Рейд в опасную зону. Том 2

Глава 3

— Знаете, что? Я склоняюсь к тому, что за вами надо ещё понаблюдать.

Я смотрю на него, не мигая.

Генерал Жигалов. Высокий, подтянутый, с ровной осанкой и глазами, которые будто насквозь видят.

В кабинете тихо, только лёгкий гул вентилятора разбавляет напряжённое молчание. Полковник Грачёв, явно чувствует себя неуютно.

— Беркутов, проходите, — голос генерала твёрдый, но не грубый. — Присаживайтесь.

Я сажусь напротив, держу спину ровно, стараюсь не показывать напряжения.

Генерал смотрит на меня, словно оценивает каждую деталь, и вдруг неожиданно улыбается.

— Наслышан о вас, старший лейтенант. Говорят, вы из тех, кто работает на результат.

Я чуть киваю.

Не пойму я его, к чему он клонит.

— Стараюсь оправдывать доверие, товарищ генерал.

— Это видно. Джеймс, спасение срочников, работа с документами — вы сделали больше, чем многие успевают за всю службу.

Он делает паузу, а потом, словно с неохотой добавляет.

— Но жалоб на вас поступает не меньше, чем благодарностей.

— Знаю, — отвечаю спокойно. — На войне не всем нравится, когда ты идёшь до конца.

Генерал хмыкает, кладёт руку на стол и смотрит прямо мне в глаза.

— Вы человек, который умеет принимать решения. Иногда, как я слышал, слишком резкие.

— Считаю, что на поле боя колебания опаснее пули, товарищ генерал.

— Это хорошо, — он кивает. — Но есть нюанс. Ваша прямота раздражает людей. И не только здесь, в части.

Я молчу, но замечаю, как полковник Грачёв нервно поправляет воротник.

— Вас ждёт награда, Беркутов. Орден «За храбрость». Другие участники этих операций получат медали «За отвагу». Но вместе с наградой растёт ответственность. С каждым звёздочкой на погонах вес вашего слова будет только расти.

Я поднимаю взгляд, не скрывая удивления.

— А вы понимаете, что будет расти и ваша ответственность? Слишком быстрый взлёт в званиях и наградах требует большой самоотверженности. Вы готовы?

— Готов, товарищ генерал, — отвечаю твёрдо.

— Уверены? Потому что, если это окажется не так, никто не будет прикрывать вашу спину.

— Я не привык рассчитывать на чужую спину, — говорю, чувствуя, как во мне просыпается упрямство.

Генерал кивает, как будто это именно тот ответ, который он ожидал.

— Хорошо. Дело сложное, неоднозначное. Жалобы мы рассмотрим, но за вами есть и заслуги. А пока, — он делает паузу, отводя взгляд к папке на столе, — работайте. Покажите, что достойны доверия.

Жигалов кивает, но глаза его не отрываются от меня.

— У нас на Родине, — продолжает он, — хотят убедиться, что вы не стали слишком самостоятельным.

Я напрягаюсь, чувствуя, как по спине пробегает холод.

— И запомните, Беркутов, — он поднимается, и я поднимаю взгляд на его сверкающую звезду Героя. — Если в моих руках окажется хотя бы тень сомнения в вашей лояльности… я закончу с этим быстро.

На этом разговор заканчивается, я выхожу из кабинета с тяжёлым чувством. Вроде бы похвалили, вроде бы обещали награду, но в каждом слове Жигалова я чувствую — всё висит на волоске. Один неверный шаг — и всё, что я построил, может рухнуть.

Сжимаю крепко зубы. Генерал, несмотря на то, что разговаривал со мной вполне доброжелательно, явно пытался сломить меня, поставить на место.

Но что за этим стоит?

И кто на Родине решил, что я стал неудобным?

Уже предвкушаю, как Колесников мне скажет.

— Ну что, Беркут? Чувствуешь, как весело становится?

И я отвечу.

— Весело. Только это больше похоже на шахматы.

И здесь главное не стать пешкой.

Почему они все дружно хотят за мной наблюдать?

Чувствую себя подопытным, будто за стеклом бегаю. С автоматом наперевес под пулями снайперов моджахедов.

А все эти наблюдатели сидят вокруг этого стеклянного колпака в мягких кожаных креслах и делают ставки, когда же я сдохну наконец.

На выходе меня поджидает Колесников.

— Так как, Беркут, жить будем? — кивает на дверь, где осталось начальство.

— Будем, куда мы денемся? — бодро отвечаю я.

— А что товарищ из Союза не сильно тебя ругал?

— За что меня ругать? Обещал наградить, — усмехаюсь я. И добавляю, — Авансом.

Сашка смотрит на меня непонимающими глазами.

— Как это?

— Да, легко! Дадут орден, не понравится им мое поведение, заберут обратно. А войсковую часть расформируют.

