С точки зрения Ганнибала. Пунические войны.

Глава XVI. Римские боги и Тразименское озеро

После победоносной битвы при Требии Ганнибал переправился на правый берег реки и со всеми удобствами расположился в римском лагере, который построили трудолюбивые и исполнительные солдаты Сципиона. Передохнув и набравшись сил, Ганнибал отправился в сторону города, который сейчас называется Болонья. Те земли принадлежали племени бойев, которые считались надежными союзниками карфагенян — или, вернее сказать, ненавистниками римлян.

И Полибий, и Тит Ливий охотно рассказывают о том, что Ганнибал в то время определенно опасался покушения на свою жизнь, поэтому обзавелся разными комплектами одежды и, главное, разными париками, подходящими к ним, и постоянно переодевался. Так что задача для того, кто задумал бы убить Ганнибала, сильно затруднялась: ведь требовалось не просто знать полководца в лицо, но и распознать под любым гримом.

Имело ли место это странное переодевание на самом деле или же «чисто финикийская уловка», продиктованная, несомненно, «традиционным пунийским вероломством», — просто выдумка, анекдот, долженствующий принизить образ великого героя? Трудно сказать. Следует также помнить, что Полибию довелось беседовать с людьми, которые реально находились некогда в армии Ганнибала. С другой стороны, очевидцы и участники событий могут относиться ко всему более пристрастно, нежели историки позднейших эпох... Возможно, впрочем, что рассказанная история — правда, потому что рассчитывать на безоговорочную верность галльских союзников Ганнибал не мог.

Галлы, кстати, тоже славились непостоянством и коварством. У них имелись собственные счеты к карфагенянам после Требии: ведь именно галлы пострадали больше всех, а любезных своих африканцев и даже иберов Ганнибал берег и не бросал в самую гущу сражения.

Но хуже всего, впрочем, было другое: военные действия по-прежнему велись на галльской территории, что не лучшим образом сказывалось на настроении галльских союзников. Им обещали, что война будет быстрой, победоносной, обогащающей — и на чужой земле. Вместо этого они топчутся у родного порога и не столько обогащаются, сколько несут потери.

Ганнибал тоже хотел бы поскорее войти в Этрурию и Умбрию, но подобных акций он никогда не предпринимал без надлежащей подготовки, а она требовала времени. Ему необходимо было установить связи с союзниками Рима и переубедить их.

Для этого Ганнибал прибег, как он часто делал, к «овеществленной метафоре» — или, точнее сказать, к «одушевленной, живой метафоре». Для этого у него имелся под рукой соответствующий «материал» — пленные. Пленники, захваченные при Требии (и раньше), представляли собой неоднородную массу. С одной стороны, в их числе находились римские граждане, «настоящие римляне», а с другой — солдаты из народов, считавшихся союзниками Рима.

Ганнибал разделил пленников по национальному и гражданскому признаку, и «настоящих римлян» принялся мучить по-настоящему. Он организовал для них фактически концлагерь, где морил голодом, избивал и вообще обращался с ними «сурово». Для союзников же были созданы разные послабления, неплохая кормежка — и отношение к ним было подчеркнуто доброе. Когда разница в положении пленных стала очевидной, Ганнибал собрал всех в одну толпу и обратился к ним с воззванием.

— Мы воюем не с союзниками Рима, — сказал он, — а исключительно с самим Римом, с этим хищником, который подчинил себе чужие земли. С Римом, заставившим некогда свободные народы связать себя невыгодным для себя союзом, с Римом, который сосет соки из провинций и союзных земель. Давайте все вместе покончим с этим кровопийцей.

Звучало так, словно карфагеняне пришли в Италию под знаменем освободителей от римского ига.

Кластидий уже перешел на сторону пунийцев. И что же? Жители Кластидия счастливы под рукой Ганнибала. Поэтому и всем прочим италийским городам стоит последовать их примеру.

Накачав агитацией пленников из числа союзников Рима, Ганнибал распустил их по домам без выкупа. Пусть несут благую весть о пришествии освободителя по городам и весям близлежащих земель. Теперь оставалось ждать результатов.

Результаты последовали. Рим ответил оглушительным взрывом божественных откровений, которые сами по себе выглядели достаточно зловеще.

