С грядущим заодно

Глава XII

Лампа светит только на стол, комнаты можно не видеть. Или видеть как хочешь. И запах пригорелой газеты помогает. В лесу, в снегу, в метелях и ветрах… выдержала бы? Другие выдерживают. Леща — здоровый, молодой, сибиряк… А папа? «У меня останешься только ты». Все видел, все понимал. Неужели же?.. Разве поймешь, — мать и лжет с чистыми глазами, и сама верит.

После обеда накладывала себе на блюдце облепиховое варенье:

— Чудо ведь! И аромат, и цвет! А уж вкус! Вообще Сибирь так богата дарами природы. Кстати, я просила Нектария выяснить в Омске, что с папой. Всего одно письмо, и полтора месяца — ни строчки. Ужасно, — и уже залила перламутром глаза. — Ведь просто ужасно.

Как трудно было ответить спокойно:

— Папа жив, я знаю.

— А почему не пишет? — Мать слизнула каплю варенья с пальца. — И нечего дуться. Я не меньше тебя волнуюсь.

И противный будничный тон, и розовый остренький язык вышибли остатки сдержанности:

— Нечего лгать.

Мать закричала вдруг:

— С ума ты сошла! Я виновата, что в меня влюбляются? И толстяк этот…

— Виновата, что весь город говорит… — Отвращение к матери и к себе за эти слова сдавило горло, и не сказала их, а прошипела.

Только мать умеет так сразу выронить три слезинки:

— И ты еще смеешь повторять мне эти гадости! Кошмар! — Она вскочила, заметалась по комнате. — Другие из зависти, а ты?.. Испорченная, гадкая девчонка…

— Даешь повод говорить…

— Никакого повода. — Мать смотрела ясными детскими глазами. — Хочешь поклянусь? Вот жизнью своей поклянусь… Нет, это ужасно, только по воскресеньям вместе обедаем и каждый раз поссоримся. Ну, дочуха, ну, милая!.. Вот поеду на гастроли в Омск, найду нашего сумасшедшего отца. Самого Колчака заставлю приказать, а найду и привезу домой. Долго я еще должна ждать, скучать, беспокоиться, как Пенелопа какая-то? Дочуха ты моя роднущая… — Подсела на край стула, прижалась, терлась головой по-котячьи. И обезоружила. И стало опять больно за нее, и стыдно…

Может быть, и правда? Конечно, сплетничают черт знает как… Мама тогда налетела:

— Тебя с каким-то жутким карателем видели в Общественном собрании!

Нектарий, — он, конечно, сдержал «купеческое слово», — засмеялся:

— Всего, что у нас говорят, и не переслушаешь, Лидия Иванна.

Мать не успокоилась:

— Нет. Говорят, какой-то великан и зверь. Да что ты молчишь?

Сказать про Лешу давно приготовилась, но самый вопрос возмутил, сбил: «каратель и зверь»?

— Обыкновенный человек. Лежал у нас в лазарете в Москве раненый…

Нектарий (ох, до чего же благороден!) так дружески улыбнулся ей:

— Видел я, Лидия Иванна, этого офицера и разговаривал даже. Ни зверского ничего, ни великанства. Приятный молодец с Кирилу Николаевича ростом. Придумают же дамы, наскажут…

Может быть. Отстал бы он от мамы. Любит… Хорошо, что он в Омске. Разыгрывать перед ним невесту погибшего… Нет, легче в холоде и вьюгах, в боях под огнем, чем так ждать: может, пригодишься. Может, пригодишься, а Георгия смертельно больного — три недели уже не вставал, температура под сорок — утащили с постели в сырую, затхлую камеру. Его любили все. В Техноложке, в университете, на Высших женских собирались по углам, придумывали, спорили. Совет старост хлопотал, чтоб отдали на поруки, через Красный Крест добивались перевода в тюремную больницу. Виктория телом чувствовала, как погибает Георгий в каменной сырости.

Он умер через три дня. К счастью. Арестованных в те дни большевиков пытали и вешали. Наталка, Наталка. Последний раз были у Георгия вместе. Он лежал черный, обросший, и, конечно, книги — на столе, на стуле, на полу, даже на кровати. И Руфа с Сережей пришли. Дурачились, пели «Из страны, страны далекой», с добавлением: «От реки Куры глубокой». Потом Сережа придумал побрить Георгия, изображал парикмахера. Дурачились-дурачились, и вдруг все сразу увидели, какое маленькое стало лицо у Георгия и как провалились глаза. Тогда он взял, должно быть последнюю, прочитанную книжку:

— Великолепно писал ваш коллега Антон Павлович. «Остров Сахалин». — Говорил Георгий уже необычно тихо, а книжку подарил Наташе…

Наступает Колчак. В Тюмени восстание разгромлено. Здесь говорили, что весь подпольный комитет арестован. О Дубкове думать было страшно. Правда, Станислав уверял, что его давно нет в городе, но даже Анна Тарасовна хоть и молчала, и будто держалась спокойно, а все казалось — замерла, ждет.

