающе скалится.

Мне плевать.

Я смотрю на вертолётную площадку. Вертолёт, на котором мы прилетели, весь изрешетили пулями. Внутри кабины повырубало всё начисто.

Спасибо пилотам — чудом дотянули до базы.

Не такие, значит, мы уж и грешные!

Ещё поживём — повоюем.

У машины повреждения несовместимые с дальнейшим прохождения службы. Хотя, может умельцы что-то и подшаманят.

Но смотреть на это, то ещё зрелище. Кажется, без шансов.

Сейчас здесь тихо. Светит тускло фонарь. Можно, конечно, подождать до утра. Но что-то мне подсказывает, что лучше идти докладывать.

Я стою перед палаткой полковника Грачева.

Свет внутри — жёлтый, тусклый. В груди скребётся злость. Не на Коршуна, нет. На себя. На весь этот бардак, который растекается, как вода в трещинах скалы.

Вдохнул глубже, поправил форму.

— Разрешите, товарищ полковник? — громко говорю я.

— Входи, Беркут, — отвечает он хриплым голосом.

Вхожу в палатку, она более просторная, чем у нас. Здесь стоит стол и железная кровать.

Хотя, если бы командир захотел, он мог бы занять одну из комнат в модуле.

Но он не захотел.

Чтобы, быть как все в полевых условиях. Полковник сидит за столом, перед ним стопка бумаг, и взгляд у него тяжёлый.

— Товарищ полковник, прибыл с докладом, — ровно говорю я.

Он кивает. Коротко, будто отсекает лишнее.

— Где Коршун? — сходу спрашивает он.

Значит, уже в курсе, что тот сбежал.

Тяжёлый вопрос, на который нет ответа. Замираю на секунду.

— Не могу знать, товарищ полковник. После обстрела он исчез. Мы обыскали периметр, никто его не видел. Связи с ним нет.

Грачев откладывает бумаги, медленно поднимает взгляд. Его глаза, серые как металл, впиваются в меня.

— Исчез? Или… ушёл?

Вопрос повисает в воздухе.

Я понимаю, куда он клонит. Но что сказать? Предательства не прощают.

А Коршун предатель.

— Не могу утверждать, товарищ полковник, — отвечаю наконец. — Но… подозрения есть.

Он хмыкает.

— Я слышал, что он не просто сбежал, а перешел на сторону противника. Предатель он, так?

Смотрит на меня исподлобья.

— Чего молчишь, капитан?

Низко, почти беззвучно, но этого хватает, чтобы меня пробило холодом. Затем коротко бросает.

— Пиши рапорт. Всё как было.

Сажусь за стол. Пишу, что и как произошло — от выхода на точку до обстрела. Как Коршун повёл себя странно, отходил от группы, будто специально искал повод оторваться. Как исчез во время атаки. Все факты — сухие, но каждое слово будто режет по живому.

А потом про плен, все как было.

Когда заканчиваю, кладу рапорт на стол. Грачев забирает листы, смотрит, не читая, как будто текст уже виден в его голове.

— Скоро будет централизованный чёс долины Андабара, — произносит он, откидываясь на спинку стула. — Отправитесь снова на поиски сбежавших моджахедов с Панджшера. А пока отдыхайте.

Отдых. Слово звучит так нелепо, что я едва не усмехаюсь. Но взгляд Грачева жесткий. Лучше обойтись без эмоций.

— Тебя отправляют в Союз в командировку. Задание тебе там будет ответственное. Заодно семью навестишь, — добавляет он, как бы невзначай.

Я выхожу из палатки.

Мысли путаются. Семья. Почему я не хочу думать о ней? Так зачерствел на войне?

Маша Озерова сказала мне, что я из детдома, а потом меня усыновили. Она намекала на какую-то мутную схему. Но я ничего не понял. А брат Сергей ни словом не обмолвился.

Но сейчас это неважно.

Уезжать в Союз — не хочу. Задание само собой. Но это же не отпуск.

Как вернуться в чужую жизнь, которой ты никогда не жил, она не твоя.

Но ты должен окунуться в нее — навестить семью, иначе это вызовет подозрения.

Что мне это даст?

Узнать тайны прошлого, которые касались прежнего Глеба Беркутова?

Как это поможет понять, что происходит со мной — сегодняшним?

Но Маша была настойчива.

Считает, что мне нужно разобраться в себе. Тогда я не послушал. Теперь выбора нет. И чем больше я думаю, тем яснее понимаю — что-то здесь не так.