Тит Ливий так описывает происходящее:

«В числе прочих передают, будто полугодовалый ребенок свободных родителей на Овощном рынке крикнул: „Триумф!", на Бычьем рынке бык сам собою взобрался на третий этаж и бросился оттуда, испуганный тревогой, которую подняли жильцы; на небе показались огненные изображения кораблей; в храм Надежды, что на Овощном рынке <воздвигнутый в годы Первой Пунической войны>, ударила молния; в Ланувии копье шевельнулось, и ворон влетел в храм Юноны и сел как раз на ложе богини <имеется в виду Юнона Спасительница, древнее божество латинов, облаченная в козью шкуру, с козьей головой вместо шлема и с копьем в руке>; в окрестностях Амитерна <город сабинов> во многих местах показывались издали призраки в белой одежде, но ни с кем не повстречались; в Пицене шел каменный дождь; в Цере вещие дощечки утончились <имеются в виду дощечки с надписями, которые вытягивал ребенок во время предсказан ия>; в Галлии волк выхватил у караульного меч из ножен и унес его».

На эти несомненно зловещие знаки богов римляне отвечали адекватным благочестием:

«По поводу каменного дождя в Пицене было объявлено девятидневное празднество. По истечении его приступили к другим очистительным обрядам, в которых приняли участие почти все граждане. Прежде всего... богам заклали известное число взрослых животных; в Ланувии поднесли Юноне дар из сорока фунтов золота, а замужние женщины посвятили Юноне на Авентине медную статую; в Цере, где вещие дощечки утончились, был устроен лектистерний <угощение для богов> и вместе с тем молебствие Фортуне на горе Альгид; также и в Риме был устроен лектистерний Ювенте и молебствие в храме Геркулеса для отдельных избранных... сверх того определено, чтобы претор Гай Атилий Серран произнес обеты на случай, если бы положение государства не изменилось к худшему в течение следующих десяти лет».

Римские боги, если найти к ним правильный душевный подход, в принципе, сговорчивы и не желают римлянам плохого. Зато строптивый политик, успевший за свою карьеру несколько раз насолить сенату и патрициям, мог ожидать от них всяческих помех.

Фламиний не мог выступить без благоприятных предзнаменований. Как консул, отправляющийся на войну, он был обязан совершить ауспиции — гадания по птицам. Полет птиц истолковывался авгурами. О том, как именно авгуры истолковывали эти полеты, как ловко умели поворачивать «предзнаменования» в нужную сторону, сохраняя при том невозмутимое и благолепное выражение лица, — уже в Древнем Риме складывали нелицеприятные поговорки. У Фламиния не возникало ни малейших сомнений в том, что истолкование будет не в его пользу. Поэтому под предлогом «поездки по частным делам» он просто уехал из Рима, однако отправился не куда-то там, а прямиком в свою провинцию.

Тут-то ему припомнили все былые вольнодумные поступки. Будучи консулом в первый раз, в 223 году до н. э., Фламиний отправлялся против галлов в долину реки Пад. А между тем Фламиний был избран «при зловещих предзнаменованиях» — но пренебрег этим и «отказал в повиновении богам и людям, когда они отзывали его с самого поля битвы». Фламиний с поля битвы не ушел, напротив — он победил. Тогда мстительный Сенат отказал ему в триумфе, а вот это было совсем обидно.

Помимо откровений, видений и жертвоприношений Рим откликнулся на угрозу Ганнибала грандиозной мобилизацией. Собрали аж одиннадцать легионов — такого еще не случалось за всю римскую историю. Этими легионами предстояло закрыть бреши, которые образовались вследствие активной деятельности пунийцев в Италии, — Сицилия и Сардиния требовали военного присутствия Рима, плюс стоило позаботиться об обороне самого Вечного города. Всякое может случиться! Так что два легиона оставили в Риме. Они получили название «городских».

В декабре 218 года до н. э. четыре консульских легиона понесли большие потери после столкновений с карфагенской армией, о чем мы уже знаем, — их следовало быстро пополнить новобранцами, иначе от них не осталось бы ничего, кроме золотых орлов. Мобилизация обошлась Риму в весьма круглую сумму, и бронзовая монета сильно потеряла в весе.

Четыре консульских легиона провели зиму 218/217 года до н. э. в долине По: два (легионы Семпрония) в Плаценции, два других (Сципиона) — в Кремоне.

