С грядущим заодно

Глава XI

Еще лежали высокие сугробы, морозы не сдавались, но дни заметно прибыли, и солнце, удивительное сибирское солнце слепило, грело, выживало зиму.

Сквозь высокие окна аудитории солнце валилось на головы студентов, и даже на лекции Дружинина вдруг слышались шепоты, шуршанье тетрадей и вздохи. А Сережа посмел написать Виктории записку, и она не отложила ее до конца лекции, а преспокойно развернула: «Что с вашим физиопортретом? То — мудрое вдохновение, то — глупость несусветная. Руфин диагноз: мания влюбленоза, объект — Дружинин. К вашему сведению: у него — внучка, ergo,[14] он — дедушка. Взвесьте! Примите уверения… С. Черных».

Виктория фыркнула и поскорей ткнулась в носовой платок — пусть думают, что чихнула. Она слушала лекцию, но то и дело пробивались сторонние мысли. Говорят, будто Дружинин у себя в квартире прячет эсеров. Для чего, ради кого рискует? Они же помогли Колчаку. А узнают — что будет с ним? Как Елену Бержишко? Если б Нектарий узнал про Лешу!.. Такие бесстрашные пробиваются через все опасности. Ох этот пальмарис бревис, сколько настрадались, пока отпрепарировали. А интересно, с какими фокусами Дружинин устроит зачет по мышцам?.. «Красные банды», пишут в газетах. И не могут справиться с этими «бандами». И не смогут. Плохо, что опять Колчак наступает. О, звонок…

Сережа весьма таинственно отвел ее в угол коридора.

— «Не отпирайтесь, я прочел…» — Но — кто? Кто, кто? — произнес он трагическим басом. — Неужели?..

Щелкнула его по носу и убежала.

Унковский все добивался: откуда приподнятое настроение? Что случилось, отчего зачастила на Подгорную? И зло высмеивал по очереди Сережу и Гурия.

В коммуну ходила слушать Гурия. Шутя говорила ему:

— Жить не могу без вашего пения.

Могла без конца слушать его, потому что «бросить то слово на ветер, чтоб ветер умчал его вдаль», — неукротимо хотела сама. «Забыть так скоро?» — было ее собственным отчаянием и тревогой.

Гурий тоже готов был петь без конца, но Дуся решительно вставала из-за пианино:

— Аккомпаниатор — он же кухарка — ушел готовить ужин!

А то еще Сережа врывался с кочергой вместо шпаги и перекинутым, как плащ, одеялом и грозно импровизировал нечто:

Мать сказала:

— Ты что-то похорошела, девчонка. Не влюбилась?

Ответила будто рассеянно:

— Уже давно. В анатомию.

Где бы ни была, что бы ни делала — Леша смотрел на нее. Леша и отец — они как-то соединились. И нельзя позволить себе ничего, за что было бы стыдно. И надо участвовать в том, что делают они. И сил столько — девать некуда. Много работала в университете, продолжала обучать Крутилиных, занималась с Петрусем и старшими мальчиками. Настя внезапно уехала — они даже не простились. Анна Тарасовна сказала:

— Ненадолго она. В Славгород. Там вещи дедовы у знакомых оказались. Написали они.

Но Виктории подумалось, что не за вещами Настя уехала, ведь под Славгородом тоже партизаны… Попробовала поговорить о себе с Анной Тарасовной, потом с Наташей, обе ответили: здесь тебе скорее дело найдется. Терпела, ждала.

Вечером привычно села в кресло, как в ту ночь. Но уже не раскрывала учебника, а просто вспоминала все до мелочи.

Вошли в комнату, он огляделся:

— Одна живете?

— Одна.

— Окно — куда?

— Во двор. Ворота справа. А другие налево, в переулок. Только те на замке.

Он снял полушубок, еще раз огляделся, показал на пол у печки:

— Здесь можно растянуться?

— Почему?

— Спать. — И, потому что она глупо смотрела на него, повторил: — Спать.

— Что вы! На кровати же… — проворно скинула покрывало, раскрыла постель: — Вот, я сейчас…

— А вы?

— В кресле. Успею выспаться. Так Раиса Николаевна велела, не спорьте.

Леша не спорил, повел плечами. Увидел, что она достала чистые простыни.

— Это зачем? Я ведь в одежде, только ноги разую. Эх, наследил…

Она стояла с простынями, пока он говорил:

— Чем-нибудь застелите, чтоб я не загрязнил. Хоть и побанился, и в чистое оделся у тети Раи, а все ж…

Но решила по-своему:

— Нет уж. Я хозяйка.