И разобраться можно только на месте.

Пытаюсь отвлечься, но мысли, как вороны, кружат над головой.

Долина Андабара, сбежавшие отряды…

Где Коршун?..

Вопросы — один за другим. Ответов нет.

Я иду по тропинке, протоптанной солдатскими сапогами и подсвеченной тусклыми лампами.

Вечер тихий, лишь изредка слышен шелест листвы под редкими порывами ветра.

Впереди — два силуэта, движущихся в мою сторону. Приглядевшись, понимаю — это Маша Озерова и Клава Никитина. Медсёстры. Их невозможно спутать.

У Маши русые волосы, косая челка, большие серые глаза. Всегда серьезная, смотрит на меня так, что хочется провалится под землю. Потому что в глазах у нее зависло — обещал –женись!

Усмехаюсь. Я ничего ей не обещал.

Клава, светло русая, с густой косой, перекинутой через плечо, и с лёгкой улыбкой на губах, будто знает что-то важное, но не торопится этим делиться.

Они идут бок о бок, как подружки, весело переговариваясь. Голос Клавы звонкий, почти весёлый, она смеётся над чем-то, Маша ей поддакивает, кивает головой, но видно, что мысли её где-то далеко.

И тут они замечают меня, и начинается…

— Беркут! — первой отзывается Маша, машет рукой и спешит ближе, словно давно меня ждала. — А ты куда это так поздно? — спрашивает Клава, обгоняя Машу и заглядывая мне прямо в глаза.

Теперь обе стоят напротив меня и наперебой что-то говорят. Маша — про то, что где пропал мой отряд и почему меня так долго нет. Клава — про то, что вчера был ужасный случай с пациентом, и она так и знала, что всё закончится именно так, но никто её не послушал. Они перекрикивают друг друга, а я лишь успеваю кивать, улыбаться и бросать короткие реплики.

— Ну, бывает… — Конечно… — Что тут скажешь…

И вдруг, как будто из ниоткуда материализуется рядом Сашка Колесников.

Высокий, крепкий парень с неизменной ухмылкой, он всегда появляется там, где что-то происходит.

— Эй, девчонки! Дайте же парню перевести дух, — шутит он, сунув руки в карманы. — Вы чего на него налетели, как чайки на хлеб?

Маша тут же вспыхивает.

— Да что ты понимаешь, Колесников? Мы просто разговариваем!

Клава подхватывает, но уже с явной долей иронии.

— Может, ты ревнуешь, Саша? Что за тобой очередь не стоит.

Он лишь смеётся в ответ.

— Ну конечно, вы без очереди тут устроились, а меня, значит, не зовёте.

Я едва успеваю вставить слово, как Сашка хлопает меня по плечу.

— Слушай, Глеб, слышал, ты в Союз едешь? Так вот, я тоже. В краткосрочный отпуск. Поедем вместе, веселей будет. Девчонок в Союзе тьма! — закатывает глаза, дразня Машу с Клавой.

От неожиданности я не сразу нахожу, что ответить. Но он продолжает.

— Да ты не сомневайся, компания у нас будет отличная. Ну, по крайней мере, я! — подмигивает.

Маша и Клава переглядываются, явно впервые слышат об этом, и тут же начинают задавать вопросы.

— Беркут, ты что, правда уезжаешь? — спрашивает Маша, чуть прищурившись.

— И надолго? — добавляет Клава, уже более серьёзным тоном.

Я отвечаю уклончиво, стараясь не затягивать разговор. Сашка, довольный собой, вновь вмешивается.

— Да всё нормально у него. Главное — я за него отвечаю. Правда, Беркут?

Я киваю, чувствуя, что этот разговор уже затягивается. Девушки ещё некоторое время о чём-то спорят между собой, пока Сашка решает разрядить обстановку новой шуткой.

— Ладно, девчонки, не грустите. Я его в целости и сохранности верну, а вы тут пока за нас кулаки держите.

Клава смеётся, Маша качает головой и улыбается краешком губ.

Мы с расстаёмся с девушками.

И остаемся с Сашкой вдвоем. Ночь давно спустилась на базу, и вокруг — лишь тени гор и редкий свет от тусклых лампочек, развешанных на столбах по территории лагеря.

Мы сидим на плоском камне, я верчу в руках трофейный фонарик, который толком не работает, а Сашка, вытянул ноги, будто пытается слиться с землей.

