Рейд в опасную зону. Том 2

Глава 9

— Мы получили приказ завершить операцию. Подразделение стало готовиться к отходу, но Усачёв… он растерялся. Потому что до этого момента выдернул чеку из гранаты. Старшина Болотов попытался спасти ситуацию. В итоге оба погибли.

— Растерялся? — Власов едва заметно кривится. — А почему он не знал, что делать? Кто отвечает за подготовку личного состава?

Я молчу. Власов тычет в меня пальцем.

— Вот именно вы, Беркутов. Значит, пишите объяснительную.

— Что именно писать? — спрашиваю, с трудом сдерживая злость.

— Всё! Как всё произошло. Почему ваши люди были не обучены? Почему произошёл такой инцидент?

— Не обучены? — Я сжимаю кулаки. — Товарищ подполковник, Усачёв молодой был, только из учебки. Стресса не выдержал.

— Молодой? — усмехается Власов. — Тогда зачем его отправили в бой?

— Потому что в бой идут все, — отвечаю резко. — Здесь не учебка, товарищ подполковник. Здесь война.

Власов кивает, но лицо у него такое, словно я ему что-то должен.

Он откидывается в кресле, сцепив руки на груди и смотрит на меня с видом победителя.

Молчание растягивается, как струна.

Особист уже тянется за ручкой.

— Так что, Беркутов, начнёте писать? —выдыхает он, голос вязкий, как мёд, но я уже знаю, что это обманка.

— Товарищ подполковник, я уже всё вам объяснил, — стараюсь сохранять спокойствие, но кулаки под столом сжимаются сами собой.

Власов подаётся вперёд, опирается локтями на стол. Его взгляд становится, как лёд.

— Это не объяснение, а отговорка. Рядовой погиб из-за ошибки, старшина погиб, пытаясь эту ошибку исправить. А вы, Беркутов, командир их, отвечаете за всё. Хотите, чтобы я в рапорте указал, что вы не справляетесь?

Меня прошибает злость, но я стараюсь не показывать вида. В глазах Власова читается ожидание — сломаешься или выдержишь?

— Вы считаете, что я виноват в их гибели? — задаю вопрос хриплым голосом.

— Я ничего не считаю. Это факты, — он слегка щурится. — А факты требуют документации.

— Документации? — усмехаюсь горько. — На поле боя никто не думает о документации, товарищ подполковник.

— А зря, — отрезает он. — Документы — это порядок. А без порядка армии не бывает.

Слова виснут в воздухе. Сглатываю, чтобы не сорваться.

— Хорошо, — говорю, через силу. — Что писать?

Он протягивает мне лист бумаги.

— Всё, что произошло подробно. Как Усачёв оказался в такой ситуации, что в этот момент делал Болотов. И почему вы допустили, чтобы неопытный солдат оказался с гранатой в руках без чёткого плана.

Каждое слово — как плевок.

Беру лист, сажусь за стол в углу кабинета. Ручка скрипит по бумаге.

— Пишите разборчиво, — комментирует Власов, не отрываясь от своих бумаг. — Мне это начальству представлять.

Он явно задумал списать всё на меня.

Пишу.

Сначала пытаюсь передать сухие факты, но чувствую, что этого мало. Надо объяснить. Надо показать, что это была трагедия.

«Рядовой Усачёв выдернул чеку из гранаты до получения приказа об отходе. Молодость, недостаток опыта, стресс…»

Власов бросает на меня взгляды через каждые пару минут.

— Заканчивайте, Беркутов. У меня ещё дела.

— Уже, — бросаю я.

Отдаю ему лист. Он скользит глазами по тексту. Хмыкает.

— А ты, Беркут, я вижу не в теме. Были такие случаи уже здесь в Афгане. У опытного пилота подстрелили вертолет, он загорелся. Лётчик катапультировался прямо в тыл врага. Раненный в обе ноги, отстреливался до последнего патрона. А потом выдернул чеку из гранаты и крепко зажал в своих руках, чтобы живым не сдастся.

Власов торжествующе смотрит на меня. И продолжает.

— Но товарища не бросили и санитарный вертолет подобрал его, находящегося без сознания. И очень удивились там, осматривая его раны, увидев зажатую в руке гранату с выдернутой чекой. Там не растерялись бойцы, — сверлит меня взглядом, — Выхватили гранату и выбросили в открытую дверь при взлете вертолета.

— Я уже сказал, что в нашем случае, боец был неопытный.

— Ну что ж, посмотрим, как это оценят наверху.