Третьего дня Виктория застала в домике разгром и веселье:

— Обыск производили, — сообщил Петрусь. — В печку стреляли сверху и снизу, пол разломали, а на чердаке что!..

Соседка Маруся разводила мел для побелки, ее муж, здоровенный бородач без пальцев на правой руке, настилал пол. Работал быстро, ловко и учил мальчиков — они помогали ему. Анна Тарасовна вошла почти следом за Викторией с охапкой хвороста, сбросила его на пол:

— Вот, дочко, яки у нас гости булы, — и принялась растапливать печку. — Я вже мало-мало ученая. Бачу: тильки то ворошат, где человек может заховаться. Книжки, тетрадки чуть тряхают, в горшки не залазят носами. — Показала на черепки в углу: — То уже после, со злости побили, что Дубкова нашего не нашли.

Интересно, где он? Может быть, у партизан? Где-то около Канска (спросить у Сергея, где карту купил) они захватили большой район и объявили Советскую республику. Везде партизаны… А здесь такое творится… Красный Крест посылал бумаги в Омск об издевательствах, пытках в тюрьме, убийствах без суда. Ответа, конечно, не получили. Писали письма в газеты — их не напечатали. Тогда решили апеллировать к международному общественному мнению. Гурий смеялся, и они даже поссорились с Дусей, она говорила, что нормальные объективные люди не могут не отозваться. Так же казалось и Руфе, Виктории, Сереже, — Гурия забили криком, хотя он не сдался.

Дуся и еще двое работников Красного Креста пошли к представителю американской миссии. Захватили все документы, и фотографию удалось им достать: контрразведчик на тюремном дворе зарубил трех большевиков. Американец очень сочувственно выслушал, внимательно смотрел документы и фотографию. А потом сказал, что Америка не может вмешиваться во внутренние дела России — каждая страна по-своему искореняет бандитизм. И вряд ли американские газеты опубликуют такие сведения.

В доме Крутилиных тоже появились американцы. Купцы и фабриканты, как рассказывали девушки, один пожилой, другой молодой — представители какого-то общества «Американской администрации помощи». Тася только и болтает о Джобине — о молодом, и, должно быть, это о нем сказала, провожая в переднюю: «Ох и женишок наклевывается». Люда язвит: «Весь провонял сигарами. Щеки лоснятся и красные, как у деревенской девки». Тася еще сказала, что надо бы английским заниматься, французы выходят из моды. Плохо будет — урок нетрудный, платят аккуратно. И как искать новый?

Дни все длиннее, солнце горячее, уже ручьи бегут по камешкам, а к вечеру скользко и сугробы в ледяной коре. Весна. Стремительная сибирская весна. Тревожная весна.

Может, пригодишься… Разве так можно жить? Колчак наступает: Стерлитамак, Белебей, Мензелинск, Бугульма… Где-то там папа? Нектарий узнал в Главном штабе, что в списках убитых и раненых его нет. Мама повеселела, уезжая в Омск, сказала:

— Привезу отца домой. Скажу Колчаку: он больной, старый, пусть в тылу служит. Я без него не могу.

Стыдно перед ней за обман, жалко ее, и зло берет. И странно, без нее почему-то спокойнее… нет — как-то яснее. Что уж спокойного? Наташа… Как ей без Георгия? И каждый день хуже вчерашнего. В Кольчугине восстание подавлено — людей сбрасывали в шахты и давили, заваливали семипудовыми колесами. Куда до них инквизиции! Колчак объявил новую мобилизацию. Станислав Маркович рассказывал очень весело:

— Хотят всех под метелку: кто пользовался отсрочками, освобождением по болезни, по семейному положению…

— Так… как же вы?

— Не явлюсь, и все.

— Заставят же!

— Никто ничего не разберет. Я заглянул в воинское, — толчется народ, сидит ражий штабс, лихо вершит судьбами: пришел на собственных ногах — годен. Бедлам — ни списков, ни учета, ни комиссии, ни даже захудалого фельдшера, — когда еще хватятся.

Его решение показалось безумием. Но и университетские товарищи рассудили так же. Кто поосторожнее — перебрался на время к знакомым, более состоятельные сунули кому-то куда-то взятки. А все-таки стало тревожно, особенно за Станислава Марковича — его уже раз арестовывали. Он сказал:

— Мне приятно, что вы беспокоитесь, но, право же, не стоит. Я — служащий самого Бархатова.