— Слушай, Беркут, — вдруг говорит он, — Я с тобой в Москву поеду.

Я поднимаю голову. Не сразу понимаю, о чём он. Москва? С какой стати?

— Ты это серьёзно, что ли? — спрашиваю, глядя на него, будто он только что заявил, что собрался прыгнуть с парашютом без купола.

— Серьёзно, — отвечает Сашка, спокойно так, будто речь о том, какую тушёнку мы завтра откроем.

— А домой?

Он молчит. Потом садится, кряхтя, как старик, вынимает из нагрудного кармана письмо. Простая бумага, но по его лицу видно — она тяжелее свинца. Он не спешит разворачивать. Я уже чувствую, что сейчас будет жесть.

— Чего там? — не выдерживаю.

Он наконец разворачивает лист, сглатывает и начинает читать. Голос хриплый, будто в горле ком.

— «Сашенька, я больше не могу тебя ждать. Нашла другого… Не обижайся, так будет лучше для нас обоих…».

Он не дочитывает.

Резко комкает бумагу в кулаке и швыряет её в сторону.

Я молчу. Слов нет.

Почему он читает это мне, а не говорит с ней?

Но спрашивать об этом сейчас — как самому в открытую рану лезть.

— Саш, ну… бывает, — выдавливаю наконец. — Женщины такие — ветреные, вчера ещё любили, а сегодня — нет. Финита ля комедия. Комедия окончена.

Он хмуро смеётся.

— Ты не понимаешь, Беркутов. Не в этом дело. Я просто не хочу домой. Там всё пропахло ею. Даже дверь на чердаке скрипит, как её голос.

Смотрю на него. Парень, который всегда шутит, подколет любого, даже командира, сейчас сидит передо мной, словно крыша на него обвалилась. Жалеть? Нет, он этого не потерпит.

Не знаю, как ему помочь.

— Мне только там в наш сельсовет смотаться надо и обратно, я мигом.

— Зачем тебе тогда этот сельсовет? — перебиваю. — Езжай сразу со мной, чего тянуть?

Он кивает, будто сам с собой соглашается.

— Надо отметку поставить. Чтобы по бумагам всё чисто. Но в дом я не зайду. Там… там мне больше нечего делать.

— Ладно, Сашка, — решаю. — Поедем сначала в Москву, я выполню доверенное мне поручение. Затем сгоняем в твой сельсовет, — смотрю на него строго. — Тебя действительно проконтролировать надо, чтобы дров не наломал там. Ну, а потом — прямиком ко мне на родину.

Сашка смотрит на меня пустыми глазами, будто не слышит меня, думает о своем.

— Вот и всё, — бурчит он, отворачиваясь. — Знаешь, что самое поганое? Даже не жалко.

— Почему? — спрашиваю, чувствуя, как внутри поднимается что-то неприятное. — Не жалко? Чего-то я не понимаю.

— Потому что её «любовь» оказалась дешевле грязного солдатского сапога, — отрезает он. Потом, замявшись, добавляет: — Письмо это пришло после того, как кто-то из части ей написал, что я ранен. Мол, ногу потерял.

— Кто написал? — напрягаюсь.

— Вот и я хотел узнать, — криво усмехается он. — Найти бы этого «друга», да морду ему начистить. Но потом остыл. Знаешь, почему?

Смотрю на него в упор.

Сашка выдыхает, глаза его куда-то вдаль упираются.

— Потому что понял, если бы реально такое случилось, она бы меня предала. Просто бросила, как хромую собаку! А я, дурак, думал, десять лет жизни — это что-то значит.

Сашка вдруг хмурится и продолжает.

— До меня слухи дошли. Помнишь Лену, медсестру? Она ведь не перевелась из части. А уволилась.

— Ну?

— Знаешь, где она теперь? В госпитале в Ашхабаде. Искала Саню по всем госпиталям. Нашла своего Шохина. Помнишь его?

— Конечно. Обе ноги потерял здесь в Афгане.

— Так вот, она за ним ухаживала, а потом они поженились. Представляешь? Не посмотрела, что он без ног. Вот это любовь, понимаю.

Я молчу. Говорить нечего. А Сашка продолжает, жёстко усмехаясь.

— А моя Настя? Одна нога, якобы, — и всё, нет её. Бросила, ушла к другому. Вот и вся цена её «любви».

Молчим. Словно что-то сломалось между нами и этим миром…