Эти два города, как помним, представляли собой две римских колонии, Плаценция на правом берегу По, Кремона — на левом. По типу оба города были «латинскими колониями» — самоуправляющимися городами-поселениями латинского права. При основании колоний в каждый из городов было направлено, как уже упоминалось, по шесть тысяч поселенцев. Сейчас там стояли еще и легионы, так что нагрузка на жителей возросла: приходилось кормить еще и этих солдат. Впрочем, до сих пор обе колонии хорошо снабжались продовольствием, которое направлялось по реке из областей, расположенных ниже по течению.

Ганнибал не имел намерения осаждать эти города — долго, хлопотно и расходно. Вскорости Сципион отбыл в Испанию — к своему брату Гнею. Два кремонских легиона он передал претору Гаю Атилию. С наступлением весны Атилий вышел с ними из города и отвел их в Аримин, где передал под командование Сервилия.

Семпроний тоже покинул долину реки По — вверенные ему два легиона он успешно довел до Ареццо, где сдал с рук на руки Фламинию.

Ганнибал по своему обыкновению тщательно изучил обстановку и местность. Сервилий сейчас перекрывал со своими войсками северные подходы к Апеннинам. Фламиний стоял на пути в Этрурию.

Для своей армии карфагенский полководец выбрал путь, которого римляне предугадать не смогли. В принципе, они могли бы уже понять если не характер, то образ действий своего противника: Ганнибал, как правило, совершал то, что, по мнению «нормальных людей» совершить практически невозможно. То переход через Альпы со слонами, то теперь вот — беспрецедентный четырехдневный марш по болотам.

Полибий пишет об этом нетривиальном решении Ганнибала так:

«Лишь только пора года изменилась, посредством расспросов (Ганнибал) узнал от людей, слывших за наилучших знатоков местности, что все пути в неприятельскую землю длинны и проходят на виду у неприятелей, за исключением одного, ведущего через болото в Тиррению, хоть и трудного, зато короткого и совершенно не принятого во внимание Фламинием. Всегда по природе склонный к такого рода предприятиям, он избрал этот последний путь. Когда в войске распространилась молва, что вождь их намерен идти через болота, все со страхом думали о походе, опасаясь ям и тинистых мест на этом пути».

Болота, как выяснил Ганнибал, достаточно неприятные и сырые, но там нет топей, то есть по ним вполне можно пройти. Вперед он выслал своих лучших людей — ливийцев и иберов. С ними же отправил и обоз, приказав не беречь припасы и ни в чем себе не отказывать — по возможности.

Он рассуждал логично: если карфагеняне будут разбиты, обоз им больше не потребуется; если же они одержат победу, то припасов станет сколько угодно.

Сразу за обозами двинулись кельты, следом — конница, и наконец в арьергарде, с конными же отрядами, — Магон, брат Ганнибала. Магон с кавалерией должен был, с одной стороны, оберегать тыл карфагенской армии, а с другой — следить за тем, чтобы кельты не вздумали внезапно повернуть назад, потому что у них изменилось настроение.

Ситуация вокруг карфагенской армии складывалась такая, что подобная перемена настроения была бы только логична. Хоть болота и не представляли собой гиблую непроходимую трясину, все же идти по ним оказалось трудно и до крайности некомфортно. Ливийцы с обозом продвигались еще довольно бодро, но они с неизбежностью растаптывали дорогу, так что кельты, шедшие следом, буквально вязли по пояс. Но отступать некуда, позади наседали конница и Магон, поэтому они, проклиная все на свете, брели вперед, и конца-края этому видно не было. Болота везде, куда ни посмотришь, и так четыре дня кряду. В принципе, если глядеть сквозь толщу веков и с точки зрения мировой истории, то это, наверное, очень короткий промежуток времени, но вообще четыре дня по пояс в холодной воде и с заградотрядом Магона, подгоняющим с тыла, — субъективно это ужасно долго и противно.

Сильнее всего во время этого «героического марша» хотелось спать. Спать было попросту негде — в прямом смысле слова, негде голову преклонить. В грязи вязли лошади, у них начинали гнить копыта, животные страдали и погибали. Солдаты ложились передохнуть на конские трупы и на кучи поклажи, но надолго заснуть все равно не удавалось.

Теперь уж точно в карфагенской армии остался только один слон. На нем ехал сам Ганнибал. Казалось бы, Ганнибалу было легче, чем прочим, он хотя бы не чавкал сапогами по вязкой жиже, но на самом деле и у него ситуация со здоровьем складывалась плохо: он страдал от глазной болезни, а остановиться, передохнуть, тем более — найти врача и полечиться было в данных условиях невозможно. Инфекция, определить которую сейчас не удается, сильно мучила его — настолько, что в конце концов он потерял один глаз.