— Да брось ты! Я серьезно тебя спрашиваю.

— Да, откуда я знаю, Сань! Забей, я вот в санчасть собрался, наших раненных навестить.

— Пошли, провожу тебя до места.

— Сам дойду, — усмехаюсь я.

— Да ладно, чего там. Мне всё равно по пути.

Колесников идет рядом. Солнце жарит нещадно, пыль под ногами летит в лицо, а Сашка все тарахтит. Он из тех, у кого язык за зубами не держится, особенно если тема подходящая.

— Слушай, Беркут, — говорит, хитро прищурившись. — А ты точно к Свиридову с Суховым? Или, может, это не столько пацанов навестить, сколько сестричек наших?

Я скептически хмыкаю, иду вперед, не реагирую. Он не унимается.

— Да ладно, ты не молчи. Уж про Машку Озерову-то я всё знаю. Такие взгляды в твою сторону, как у неё, и слепой заметит.

— Саш, рот закрой, — бросаю небрежно, но внутри чувствую, как закипает раздражение.

— Ого! — Сашка смеётся, прикрывая глаза от солнца ладонью. — Да ты посмотри на себя! Уши красные! А говорят, ты — кремень. А ну, признавайся — чего Маша-то тебе не нравится? Глазастая, фигурка — ну просто загляденье! Или это ты всех нас дуришь, а сам уже кольцо выбираешь?

— Колесников, — останавливаюсь резко, разворачиваюсь к нему, — хочешь на кухню картошку чистить? Могу устроить по знакомству.

Он делает серьёзное лицо, поднимает руки.

— Всё, молчу. Не кипятись.

Мы идём дальше, но Сашка ненадолго затихает. Как только подходим к корпусу санчасти, он снова начинает.

— Вот объясни мне, — говорит уже тише, но с тем же ехидством, — чего ты так её избегать стараешься? Баба-то толковая. С характером, конечно, но мы ж в армии, а не в пионерлагере. И я тебе не картошка, чтоб без глаз.

— Ты ещё много говорить будешь? — отвечаю, не останавливаясь.

— Да не злись ты, Беркут. Просто думаю, ты ведь парень серьёзный. Ну, с Суховым и Свиридовым понятно, парни наши, надо проведать. Но если Машка зацепила — скажи ей, не тяни. А то гляди, какой-нибудь лопух вроде Горелого ей подмигнёт — и всё, упустишь момент.

Я молча ускоряю шаг, а Сашка снова смеётся.

— Ох, Беркут, тяжело тебе с нами, десантниками.

На крыльце санчасти он хлопает меня по плечу.

— Ладно, не отвлекайся. Прямо скажи — я пришёл к своим пацанам. А то местные медсёстры ещё решат, что ты их, понимаешь, обаянием хочешь взять.

Я кидаю на него тяжёлый взгляд и открываю дверь.

— Вали отсюда, Саш. У меня дел до крыши.

Он кивает, но взгляд у него хитрый.

— Только если Машка выйдет, дай знать, а то я там придумал пару вопросов к ней.

Я закатываю глаза, но ничего не отвечаю.

Дверь санчасти открывается с легким скрипом, и я сразу ощущаю знакомый запах — смесь йода, спирта и больничного белья. Тишина коридора санчасти тут же обволакивает, и я забываю о Сашке, погружаясь в мысли о ребятах в палатах.

За окном — ослепительное солнце, но здесь будто другой мир. Всегда прохладно, как будто внутри отдельный климат, отрезанный от афганской жары. Тишина давит, нарушаемая лишь приглушенными голосами из палат.

Иду по коридору санчасти. Слышен шорох тапочек медсестры и глухие стоны из палат. Тени длинные, лица у встречных серые, измученные.

За спиной раздаётся знакомый голос.

— Глеб, подожди!

Оглядываюсь.

И вот она — Маша Озерова. Появляется в дверном проеме, будто ждала меня. В белом халате, немного большом для её стройной фигуры, с повязанным косынкой медовым пучком волос. Глаза у неё — как всегда, живые, серые, цепкие. Замечает меня — и уголки губ слегка поднимаются.

— Ну, наконец-то! — говорит, поправляя халат на груди. — А я уж думала, не зайдешь.

— Маша, мне к ребятам, — отвечаю сухо, стараясь обойти её. Но она перекрывает мне дорогу, слегка наклоняется, будто рассматривает что-то важное на моем лице.

— Ты что, не рад меня видеть? — Она играет голосом, то шутливо, то с легкой обидой. — Или работаешь на контрасте? То на операции рискуешь жизнью, то здесь, в нашей скучной санчасти, теряешься.

Я молча делаю шаг в сторону, но она снова обгоняет меня, будто у неё всё под контролем. Вздыхает и, будто между делом, бросает.