Леша повесил френч на спинку стула и, мягко ступая в толстых носках, подошел к кровати, осторожно улегся:

— Шанго. — Как мальчишка, покачался на податливых пружинах: — Эх, шанго! Встаем в пять. Я, конечно, проснусь. На всякий случай будильник — можно?

— А ужинать-то?

— Завтра. — Он ответил уже во сне.

И сейчас, как тогда, она видела счастливое детское лицо и большую темную руку на белом. И сейчас, как тогда, не могла оторваться. Но тогда она вспомнила, что не все еще меры предосторожности приняты. Побежала в комнату матери, взяла запасной ключ от своей, чтоб никто не мог войти, оставила записку. На туалете сверкнул граненый флакончик французских духов, подарок Нектария. Ее передернуло. «Не хочу. Не хочу. Не может быть».

Завесила свое окно одеялом, заткнула замочную скважину. Лампу на столе прикрыла поверх абажура газетой, чтобы Леше не мешал свет.

И сейчас эта газета на лампе. Только пожелтела…

Двигалась осторожно, оглядывалась на Лешу, но он не шелохнулся, дышал легко, шевелились иногда приоткрытые губы. Совсем как у Петруся. И воздух в комнате был — как на печке у Петруся: овчина и сосна. Тайга.

Села в кресло к столу, взяла учебник химии. Читала и перелистывала страницы, старалась не смотреть на Лешу… «Даю клятву до конца выполнить перед родиной свой долг солдата» — и никто не понял, про какой долг он говорит. А как его настоящее имя? Необыкновенная у него воля! Когда чернявый выскочил — все ведь на волоске, а он так спокойно… Его отец был в ссылке на Подкаменной Тунгуске (и не слыхала раньше про такую). Там же, где Раиса Николаевна. «Тетя Рая». Она «и грамоте, и всему выучила». А «Наталка еще мальком плавала». Сколько ему лет? Лоб со складкой поперек — хмурится часто? Рот большой, а детский. Нос русопятый — широкий и вздернутый. Красивый он? Не надо смотреть, это мешает ему спать.

Вернулась к химии и увидела, что ничего не помнит и даже не поняла. Начала снова, и опять все элементы, реакции, анализы и синтезы, формулы и задачи не проникали глубже глаз. Она перестала сопротивляться и закрыла учебник.

Сколько раз потом захлопывала ботанику, латынь, гистологию, химию, потому что не могла не думать о Леше.

Рабочий. И отец был рабочий, железнодорожник. Его убило колотом там, на Подкаменной. Нектарий так поэтично рассказывал о кедровом промысле, приглашал поглядеть…

Казалось, прошло совсем немного времени, а на часах увидела десять минут четвертого. Спать не хотелось, только стало познабливать. Тихонько подошла к печке и прислонилась спиной к горячей гладкой стенке. Теперь виден был профиль, далеко не классический, спутанные густые волосы и рука.

Он бы понравился папе. Если б это все раньше, то можно бы ему с Лешей к партизанам. И может быть, и ей с ними. Ростом Леша немного, пожалуй, выше папы. И удивительно… ловкий, что ли? У Станислава Марковича изящество сделанное. У отца тоже другое — благородство, мягкость, сдержанность. А Леша вроде сен-бернара — сильный, большой и ловкий. Рабочий-железнодорожник. Значит — не интеллигентный. А что такое интеллигентный? Intellego, intellexi, intellectum, intellegere — понимать, знать, мыслить. Леша умный и читал много — образованный, дело ведь не в аттестатах, интеллигентный. Intelligens. Папа говорил: кончают и по три факультета, а без толку. Напиханные в голову знания еще не делают человека интеллигентным. Леша — интеллигентный.

Без одной минуты пять она подошла к кровати. Окликнуть или легонько тронуть за плечо? А он открыл совсем проснувшиеся, будто еще синее прежнего, глаза:

— Пять?

— Вы отчего проснулись?

— Время заказанное.

Надо так научиться: приказать себе и проснуться минута в минуту.

Он сел, спустив ноги, закрыл глаза, чуть повел плечами, расправляя непроснувшееся тело, и начал тихо:

— А знали б вы, как надоело. Как надоело. Поспать сколько спится, книжку почитать не на ходу, погулять в охотку. — Встал, отряхнулся. — Назвался груздем. — Быстро натянул сапоги. — У нас за Енисеем «Столбы», скалы такие высокие, крутобокие — мало кто взбирается. А кругом тайга — не оглянешь с самой высоты, с любой вершины. А когда солнце встает… ну-у!.. — Он зажмурился, раскинул руки, будто обнять хотел, и пошел к умывальнику.