Но вот наконец болота остались позади. В это почти не верилось. Люди рухнули на сухую землю. Ганнибал позволил им передохнуть прямо на краю болота, а сам, не желая терять времени, разослал разведчиков.

Ему важно было узнать, как и всегда, каково настроение здешних жителей, каков рельеф местности, кто конкретно стоит сейчас с армией против него, какова численность этой армии и ее общее состояние. И наконец карфагенский военачальник потратил силы и время на то, чтобы изучить характер своего теперешнего противника.

Вообще сама по себе идея понять нрав, или, как мы бы сказали сейчас, образ мышления вражеского полководца граничит с гениальностью, которой римляне до поры не располагали. Ведь один и тот же Ганнибал противостоял им на протяжении нескольких лет — и они до сих пор не поняли, что он предпочитает выбирать дорогу прямую и неожиданную для врага, находить путь там, где «нормальный» полководец никаких проходимых троп не отыщет. Они не изучили ни нрав его, ни способ, которым он обычно если не побеждает окончательно, то, по крайней мере, не терпит серьезных поражений.

Почему? Загадка. Ганнибал всегда находил время понять «сердце человека» и отыскать ключик к этому сердцу. И таких «разгаданных» противников у него было множество.

Фламиний, впрочем, был, что называется, душа нараспашку, понять и затем спровоцировать его особого труда не представляло.

Сейчас Фламиний стоял с армией возле Ареццо («возле города арретинов», пишет Полибий).

Страна, в которой очутились измученные невероятным переходом люди Ганнибала, «обещала большую поживу», она была богата и не разграблена. Что касается Фламиния, то он представлял собой зрелый плод, который вот-вот упадет Ганнибалу прямо в руки. С одной стороны, Фламиний очень заботился о своей популярности у народа, еще точнее — у плебса, а вернее всего — у толпы. Он стремился быть любимым. Следовательно, насмешек той же толпы он не вынесет и на опустошение страны, которую поклялся защищать, спокойно смотреть не станет, а кинется в битву очертя голову и без долгого (и должного) размышления.

А вот насчет его военных талантов сомнения имелись очень и очень большие. Точнее, их не имелось вовсе. Ждать, пока прибудет подкрепление, он не станет, ему захочется все лавры возложить на собственную голову, а не делить их с товарищем, тем более — равным ему по власти. «Нерассудительность, слепая смелость, суетность и высокомерие — качества вождя, выгодные для врагов и весьма гибельные для своих», — заключает Полибий длинное нравоучительное рассуждение о том, что необходимо бывает изучить слабые стороны своего противника. Фламиний — личность колоритная, но именно «выгодная» врагам Рима.

Приведя армию, насколько это было возможно, в порядок, Ганнибал двинулся дальше, миновал римский лагерь и вторгся в богатую область, которая, как он уже знал, лежала перед ним словно в ожидании, пока по ней пройдутся голодные солдаты. Он разрешил не только брать все, что пожелается, и грабить без зазрения совести, но и поджигать дома несчастных местных жителей. Дым поднялся к небесам, словно взывая о мщении.

Фламиний отреагировал ровно так, как и рассчитывал Ганнибал. Он взбесился и утратил способность здраво рассуждать. На него уже показывали пальцем: консул допустил разграбление страны, а дальше что? Дальше орды варваров двинутся на сам Рим? Почему легионы бездействуют?

Фламиний свято верил в свои легионы. Он мог не верить в знаки и приметы, но армия — это другое, это реальное и святое. Не разведав обстановку, не выяснив, сколько у Ганнибала конницы, и не пересчитав его слонов (ладно, слон оставался один, но и одного слона могло хватить, чтобы посеять панику), Фламиний рванулся навстречу дерзкому противнику.

Самоуверенность Фламиния была настолько велика, что передалась и его людям. Полибий утверждает, что за вооруженными солдатами следовали безоружные — маркитанты и прочие, и они несли с собой цепи и другие орудия, чтобы удобнее было вязать пленных. Очевидно, ожидалось, что пленных они будут захватывать в товарных количествах.

Ганнибал двигался по направлению к Риму через Тиррению. Слева простирались горы, справа — Тразименское озеро, которое скоро даст название знаменитой битве.