Он заходил теперь чаще — Нектарий оставил его расписывать павильоны для «Сильвы», и ему было куда свободнее. Он приносил вороха газет и всяких новостей.

Полюбуйтесь: кроткая меньшевистская «Заря» не может угодить цензуре — пробелы на полстраницы. «Голос народа» на ладан дышит. Большевики, видите ли, их душили, а теперь они могут вполне свободно выпускать чистую бумагу. «Народная газета» преданно служит любому правительству, кроме большевиков, конечно. Так. Телеграммы. «Нашими доблестными войсками занято село Знаменское и много окрестных пунктов». Село, вероятно, занято, а пункты наросли, как в детской игре в телефон. «Красные части бегут в панике». Может быть, и отступили, а может…

— Ну зачем врут? Никто уже не верит все равно.

— А что делать, когда кругом оболгались?

Вспомнила разговоры с Георгием, сказала:

— Говорить до конца правду народу может только гений.

— Помнится, Чехов где-то писал так… А гениев нет среди этой продажной швали. В Финляндии союзники вооружают весь белый хлам — целятся на Питер.

— Да, знаю.

— Откуда?

Покраснела, но ответила легко:

— Нектарий говорил. А что там о партизанах?

— На север от Канска появились «красные банды». А, слава богу, несколько волостей бурлит. Но ведь только о победах — громогласно, о поражениях — в уголочке шепотком. За Красноярском уже не отряды, а настоящая армия партизан. Поезда с вооружением летят под откос, движение спутано, ночью ни один состав не смеет пройти этот участок. Алтай закипает, Кулунда, снова Славгород, и в Кузбассе не покорились. Люди там отчаянной смелости.

— Да, удивительные люди. — И засмеялась, и вдруг захотелось рассказать про Лешу, сорвалось даже: — Знаете… — Но удержалась вовремя и сказала: — Ведь вся надежда на партизан.

Станислав Маркович отчего-то возмутился, стал объяснять, как важны успехи на юге, ведь французов гонят из Одессы, в армиях союзников брожение, во французском парламенте усилилась оппозиция, и Клемансо вынужден говорить об отозвании войск из России. А Колчак наступает из последних сил. И сибирское крестьянство обозлено зверствами, в большинстве уже против белых и, как его называют, Толчака.

Она все смеялась и сказала:

— Знаю: против Толчака и за партизан. А партизаны — отчаянно смелые и такие уверенные, — и думала: «Угадать бы, где Леша?» — И такие спокойные.

Сережа тоже думает, что здесь главное — партизаны. Сегодня в анатомке почти не работали, рассматривали карту, отмечали красным карандашом партизанские районы. Вся карта покрылась красными пятнами. Где Леша? Опять сегодня прислушивалась: чуть хлопнет дверь или прошаркает гишпанец — не Наташа ли за ней? Еще глупее вглядываться в каждого высокого офицера, как будто «поручик Турунов» может явиться в город, где знают о его гибели. Сказала Сереже:

— Примета есть: наступить на горящий окурок, неизвестно кем брошенный, и загадать желание… Глупо немыслимо, а я даже на другую сторону перебегаю, если огонек…

— Я — вроде вас. Флаг бело-зеленый на губернаторском доме заметно линяет. Не видели? Все жду, когда совсем… В общем-то, надо что-то придумать. Дуся ревет каждый день: хотя официального запрета нет, передачи совсем не принимают. Родственники — к ним: почему? Перевели куда, или замучили, или казнили? А что может жалкий Красный Крест? Плюет на него контрразведка.

Надо ложиться. Поздно. А завтра рано… Не в пять часов, а все-таки… Надоело расчесывать каждый вечер, а стричь жалко. Иногда будто ничего я, а иногда — ужас! Нос вздорный, как у мамы. Занялась ерундой… Руки у него темные, большие, а пальцы длинные и музыкальные.

«Хотел бы в единое слово я слить мою грусть и печаль…»

Как давно не пела, странно звучит голос. Хочется музыки. Как глупо, что не училась. Тетю Маришу огорчала… Хорошо было думать и засыпать, когда она играла… Леша, Леша, Леша. Идти бы с ним, как в то утро, без конца. «Век бы на него глядела. Всю бы жизнь отдала», — как верно сказала Настя. Даже думать о нем… «Вдруг еще приеду, посватаюсь». А он думает? Может, в бою сейчас? Может, ранен? Быть бы рядом. Ладонь широкая, как у папы, еле охватишь. И колючая щека… Кому рассказать?.. Почему-то кажется, что он правда под Карачинском.

«Хотел бы в единое слово…»

Вздрогнула, хотя постучали тихо. Кто может быть так поздно? А вдруг… Что случилось?

Сережа, возбужденный, запыхавшийся, запер дверь ключом.

— Мы решили начать с Крутилиных.

— Что — с Крутилиных?