Умылся не спеша, пофыркивал от удовольствия, поиграл свежим махровым полотенцем, с любопытством оглядел накрытый стол:

— Вот теперь поужинаем, невеста. Ух и проголодался!

Никогда ей и в голову не приходило, что готовить завтрак может быть так приятно, даже увлекательно. Леша ел с буйным, заразительным аппетитом: яичницу со шпиком, толстые бутерброды с икрой, пироги, мед и варенье, пил кофе со сливками. И смеялся над собой, и она смеялась.

— Беспокоилась, что вам не понравится…

— Как она может, добрая еда, не понравиться? Что я — больной? — Вдруг показал на этажерку. — Только учебники или повести, рассказы есть?

— Конечно, есть. На нижней… Я же читаю не только учебники…

— Ага. Для больных, раненых политическая литература тяжела. — Он всматривался, разбирал на корешках: — Чехов… Пушкин… Короленко… Достоевский… Аксаков… Можете две-три книжки для госпиталя дать?

— Хоть все берите. Там еще… — она снимала с этажерки все подряд.

— Не надо много. Достоевского не давайте. Аксакова, Короленко, Чехова… Пушкин — очень велика книга, не удержать лежачему. Довольно трех, хватит.

Сложила книжки, перевязала бечевкой. Читал Достоевского? И всех читал?..

— Граммофон я еще хотел с хорошими пластинками. Глухая жизнь в госпитале, неполезно это больным.

— Да, да… — Ей уже давно хотелось сказать, что он удивительно смелый, находчивый и что самообладание у него… — Неужели вам не было страшно вчера? В собрании?

Он искоса хитровато посмотрел и усмехнулся:

— Вас я больше всего боялся.

— Как? Почему?

— Вы до того расстраивались, будто меня уже сгребла контрразведка. Так-то вот и попадаются. — Он заговорил серьезно и сразу стал старше. — Когда идешь на такое дело, вся и штука, чтоб не беспокоиться нисколько.

— А я?..

Нельзя ведь было ему объяснить, почему так страшен ей Нектарий.

— Фотографию бы с вас там снять. Почему, скажите, им думать, что в самый котел белых придет человек с чужим документом? С чего это думать, если человек не беспокоится, от стен не шарахается, на двери не оглядывается? Другие считают, что такие дела — самые опасные дела. А по мне — самые безопасные. Особенно, когда один. Вот с таким другом, как вы, можно и пропасть. Не обижайтесь. Вы хорошая девушка, и все вышло складно. Не обижайтесь. Тетя Рая правильно определила вас в невесты, да еще с трогательной историей. Глядели на вас господа, любовались: «Какая-де, мол, любовь». Все получилось в самый раз. А скажу вам все-таки, если случится в такое дело попасть, помните: нельзя идти вором — надо идти хозяином. Понятно?

Она кивнула головой.

— Толстый этот Бархатов рассказывал, что в Эстляндии и Финляндии формируют армии — Петроград брать. Бывалые царские генералы там — Юденич, Маннергейм. На всякий случай Наталке расскажите. — Леша не спеша допил кофе и встал. — Спасибо. Суток на двое накормила невеста.

— Уже… одеваться? А эти армии там… плохо очень?

— Хорошего мало. — Он застегнул френч. — А страшиться-то, в общем, не надо, — взглянул на нее, улыбнулся. Только у сибиряков такие белые зубы. — Не надо. Наша возьмет.

— Вы уверены?

— А как иначе?

Тихо прошла коридор, спустилась по лестнице, осторожно сняла тяжелый крюк у входной двери, что закладывался на ночь, потушила свет в коридоре. Постояла, прислушалась и вдруг отчетливо представила, что только выведет Лешу в коридор — и распахнутся двери чужих комнат… Скорей. Скорей уйти.

— Ну, контрразведки не видно?

Сразу стало спокойно.

На улице было еще темно. Ветер утих. Редкие снежинки медленно опускались на землю. Она поскользнулась, Леша крепко взял ее под локоть:

— Нетвердо по земле ходите!

Она засмеялась.

Идти с ним нога в ногу, в тишине, в темноте и безлюдье, быть ему нужной, помогать в опасном деле и слушать его…

…Кто стучит в дверь? Не Станислав Маркович и не хозяин, — кто?

Капитан Озаровский стоял на ступеньке:

— Я не слишком поздно? Позволите?

Она не ответила, отступила в комнату, смотрела на Озаровского, прижимая к груди кулаки. Что? Лешу схватили, расстреляли, или… что?..