По пути Ганнибал, как и было задумано, опустошал все, что только видел. В основном он делал это «из вредности», нежели по необходимости, — исключительно для того, чтобы досадить противнику и разозлить его как можно сильнее.

Наконец пыль от шагающих отрядов стала заметна — легионы приближались. Ганнибал выбрал место для битвы и начал ждать.

Полибий, который, как знаем, посетил места исторических сражений, так описывает эту местность:

«На пути его (Ганнибала) лежала ровная долина, по обеим продольным сторонам которой тянулись высокие непрерывные горы; на широкой передней стороне ее возвышался крутой, труднодоступный холм, а на задней находилось озеро, оставлявшее очень узкий проход в долину у подошвы горы. Ганнибал прошел эту долину и, направляясь вдоль озера, занял возвышавшийся против него холм, на котором и расположился лагерем с иберами и ливийцами. Балеарских пращников и копейщиков, находившихся во главе войска, он растянул в длинную дугообразную линию и скрыл за высотами, замыкающими долину справа; конницу и кельтов он также повел в обход левых возвышенностей и выстроил их в длинную сомкнутую линию таким образом, что крайние воины находились у того входа вдоль озера и у подошвы гор, который ведет в долину.

Приготовления эти сделал Ганнибал ночью, окружив долину помещенными в засадах войсками.

Тем временем Фламиний следовал за ним с тыла, желая поскорее настигнуть неприятеля. Накануне поздним вечером он расположился лагерем у самого озера, а на следующий день ранним утром повел передовые ряды вдоль озера в открывавшуюся перед ним равнину с целью вызвать неприятеля на битву».

Сражение на Тразименском озере произошло, по некоторым данным, 21 июня 217 года до н. э. Фламиний пренебрег разведкой и просто направил армию в ущелье, а когда римляне вышли на прибрежную равнину, Ганнибал приказал атаковать. Из засады карфагеняне напали на легионеров, а те даже не сумели выстроиться в правильный боевой порядок. Поднялась общая суматоха, к тому же сильно мешал туман. Началось безжалостное истребление римских солдат — по некоторым данным, их погибло свыше пятнадцати тысяч[70]. Можно считать удачей для консула Фламиния, что и его не миновала та же участь, его убил галльский копейщик.

Из ловушки, которую так хорошо расставил Ганнибал и в которую с такой охотой угодил Фламиний, удалось вырваться только авангарду римлян. Они прорвались сквозь строй иберов и ливийцев и добрались до близлежащих вершин.

Из 11 вновь мобилизованных легионов было безвозвратно утрачено не менее двух.

День уже занимался, туман начал рассеиваться. Перед побежденными расстилалась долина, вся усеянная телами. С холмов хорошо можно было оценить масштаб катастрофы, случившейся с римской армией.

Приблизительно шесть тысяч человек спасшихся римлян сумели сохранить порядок. В порядке был залог их выживаемости и успеха. Они выстроились и зашагали к соседней деревушке. Но там их уже ожидали — Магарбал[71] с копейщиками атаковали последних уцелевших римлян и захватили их в плен.

Здесь в ход пошло легендарное «пунийское вероломство». Тита Ливия оно немало возмущает. Магарбал, по его словам, обещал римским солдатам жизнь и свободу, если те сложат оружие и сдадутся, как цивилизованные люди. Вариантов, в общем, оставалось немного: либо послушаться Магарбала и довериться ему, либо сыграть в увлекательную игру «триста спартанцев» и пасть на месте. Солдаты сложили оружие.

Магарбал отконвоировал их в лагерь карфагенян, где они присоединились к прочим своим собратьям, захваченным ранее.

— А как же нам обещали?.. — начали спорить пленные.

Ганнибал им ответил, что у Магарбала не было никаких прав давать им опрометчивые обещания. Мало ли что сказал начальник конницы! У него вообще нет таких полномочий. Прежде чем сдаваться, надо соображать, кому сдаешься и на каких условиях.

Поэтому никаких исключений для героического римского авангарда Ганнибал делать не стал. Он разделил всех новых пленников по старому принципу: римляне налево, римские союзники — направо. Римских граждан отправили под надзор карфагенских отрядов, где им, надо полагать, приходилось несладко. Тех же, у кого не имелось полноценного римского гражданства, Ганнибал отпустил без выкупа[72].