В этот момент я понимаю, что этот текст — не только объяснительная. Это ещё и оружие, которое он может использовать против меня.

У меня чувство, будто в бою оставил открытым фланг.

— Возьми, — протягивает лист мне обратно. Может, после моих объяснений, ты наконец осознаешь, что писать надо.

Осознаю что? Свою вину?

Вдруг открывается дверь кабинета На пороге заместитель командира- подполковник Яровой.

Он врывается в кабинет, как ураган. Его шаги гулко отдаются по деревянному полу, а лицо у него такое напряжённое, будто его только что выдернули из самой гущи боя.

— Беркутов, ты тут? — спрашивает прямо.

— Так точно.

— Я тебя ищу. Рапорт на награды пишу. Нужно обсудить солдат твоего подразделения.

— Награды? — Власов вскидывается. — Какие награды? У него в отряде ЧП, а вы тут с наградами!

Яровой холодно смотрит на него.

— А ты, Власов, когда-нибудь под обстрелом был? Нюхал порох? Или ты здесь только бумажки перебираешь?

— Что вы себе позволяете, подполковник! — Власов резко встаёт. — Это мое дело. Беркутов тут объяснительную пишет, потом за наградами пойдёт, если заработал. Хотя, может, он звёздочки на погоны за счёт своих солдат зарабатывает?

Тут меня прорывает.

— Товарищ подполковник, я здесь не за награды и не за звёздочки. Я Родину защищаю.

— Родину? — Власов смотрит насмешливо. — Ну, ну.

— А ты, Власов, — вступает Яровой, — сначала на передовую съезди. Пощупай, что это такое. А потом уже о звёздочках рассуждай.

Воздух в кабинете становится тяжёлым. Никто не хочет уступать.

Яровой не утруждает себя формальностями, машет рукой.

— Ты, Власов, завязывай со своим бюрократическим цирком! У нас бойцы гибнут, а ты тут бумажки строчить заставляешь, — Голос его звучит грубо.

Власов медленно поднимает взгляд, будто у него целая вечность, чтобы разглядеть каждого. Взгляд у него тяжёлый, острый, но Ярового это не пугает.

— Это не цирк, а армейский порядок, — отвечает особист сухо. — И я, товарищ подполковник, на своей должности для того, чтобы порядок соблюдать.

— Какой к чёрту порядок? — Яровой хлопает ладонью по столу так, что у меня в висках отдаётся. — Парни кровью платят за твою бумажную возню, а ты тут героя из себя строишь.

Власов не моргает.

Только поднимает одну бровь.

— Ваши эмоции понятны, но давайте не забывать, что это не передовая, а штаб. И здесь я командую.

Я слушаю их спор молча.

— Я не прощаю таких ошибок, — продолжает Власов, пристально глядя на меня. — Это ЧП. И ответственность лежит на вас, товарищ капитан.

— На мне? — выдавливаю, поднимаясь из-за стола.

Яровой тут же оборачивается ко мне.

— Спокойно, Беркутов, сиди. Я разберусь, — разворачивается к особисту. — Кто ты такой, Власов, чтобы брать на себя миссию — прощать или не прощать?

Внутри меня всё уже закипает.

Яровой хочет что-то сказать, но Власов поднимает руку, останавливая его тираду.

— Не надо на меня давить. Вы выполняете приказы, я выполняю свою работу.

Яровой презрительно усмехается.

— Твоя работа, Власов, — это бумажки. А настоящую работу делают такие, как Беркутов. Ты хоть раз сам под обстрелом был? Или гранату в руках держал, когда приказ «отбой» уже звучал?

Особист хмурится, но ничего не отвечает.

— Ты, Власов, — продолжает Яровой, подходя ближе к столу, — сейчас пытаешься переложить ответственность за гибель людей на командира. А знаешь, за что ты отвечаешь? За то, чтобы командиры могли работать нормально, не думая о твоих писанинах.

Яровой сейчас тот, кто посмел сказать правду в лицо Власову, не опасаясь последствий.

Хотя они могут быть и для него. Но его это не волнует.

Меня тоже особо не волнуют его обвинения. Дальше фронта не пошлют. А к этому я готов всегда.

Просто порой очень хочется послать Власова подальше. Не то, чтобы не могу себе этого позволить, но очень надо вычислить Хищника, поэтому нельзя раскрываться раньше времени. Хотя…

— Всё, разговор окончен, — бросает Власов, вставая. — Пусть Беркутов дописывает объяснительную, а вы идите, товарищ подполковник.