— Знаешь, а Сашка Шохин с Леночкой, говорят, скоро свадьбу сыграют. Он, конечно, сейчас в Союзе, на развод подал с первой женой, а Леночка тут счастливая ходит — всем рассказывает.

Я киваю, пытаюсь выскользнуть, но Маша не дает.

— Вот у них всё ясно. А у нас… — Она бросает быстрый взгляд на меня, будто хочет поймать мою реакцию. — У нас, Беркут, как-то всё… непонятно.

Её голос звучит с лёгкой грустью, но в глазах — искра. Она, будто паутина, запутывает, не даёт отвернуться. Я чувствую, как всё внутри напрягается.

— Маша, — начинаю, но слова застревают где-то в горле.

— Что? — Она ждёт, наклонив голову, словно пытается выудить из меня то, что я сам не готов сказать.

Я отвожу взгляд, замечаю, как солнце бьет в окно, окрашивая её волосы в золотистый оттенок. У меня внутри начинает вертеться одна мысль — «Надо сказать. Надо уже раз и навсегда разобраться».

Но в этот момент я не нахожу нужных слов.

— Ничего, — бросаю коротко и, чуть ли не силой, пробираюсь мимо неё.

Она остаётся стоять у двери, но я чувствую её взгляд, тяжёлый, цепкий. Этот разговор откладывается. На потом. На чуть позже. На тот момент, когда я соберусь, чтобы сказать ей, что у нас ничего не будет. Я понимаю, что причиню ей боль. Поэтому всё оттягиваю этот момент.

А пока я просто стараюсь сосредоточиться на ребятах в палатах и на том, зачем пришел сюда.

Она обиженно хмыкает, но пропускает. Я киваю на палату.

— Сухов с Свиридовым там?

— Да, заходи. Только не долго, у них скоро перевязки.

Толкаю дверь. И сразу в нос ударяет запах.

Пахнет кровью и лекарствами. Сухов сидит на кровати, правая нога в гипсе, лицо побледнело, но он пытается держаться. Рядом Свиридов — лежит, глаза полузакрыты, толи дремлет, толи медитирует.

На соседних койках — ребята, один без руки, второй без ноги. Первый, кажется, спит, другой что-то шепчет, глядя в потолок.

— Ну, привет, герои! — я стараюсь улыбнуться, чтобы хоть немного поднять им настроение.

— Привет, Беркут, — Сухов кивает, но голос его слабый. — Чего такой мрачный?

— Да начальство опять дёргает. Командиры сегодня на разговор вызывали. Все по очереди, — усмехаюсь. — До генерала Жигалова.

Свиридов открывает глаза.

— И что?

— Разбирательство назначили.

— Ты что, карты отдал? — голос Серёги становится резким.

— Какие карты? Я им фальшивку подсунул. Но это нужно ещё доказать.

Сухов смотрит на меня с уважением, а Свиридов качает головой.

— Слушай, Беркут, тебе бы в кино сниматься. Ты как это всё успеваешь?

— Знаешь, на войне времени думать мало, — усмехаюсь. — А у вас как? Что говорят про протезы? — киваю парню на соседней кровати.

— Обещают, что будут как новые, — мрачно отвечает парень с перебинтованной культей на соседней койке. — Только дома теперь кому нужен буду? Жена — то не железная.

Я молчу, и тишина становится тяжёлой, будто воздух загустел.

Свиридов вдруг ухмыляется.

— Слушай, а ты с Машкой-то… Это как? Она ж на тебя глазами такими стреляет — скоро свадьбу сыграете.

— Не будет свадьбы, — резко говорю.

Он смотрит на меня, словно я сказал что-то страшное.

— Да ладно, не шути так. Шохин вот уже с Ленкой своей договорился, разводится с женой. И вы там с Машей вдвоём под венец.

— Маша мне не невеста, — повторяю твёрдо.

Свиридов выдыхает.

— Ты с ума сошёл. Мы ведь помним, как ты к ней в самоволку бегал — ездил за 40 километров. А теперь она рядом, а ты… Она ведь…

Но я уже не слушаю.

— Поправляйтесь, парни! — бросаю я и стремительно выхожу из палаты.

Нужно это закончить.

Она стоит у окна, готовит лекарства для раненных. Увидев меня, улыбается, но в её глазах застыл вопрос.

— Маша, поговорить надо.

Она поворачивается ко мне.

— Что — то случилось?

— Между нами ничего не будет. Я не тот, кого ты ищешь. Вон, посмотри, сколько парней вокруг. Выбирай себе жениха.

Её лицо меняется — губы поджимаются, взгляд становится острым.

— Ты серьёзно?

— Абсолютно.

Она молчит, но я чувствую, как её злит моя холодность. Наконец, выдыхает.