— У вас завтра урок с девицами!

— Ну? Так что?

— Завтра папахен у Зеленецкого дуется в карты, ergo, девицы дома одни. Когда будете уходить — мы ворвемся: «руки вверх», потребуем деньги, драгоценности — все.

Она молчала. Сережа взмахнул треухом:

— Сами говорите: главное сейчас партизаны. А для них нужны деньги. У них не хватает оружия, продовольствия, медикаментов, люди разуты, раздеты — вам известно?

— Известно. — И все-таки что-то в ней восставало.

— Не понимаю! Люди — в тюрьмах, жизнью жертвуют, а вы!.. Ничуть не рискуете, останетесь в сторонке. Чего бойтесь?

— Ничего не боюсь. По-моему, нехорошо…

— Что такое «нехорошо»? А убивать хорошо?

— То на войне.

— Сейчас везде война. Сидеть сложа руки — предательство.

— Что я должна сделать?

— Завтра после анатомии сговоримся.

Мысли дергаются, как люди в кинематографе, голова трещит, и уши будто ошпарены. Экспроприация? Простое воровство!

— Мистер Джобин — о, он такой остроумный! — говорит, что, даже подавая нищему, считает будущие проценты в раю…

Тетя Мариша считала бы — грех. Или опять старый ключ?

— Это общество помощи голодающим, конечно, коммерческое предприятие.

Машинально поправила:

— Sans doute.[15] — И подумала машинально: «Произношение у нее выправилось… А Наташа? Что бы сказала Наташа?»

— Они приехали знакомиться с Сибирью и вести переговоры с правительством.

А папа? Не знаю, но он бы не стал… Неблагородно…

— Он такой оригинальный! Первое слово выучил по-русски: золото.

— Гогочет твой Джобин — стены дрожат. А духами обливается, как проститутка.

Грубая Люда. А сегодня кислая, злая. Ворвутся трое, в полумасках, прикажут: «Руки вверх! Деньги и ценности!» Нет, недостойно, безобразная авантюра… Интеллигентское чистоплюйство?

— Американцы к нам так прекрасно относятся, так сочувствуют, хотят помочь…

Тася бойко болтает, вполне достаточно для них.

— А японцы, Джобин говорит, шакалы…

Америка и Япония вцепились в Приморье и стерегут друг друга, каждый хочет хапнуть побольше, сказал Станислав Маркович. Ох, что же, что же? Леша! Леша ни за что бы… Раиса Николаевна обругала бы: авантюра, анархизм. Нельзя! Раздуют и в газетах: большевики — грабители, уголовники… Отменить, бежать сейчас же…

— Простите, забыла совершенно — я должна сегодня раньше уйти. А следующий раз…

— Пожалуйста! Пожалуйста! — ответили обе, а Люда прибавила: — Только досадно — Таськиного принца заморского не увидите.

Тася провожала в переднюю:

— Он такой милый-милый! Людке надо найти хоть какого-нибудь, а то сгрызет меня от зависти.

А вдруг они заранее забрались в подъезд? Скорей. Скорей.

Виктория опередила на лестнице Тасю, чтобы самой открыть дверь. Увидела силуэт мужчины, вылетела, захлопнула, прижала спиной створку и оттолкнула мужчину. Тут же услышала громовой смех, почувствовала запах духов и сигар.

— Мистер Джобин! — закричала Тася и толкала ее дверью в спину.

Наспех объяснила, познакомилась, извинилась и побежала в переулок, где должна была ждать в случае неожиданной помехи, отмены. За углом уже стояли три затаившиеся фигуры.

— Все отменяется.

Трое грозно спросили:

— Почему?

Проще бы сказать, что пришел Джобин, но это неправда, и тогда снова будут готовить нападение.

— Не хочу. Отвратительно. Анархизм.

— Предательство! — прошипел Козлухин. — Прихвостень буржуазии.

— Сколько разговоров, а как дело — в кусты!

— Интеллигентская мля! Бугуруслан взят, а она…

— Подождите, мальчики! Подождите, послушайте…

Ее не стали слушать, изругали с бешеным презрением — трусиха, слякоть, ханжа, чистоплюй, и опять: предатель, мля интеллигентская, — и оставили одну, ушли.

Никуда не гожусь? Неужели? Леша сказал: «С таким другом можно пропасть». Интеллигентская мля. Что это за мля? Товарищ мамзель… Бугуруслан взят, Колчак наступает, аресты, пытки, каратели зверствуют. Хорват, Семенов… Неужели… нет, Леша бы так не сделал. Дурь какая-то, дешевый маскарад. У большевиков экспроприация общая… от правительства… от идеи, а это… это — воровство. Что еще за мля? Мля. Стою тут… Нужно силу воли, как у Леши. Как у папы.