— А вот и нет, — отвечает Яровой, закидывая руки за спину. — Мы с тобой ещё встретимся. А Беркутов сейчас идёт со мной — разбираться с представлениями к наградам.

— К наградам? — Власов поднимает бровь, почти усмехаясь. — Да вы шутите. ЧП в подразделении, а он у вас — герой?

— Герои не на бумаге, Власов, а на поле.

Власов смотрит на меня сурово.

— Беркутов, чтобы завтра объяснительная была на моём столе.

Я молчу.

Яровой хлопает меня по плечу.

— Беркут, мы ещё покажем этому кабинетному вояке, что такое война.

Дверь в кабинет распахивается снова, будто её ударили ногой, и на пороге появляется замполит. Высокий худой, с квадратным подбородком и густыми бровями, он выглядит, как человек, привыкший ставить точки над «и». Подмышкой папка,

— Так, что у нас тут? — спрашивает он, оглядывая нас с Яровым и Власовым. Его взгляд задерживается на мне. — Беркутов, опять на ковре?

Я молча киваю.

Не успеваю открыть рот, как Власов встаёт и, поправляя свою безупречно выглаженную форму, поджимает губы.

— Товарищ подполковник, мы тут разбираемся. Ваше присутствие…

Замполит обрывает его движением руки.

— Разбираетесь? А что, Власов, ты в Панджшере тоже разбирался, когда парни гибли? Или это не твоё дело?

Власов хмурится.

Замполит подходит к столу, кидает папку на поверхность так, что бумаги разлетаются веером.

— Ты это видел? — спрашивает он, обводя взглядом всех в комнате.

Яровой вытягивает шею, чтобы рассмотреть содержимое, и тихо ругается сквозь зубы.

— Это портреты наших погибших. Ребята, чьи жизни закончились в э том бою. Павел Усачёв, старшина Болотов…

Он смотрит прямо на Власова, а у меня к горлу подступает ком.

— Я только что из штаба. Там выставили портреты погибших. Надо почтить их память, попрощаться с ребятами.

На секунду наступает тишина.

— Всё проведем как обычно, — говорит замполит, его голос становится мягче, но от этого только больнее. — Пара минут тишины, слова — почтить их память… А, ты, Беркутов, — он делает паузу, смотря мне прямо в глаза, — Знал их, ты с ними был рядом.

Я чувствую, как внутри всё сжимается. Перед глазами мелькают образы. Лицо Болотова, его спокойный голос в самые тяжёлые моменты. Усачёв, растерянный и несчастный, с гранатой в руке.

— И ещё, — продолжает замполит, оборачиваясь к Власову, — хватит уже этих объяснительных. Пусть Беркутов сам с этим разберётся.

— Разберётся? — Власов даже теряет привычный надменный тон. — Это ЧП, товарищ подполковник!

— ЧП, говоришь? — Замполит усмехается, — А где ты был, когда этот мальчишка с гранатой растерялся? Где ты был, когда Болотов прыгнул его спасать?

Власов хочет что-то ответить, но замполит не даёт ему шанса.

— Ты думаешь, бумажки помогут? Нет, Власов, вот что поможет. — Он хлопает меня по плечу. — Учись, как люди сражаются, как за своих горой стоят.

В комнате на секунду становится тише. Яровой едва сдерживает улыбку, а я стою, стиснув зубы, не зная, что сказать.

— Беркутов, — замполит поворачивается ко мне, — Когда будем прощаться с ребятами, я хочу, чтобы ты сказал слово.

— Я? — вырывается у меня.

— Ты их знал лучше всех. Ты был их командиром.

Я киваю. В голове уже звучат обрывки того, что я должен буду сказать.

Замполит выходит так же резко, как и вошёл, оставляя за собой запах табака и гул тишины, которая становится невыносимой.

Я тоже выхожу из кабинета.

Иду по коридорам штаба, стены серые, пропахшие сигаретным дымом и пылью, кажутся длиннее обычного. Когда я поворачиваю за угол, у стены в молчании стоят Колесников и Гусев. Они смотрят на выставленные вдоль стен черно-белые фотографии.

Мои глаза невольно задерживаются на двух снимках. Павел Усачёв — совсем мальчишка, с коротко стрижеными волосами и чуть смущённой улыбкой, будто не знал, как правильно держаться перед камерой.

Иван Болотов — крепкий, с усталым, но добрым взглядом, таким, каким я его запомнил в последнюю минуту.

Колесников замечает меня первым.

— Ну что, Беркут? Опять к Власову ходил?