— Вы угадали, Виктория Кирилловна. Я с печальной вестью, — он закрыл дверь, повел ее к креслу.

— Говорите же! Ну?

— Генерал Шатровский просил сообщить вам, что поручик Леонид Александрович Турунов погиб в неравном бою.

Виктория закрыла лицо и села в кресло. Поручик Турунов. Леонид Александрович Турунов. Леша или настоящий?

— Его убили красные бандиты. Он погиб как герой. Но все оружие и патроны захвачены красными. — Озаровский говорил тихо и грустно. — Я не умею утешать.

Может быть, не Леша? Узнать. Сейчас же.

— …И разве можно утешать в такой печали?

Она молчала, не отнимала рук от лица. Скорей бы ушел. Ну что ему?

— Темное, страшное время. Распутица. Может быть, сказать вашей матушке?..

Виктория вскочила:

— Нет, нет! Ни за что! Ее нет дома. И, пожалуйста, ничего. И, пожалуйста, оставьте меня.

— Простите. Распутица ночная, — постоял и вышел на цыпочках.

Кое-как оделась, выбежала, будто вокруг горело.

Из Ямского переулка со свистом вылетел отряд казаков, она еле успела отскочить, лицо обдало дыханьем лошади. Натыкалась на встречных, бормотала: «Извините», замедляла шаг, когда не хватало воздуха. Тело разламывала острая боль, в голове стучало одно и то же: Леша или не Леша? Она уже пробежала площадь, уже виден дом Гаевых, в окнах свет. «Я же люблю его! Люблю. Я жить без него не могу. Люблю», — и остановилась. «Не могу. Не хочу». И рванулась опять.

— Раиса Николаевна дома?

Не услышав ответа Владимира, Виктория пробежала всю квартиру, с ходу присела на корточки у стола, заглядывая снизу в лицо Раисы Николаевны, нашла ее руку под беличьей душегрейкой.

— Что с Лешей?

Взгляд Раисы Николаевны потеплел.

— Благополучно добрался к своим. Известие о смерти поручика Турунова к Леше отношения не имеет. Идите. И не бегайте к нам. Наталья, что нужно, передаст. Помните: вы невеста погибшего поручика Турунова.

Домой Виктория плелась еле-еле. На улицах совсем пусто, морозец славный, легко дышать. Леша не может погибнуть. Как могла думать, что не увидать его больше?

Шли в ногу, он сдерживал шаг, чтоб ей было удобно, и крепко держал ее за локоть. Рассказывал о детстве, и она видела ясно: синеглазый мальчишка рыбачил на большой реке. На пари плыл четыре версты за лодкой. Пробирался по декабрьскому холоду в мастерские, осажденные царскими войсками, протискивался в узкую дыру в заборе, чтоб отнести еду и воду отцу и его товарищам…

Вдруг Леша говорил:

— Поскорей бы управиться, отвоеваться.

Длинная дорога промелькнула как минутная.

— Вот. Уже казармы. — Она показала на большие темные корпуса.

— Славно. Перейдем-ка через дорогу.

На другой стороне стояли широкие сани, запряженные парой.

— Силаев? — окликнул Леша негромко.

И так же отозвался густой бас:

— Он и есть.

Леша остановился:

— Спасибо вам душевное, невеста. Не поминайте лихом.

— Что?

— Ну, спать не дал, беспокойства сколько. Спасибо.

Виктория крепко держала его руку:

— Вы… вы сейчас же уедете? — Сильнее всего было удивление, что сию минуту Леша уйдет от нее. — Да, а вы можете сказать мне, как вас, в самом деле, зовут? Должна я знать, как жениха зовут?

— Алексей. Широков Алексей.

Он торопился, а ей никак не выпустить было его руку.

— Удачи вам, победы. Поскорей отвоеваться. И счастья. — Взялась за его плечо, подтянулась и поцеловала колючую холодную щеку: — Это — на счастье! Примета…

— Спасибо, — еще раз пожал и тряхнул ее руку. — А ведь всерьез-то не пошла бы за такого.

— Пошла бы! Почему?

— Ну, ну! — Он выпустил ее руку, на ходу пошутил: — Вдруг еще приеду, посватаюсь. Давай, Силаев, к воротам, — и пошел рядом с санями.