— У меня никого нет. Мы с тобой с детдома вместе. Ты — единственный, кого я знаю.

— Не ври, Маша. У меня мать есть. И брат.

Её глаза загораются каким-то странным блеском, губы дрожат, но она смотрит прямо на меня.

— А ты спроси у этой — своей матери, зачем она тебя из детдома взяла? И у брата. Ведь он приезжал к тебе, вы не так давно виделись с ним в Кабуле.

Я замираю, чувствуя, как гулко стучит сердце.

— Что ты хочешь этим сказать?

— А ты спроси, когда домой вернёшься, — шепчет она, и в её голосе что-то ледяное. — Только боюсь, тебе не понравится ответ.

Она разворачивается и уходит, оставляя меня в полной тишине…

— Товарищ старший лейтенант, вас вызывает к себе командир, — доносится до меня голос рядового Бойко, как сквозь вату.

Скидываю с себя оцепенение.

Я выхожу из санчасти, запах аптечных мазей и спирта ещё щекочет ноздри. На улице сухо, знойно, в воздухе стоит пыль. Солнце слепит, как будто ему мало жары, и оно решило добить нас своим светом. Левой рукой поправляю ремень, правой стираю пот с лба.

В кабинете командира прохладно. И нет генерала Жигалова, похоже отбыл. Полковник Грачев сидит за массивным столом, в тени, словно спрятался от афганской жары. На его лице полусерьёзная, полушутливая усмешка, и я уже чувствую, что разговор будет непростым.

— Разрешите, товарищ полковник? — становлюсь в дверях, чеканю каждое слово.

— Заходи, Беркут, — кивает он, но вместо официального тона в голосе слышен тёплый оттенок. — Садись.

Едва успеваю закрыть за собой дверь, как Грачев продолжает.

— Ну что, герой, вся часть уже знает, как ты погранцев из той передряги вытаскивал. Доложить хочешь?

— Так точно, товарищ полковник, — начинаю было, но он машет рукой, перебивая меня.

— Да ладно, затянул ты с докладом. Я всё уже слышал. И не только я — генерал Жигалов тоже был в восторге. Слушай, Беркут, поздравляю!

Я вздёргиваю бровь, не сразу понимая, о чём речь.

— С чем именно, товарищ полковник?

Он расплывается в широкой улыбке, словно ждал этого вопроса.

— Капитан теперь ты, Беркут. Очередное звание заслужил.

Слова будто врезаются в грудь, не от удара, а от неожиданности. Капитан.

— Спасибо, товарищ полковник, — выдавливаю из себя.

— Да ладно, не тушуйся, — смеётся он. — Если так шустро пойдёт, глядишь, и до генерала дорастёшь. В подчинении у тебя ходить будем. Лишь бы шальная пуля не подвела.

Усмехаюсь. Шальная пуля — старая шутка, но звучит здесь, в Афгане, как предостережение.

— Ладно, Беркут, шутки в сторону, — резко меняет тон Грачев. — Есть серьёзное дело.

Наклоняется ближе, опираясь локтями о стол. Его глаза холодные, внимательные.

— Надо склады с оружием у моджахедов прощупать. Разведка донесла, где крупные партии оружия и боекомплектов обнаружили. Наши готовят Панджшерскую операцию, тебе же известно?

— Так точно, товарищ полковник.

— Твоя задача — вместе с группой разведчиков выйти на эти склады, заложить взрывчатку и всё это дело разнести к чёртовой матери.

Киваю. Задание ясное, но, как всегда, в нём больше подводных камней, чем кажется.

— Группу набираешь сам. Четыре человека. Ты, Колесников, Гусев… Ну и четвёртый. Кого берёшь?

На секунду задумываюсь. Личность четвёртого бойца — ключевая часть любой миссии. Это не просто человек, это спина, которую ты прикрываешь, и тот, кто прикроет твою.

— Только не Горелова и не Коршунова, — сразу выдаю я. Эти двое — хорошие солдаты, но со своими особенностями. И эти двое у меня вот где сидят! — провожу ребром ладони себе по шее.

Полковник смеётся, стучит кулаком по столу.

— Ты что, думаешь, у меня тут клад разведчиков — выбирай на любой вкус?

— Нет, товарищ полковник. Просто…

— Просто ничего! — обрывает он. — Завтра вас рано утром вертолёт забирает, высадит у базы противника. Там будете работать. А четвёртого я сам определю. Сюрприз, так сказать.

На этих словах в дверь стучат.

— Входите! — разрешает полковник и я оборачиваюсь.

На пороге стоит фигура, от которой внутри у меня всё переворачивается.

— Ну что, доволен, Беркут? — усмехается Грачев, видя моё лицо. — Вот тебе четвёртый.

Меня, словно током прошибает…