— Ходил, — киваю, подхожу ближе. — Сейчас не об этом.

Гусев поднимает голову, его глаза покраснели, будто от недосыпа или, может, от чего другого.

— Важное теперь только одно, — говорит он, кивая в сторону фотографий. — Попрощаться как надо.

Мы стоим молча. Дышать тяжело.

Штаб тих, как храм. В центре стены висит флаг, под ним — чёрно-белые портреты. Ровные ряды лиц, каждое — отдельная история, оборванная в Панджшере.

В этом бою их стало больше. Среди новых — Усачёв и Болотов. Их фотографии выцепляю взглядом сразу. Наверное, потому, что с этими парнями мы были лично знакомы. Они были нашими…

Перед портретами стоит длинный стол, покрытый выцветшей зелёной тканью. На нём — две каски, залитые парафином, с трепещущими огоньками свечей внутри. Рядом — таблички с именами, датами рождения и смерти. Перед столом — два букета искусственных гвоздик, которые кто-то нашёл на складе. Цветы кажутся нелепыми и искусственными, но других здесь нет.

Бойцы заходят по одному. Тяжёлые ботинки глухо гремят по бетонному полу. Никто не спешит, но и задерживаться не решается. Каждый подходит к портретам, стоит молча, низко опуская голову.

Колесников и Гусев, как и я, стоим чуть в стороне. Мы наблюдаем за этой скорбной процессией, но никто не переговаривается.

Входит лейтенант Сидоров, из соседней роты. Его плечи опущены, руки сжаты в кулаки. Подойдя к столу, он замирает. Его губы что-то шепчут, но слов не разобрать. Когда он разворачивается, видно, что глаза у него красные, а подбородок дрожит.

— Мы с Болотовым — земляки. Из одной деревни. Не знаю, что сказать вдове, — говорит лейтенант дрожащим голосом и уходит.

— Усачёв… он совсем ребёнок был, — шепчет Гусев, обращаясь то ли ко мне, то ли к Колесникову. — Ему бы домой, к матери…

— А Болотов? — глухо отвечает Колесников. — Этот человек для всех нас был как отец. Никогда не оставил бы никого в беде. До самого конца.

Я молча киваю.

Слова не идут. Они кажется ненужными. Здесь, перед этими портретами, — своя истина, простая и неизбежная.

Входит командир части — полковник Грачёв и его заместитель- подполковник Яровой. Проходят твёрдой походкой, но в глазах читается боль.

Мы все замираем перед портретами.

Я смотрю на лицо Усачёва. Такая молодая улыбка, почти мальчишеская. А потом — на Болотова — с его строгим взглядом.

— Болотов спас всех, — тихо говорит командир — полковник Грачёв, обращаясь ко всем собравшимся. — Усачёв хотел бросить гранату в противника, но не успел. Оба погибли, потому что хотели защитить других. Помните об этом…

— Что скажешь, Беркут? — тихо спрашивает Колесников после долгой паузы, бросая взгляд на меня.

Я медлю. В голове мелькают сотни фраз, но ни одна не кажется правильной. Наконец, выдыхаю и шагаю вперёд.

— Мы часто говорим о том, что здесь, в горах, мы — одна семья. Болотов и Усачёв это доказали. Их смерть — это боль каждого из нас. Но и память тоже наша общая. Мы обязаны помнить их такими, какими они были — людьми, которые до конца оставались верными своим товарищам.

За моей спиной кто-то шмыгнул носом. Я продолжил.

— Помнить — это значит жить так, чтобы они могли нами гордиться. Чтобы их жертва не была напрасной…

Бойцы продолжают заходить в штаб. Каждый по-своему прощается — кто-то говорил вслух, кто-то шепчет, а кто-то просто стоит, молча, сжимая в руках панаму- афганку. Но все, без исключения, чувствуют одно — эта потеря — часть нас самих.

— Болотов… — я сглатываю, чувствуя, как в горле встала горячая, давящая тяжесть. — Человек, который учил нас не только воевать, но и жить. Он не думал ни о себе, ни о том, что скажут. Он просто сделал то, что должен был.

Слова рвутся из груди вместе с болью.

— Они оба ушли так, как настоящие солдаты. Не ради наград, не ради звёзд на погонах. Ради нас. Ради того, чтобы мы с вами могли вернуться домой.

Моя боярка:

Мой позывной Шрек. Я армейский десантник. Умер в 2046 году в неравной схватке с монстрами. Стойте-ка, говорят, что я жив. Я — князь Трубецкой? https://author.today/reader/389135/3591946