Виктория стояла. Слушала звуки короткого разговора с часовым, скрип открывающихся и закрывающихся ворот. Потом долго ничего не было видно и слышно. Вдруг вспыхнули окна корпусов и в них замелькали тени. Она испугалась. Но тут же сообразила, что это попросту просыпаются казармы, и подумала, что Леша посмеялся бы над ней. Ее знобило, стыли руки и ноги — мороз все-таки, и ночь не спала, и… все-таки неспокойно… Наконец услышала разговор у ворот, выделялся голос Леши. В воротах показались лошади, за ними сани. Силуэт их изменился, что-то лежало высоко, почти вровень с крупами лошадей. На клади поднялась какая-то фигура, улеглась, укрылась чем-то белым.

— Трогай, — сказал Леша.

Сани рванулись и помчались прочь от города.

Почему сказал: «Вдруг еще приеду, посватаюсь»? Конечно, в шутку сказал. А она-то совсем ничего не говорила. И поцеловала ведь просто так — провожала на фронт… Он верил ей, как близкому человеку. Спокойно пришел к ней, спокойно спал в ее комнате, на ее постели, под ее охраной. Шутил свободно и весело, о себе рассказывал с охотой… Не может быть, чтоб он не думал о ней. Он здесь, в ее комнате. Газета на лампе, чтоб ему не светило в глаза. Вместе пережили напряжение опасности, вместе продирались через метель, вместе прошли последние версты… Он верит и не может не помнить… Они же заодно.

Все повернулось. В интонациях, словах, смехе, в самом незаметном движении и в синей глубине глаз вдруг открывалось новое содержание. Только быть заодно, рядом. Воля нужна, выдержка. Помогать всеми силами, чтоб скорей… И верить.

Рано утром, совсем в неурочное время, узнала четкий, отрывистый стук Станислава Марковича. Что случилось? Не виделись дня три, он готовил декорации к «Сильве». Вошел, запер дверь ключом. Сел на стул, расстегнул меховую куртку. Лицо серое, небритое.

— Что-нибудь случилось?

— Вы согласитесь подержать у себя очень опасный груз?

— Давайте.

Он повторил хмуро:

— Очень опасный.

— Ну что вы!

— Шрифт мог валяться на печке со времен царя Гороха. Это — свежие воззвания.

— Ну и что? Я только рада.

Он медленно подставил к печке стол, тяжело взял стул. Устал, расстроен, только зачем нарочно показывать?

— Так что случилось?

— Мне разрешили уничтожить, но… — Он вынимал из-под подкладки своей куртки тонкие пачки листовок и раскладывал на столе.

«…Во всех углах и закоулках Сибири… Чаша народной крови, слез и страданий переполнилась… и чаша гнева народного… В ряды революции! В ружье!..»

— С таким трудом напечатано. А теперь будет совсем невозможно. Всю ночь не спал…

— Вы скажете наконец, что?

Он посмотрел страдальчески:

— Провал восстания — вот что. Измучился, промерз…

— Почему провал?

— Взрыв — сигнал к выступлению — получился слабенький. Не слышали ни наши, ни чешские солдаты, ни рабочие с деревообделочной…

— Какой взрыв?

— На балу в артиллерийских казармах. Думали головку командования вывести из строя, а взрыв никудышный и раньше времени — генералы еще не прибыли. Теперь пойдет расправа. Аресты, обыски… Казаки всю ночь гоняли по городу.

Она дала Станиславу Марковичу белые нитки. «В ряды революции! В ружье!» Поставила чайник на керосинку, из ящика под окном достала икру, масло, котлеты… Леша… Как он?.. Взял только хлеб и кусок шпика… Как они воюют? И мерзнут, и голодают… «В ружье!» Надо всем в партизаны.

— Ни к чему эти восстания в городах. Гибнут люди зря…

— Как это зря?

— Только аресты, расстрелы. Другое дело — партизаны…

— Не другое, а то же самое дело. Восстания отвлекают силы с фронта, тревожат, говорят, что борьба ни на минуту не прекращается.

Как тогда, он стоял высоко на стуле у печки, она подавала перевязанные белой ниткой свертки: «…кто не может превратиться в подлого раба…»

— Это тем шрифтом напечатано?

— Тем. И другим.

— А откуда у вас воззвания?

— Глухарь мой Рогов с дочурками своими прислал в театр. Я там и проторчал. Домой не рискнул. Хоть я и под высоким покровительством — у вас, конечно, спокойнее.

— Да. — «У невесты поручика Турунова!» — Спокойнее. А вы — большевик?

Он медленно покачал головой:

— Не смею пока. Дорасти еще до них надо.

Она подумала: верно, до Георгия, Дубкова, Леши…

— И все равно наша возьмет.

Станислав сверху смотрел на нее, будто решая хитрую задачу:

— Вы абсолютно уверены?

— А как иначе? Скорей бы только. Труднее всего — ждать.