И снова он сказал им на прощание: передайте всем — карфагеняне, мол, явились в Италию не для того, чтобы сражаться здесь с коренным населением, мы выступаем только против самого Рима и римских граждан, ради того, чтобы всей Италии вернуть утраченную ею свободу.

Затем карфагенский полководец, как вполне цивилизованный человек, приказал похоронить павших и отдать посмертные почести военачальникам. У пунийцев и их союзников потери были, в общем сравнении, несущественные, причем тяжелее всех опять пришлось галлам.

С честью были похоронены не только свои командиры, но и римские. Однако тело Фламиния так и не было найдено.

Ганнибал, как и подобает сыну аккуратного купеческого народа, всегда тщательно прибирал за собой рабочее место. Он не бросал тела и тем более не оставлял вооружение, сколько-нибудь пригодное для употребления[73]. Всеми историками отмечалось, что ливийцы сражались преимущественно трофейным римским оружием, вплоть до того, что под стены Рима они пришли не со своими круглыми маленькими щитами, а с большими прямоугольными римскими. Надо полагать, осматривалось каждое тело погибшего.

Однако Фламиния — которого искали нарочно, — так и не обнаружили в этой горе трупов. Возможно, его успели раздеть раньше, чем на поле пришли люди Ганнибала. Не исключено также, что тело не было идентифицировано по очень простой причине: если римского военачальника действительно убил кто-то из галлов, то он, скорее всего, отрубил ему голову. Без головы и консульских знаков различия опознать некий безымянный труп в куче ему подобных было, естественно, невозможно.

Сервилий поспешно отправил из Аримина четыре тысячи всадников на помощь Фламинию. Всадники эти опоздали — Фламиний хотел все лавры исключительно себе и в результате «все лавры» и получил. Но попутно прихватил с собой в безымянную могилу — так уж получилось, — и запоздавшую подмогу.

Галльский воин с головой Фламиния. Жозеф-Ноэль Сильвестр, 1882 г.

Ганнибал знал о том, что со стороны Аримина на него движется вражеская кавалерия, и, разгромив на Тразименском озере Фламиния, отправил отряд Магарбала на перехват.

Еще четырех тысяч солдат не досчиталась теперь римская армия.

Спустя тысячелетия лорд Байрон («Путешествия Чайльд-Гарольда») посвятил этому разгрому проникновенные строки:

Где зыблется в теснине Тразимена,

Где для мечты — ее желанный дом.

Здесь победила хитрость Карфагена,

И, слишком рано гордый торжеством,

Увидел Рим орлов своих разгром,

Не угадав засаду Ганнибала,

И, как поток, в ущелье роковом

Кровь римская лилась и клокотала,

И, рухнув, точно лес от буревала,

Горой лежали мертвые тела, —

Храбрейшим, лучшим не было спасенья,

И жажда крови так сильна была,

Что, видя смерть, в безумстве исступленья

Никто не замечал землетрясенья,

Хотя бы вдруг разверзшийся провал,

Усугубляя ужас истребленья,

Коней, слонов и воинов глотал.

Так ненависть слепа, и целый мир ей мал.

Земля была под ними как челнок,

Их уносивший в вечность, без кормила,

И руль держать никто из них не мог,

Затем что в них бушующая сила

Самой Природы голос подавила —

Тот страх, который гонит вдаль стада,

Взметает птиц, когда гроза завыла,

И сковывает бледные уста, —

Так, словно человек умолкнул навсегда.

(Перевод В. Девика)

Не остался равнодушным перед Тразименской катастрофой и Н. С. Гумилёв, посвятивший этой теме сонет «Тразименское озеро», полный мрачных аллюзий:

Зелёное, всё в пенистых буграх,

Как горсть воды, из океана взятой,

Но пригоршней гиганта чуть разжатой,

Оно томится в плоских берегах.

Не блещет плуг на мокрых бороздах,

И медлен буйвол грузный и рогатый,

Здесь тёмной думой удручён вожатый,

Здесь зреет хлеб, но лавр уже зачах,

Лишь иногда, наскучивши покоем,

С кипеньем, гулом, гиканьем и воем

Оно своих не хочет берегов,

Как будто вновь под ратью Ганнибала

Вздохнули скалы, слышен визг шакала

И трубный голос бешеных слонов.

Но если для Байрона эта битва служила поводом для лирических размышлений (а также мысленного созерцания купающейся в ныне мирных водах озера воображаемой нимфы), то для тогдашнего Рима событие оказалось шоковым.

В Риме в те дни творилось нечто невообразимое. На Форуме толпился народ. Разбалованный плебс, как бушующее море, бился о двери курии — здания, где обычно заседал сенат, — и требовал ответов. Что происходит? Почему в эту войну, как в прорву, бросают сынов отечества, которые не возвращаются? Что за кровавый Ваал пожирает римских граждан?

Незадолго до заката перед народом выступил претор по делам иноземцев — Марк Помпоний. Очевидно, высшие должностные лица Рима долго препирались, кому взять на себя ответственность и объявить о случившемся. Ведь именно с этим человеком отныне в сознании римского народа будет связана одна из самых позорных страниц истории. В конце концов Помпоний взобрался на трибуну, прокашлялся и провозгласил: «Мы проиграли большое сражение».

Никаких подробностей он сообщать не стал, поэтому слухи покатились по Риму, как снежный ком, разрастаясь и становясь все более фантастическими.

Один консул мертв. Другой заперт в Аримине. Конница уничтожена. Два легиона Фламиния сгинули. У Сервилия остались, правда, его драгоценные солдаты, но в Риме, похоже, никто отныне не считал, что «пока цела пехота — Рим не побежден». Пехота эта находилась в Аримине и не могла оттуда выбраться, чтобы прийти на помощь Риму, буде таковая потребуется[74].

Ночью никто в Риме не спал, все ходили друг к другу или сидели у очагов и обменивались предположениями, одинаково беспочвенными. Наутро возле ворот собрались толпы горожан. Вскоре в город начали стекаться жалкие остатки уцелевших после сражения солдат. К каждому легионеры кидались, обступали со всех сторон и расспрашивали о своих близких.

Вестей пришельцы приносили немного, большинство тех, о ком спрашивали, почти наверняка были мертвы. В Риме разыгрывались душераздирающие сцены: одна женщина считала своего сына убитым, и когда он вернулся, умерла от внезапной радости... Преторы заперли сенаторов в курии, чтобы те решили наконец, что делать и под началом какого вождя выступить против непобедимого карфагенского полководца. А что, если Ганнибалу вздумается прямо сейчас пойти на Рим? Что тогда?

Полибий так сообщает о действиях пунийского военачальника:

«Ганнибал, хоть и уверенный в окончательной победе, не считал пока нужным приближаться к Риму; он исходил страну в разных направлениях и беспрепятственно разорял ее по мере приближения к Адриатике. К побережью Адриатики он прибыл после десятидневного перехода через землю омбров и пиценов, причем собрал такое множество добычи, что войско его не могло ни везти за собою всего, ни нести; кроме того, он истребил на пути множество народу. Как бывает при взятии города, так и теперь Ганнибал отдал своим войскам приказ убивать всякого встречного взрослого человека. Поступал он так в силу прирожденной ненависти к римлянам[75]».

И попутно заменял вышедшее из строя вооружение на лучшее, взятое у римлян, добавляет автор.

А что же Рим — город Рим? Штурмовать его было бы весьма затруднительно, даже для такой армии, какая имелась сейчас у Ганнибала. Его окружала прочная крепостная стена, возведенная еще в шестом веке и укрепленная после 390 года (после нашествия галлов) и после 378 года, когда ее перестраивали и укрепляли по приказу цензоров. Сейчас стена тянулась на одиннадцать километров и представляла собой своего рода шедевр фортификационной мощи. Там, где она была слабее, на восточной стороне, были построены дополнительные сооружения, насыпан земляной вал с внутренней стороны (своего рода пандус, по которому могли подняться защитники), выкопан ров — с внешней. Ров был глубоким — метров на десять.

Осаждать такую крепость возможно только при наличии определенной техники, а у Ганнибала ничего подобного не имелось. Сидеть под стенами города и осаждать его было бы заведомо проигрышным решением. Ганнибал силен, пока наступает. Наступление — это динамика и добыча. Остановиться — значит погибнуть. Время снова начало бы работать на римлян, ресурсы у них большие, в позиционной войне они всегда были сильнее, а Ганнибал, помимо проблем со снабжением, неизбежно начал бы терять союзников: галлы и италийцы почти наверняка стали бы покидать его армию.

Осаждать Рим было не с руки, а вот пройтись огнем и мечом по его окрестностям — это, пожалуй, полезно и поучительно. И для своих, и для чужих[76].