С точки зрения Ганнибала. Пунические войны.

Глава XVII. Фалернская лоза

Наступала зима 217/216 года. Ганнибал остался со своими людьми возле Болоньи. Там дело складывалось не очень хорошо, было голодновато и холодно, а люди ослабели от непрерывных боев и походов, страдали от недоедания и болезней.

«Войско его (Ганнибала), — пишет Полибий, — провело зиму в Галатии под открытым небом, на холоде и в грязи; вследствие этого и тех лишений, с какими сопряжен был дальнейший переход через болота, почти все лошади его, а также и люди переболели так называемой голодной коростой и подобными болезнями. Поэтому, завладев страной благодатной, Ганнибал постарался подкрепить силы лошадей, восстановить тело и душу своих воинов. Потом заменил вооружение ливиян отборным римским оружием, так как в его руках было огромное количество римских доспехов».

Здесь следует отметить, что речь идет, видимо, об оборонительном вооружении, потому что известно, что римские мечи делались из железа отнюдь не лучшего качества, и вряд ли их можно было бы считать «отборными», а вот доспехи — другое дело. Тит Ливий заметит позднее, что из-за того, что ливийцы носили не свои круглые щиты, а римские прямоугольные, в битве при Каннах происходила путаница, и тяжелую карфагенскую пехоту то и дело принимали за римскую.

Итак, Ганнибал вышел к морю. Это произошло впервые за много месяцев. Наверное, тяжело было карфагенянам так долго находиться вдали от моря, и они обрадовались ему, как старому другу. Но еще больше они обрадовались возможности отправить весть на родину. Вести были добрые, поэтому партия Баркидов восприняла их на ура, а пакостный Ганнон, по-прежнему возглавляющий антибаркидскую партию в карфагенском сенате, изрядно пригорюнился.

Тем временем Ганнибал деятельно занялся лечением личного состава и животных от парши и других кожных заболеваний, которые, как напасть, грызли в его войске все живое после долгих изнурительных переходов, сражений и зимовки в антисанитарных условиях — напомним, что знаменитых общественных бань в римских городах еще не было, они появятся лет через двести. Историки не без возмущения пишут о том, что он купал своих лошадей (и солдат тоже) в отличном выдержанном вине, которое во множестве нашел в захваченных им поселениях на Адриатическом побережье. Вынужденная противоэпидемическая мера.

Так что же делать с Ганнибалом? Кого ему противопоставить? Чрезвычайные ситуации диктуют чрезвычайные меры, и в Риме с его демократической забюрократизированной государственной структурой на случай подобного форс-мажора имелось чрезвычайное средство, также предусмотренное законом, — диктатура.

Диктатор наделялся неограниченной властью, он мог принимать решения самостоятельно, эти решения никто не ограничивал, в ответ на его требования никто не собирал собрание и не кричал «мы этого не допустим, а как же вековые демократические устои» и т. п. Диктатору просто подчинялись. Другое дело, что власть диктатора была ограничена временем или обстоятельствами. Некоторые известные личности после того, как своей диктатурой спасли Родину, спокойно возвращались к радостям тихого сельского землевладения[77].

Диктатора должны были назначить консулы. И только консулы.

Живой консул был сейчас только один, но как с ним связаться? Италия захвачена карфагенянами. Отправить к нему гонца с письмом, чтобы тот пробрался через земли, кишащие врагами? Немыслимо. Да, в общем-то, это же формальность — почему непременно нужен консул... ситуация ведь действительно критическая, диктатор требуется быстро, он был необходим еще вчера по большому счету!

Поэтому диктатора «избрал народ». И это был Квинт Фабий Максим Веррукоз[78].

В своих знаменитых «Сравнительных жизнеописаниях» Плутарх оставил красноречивую характеристику этого деятеля, пятикратного консула Римской республики:

«...Прозвище — Овикула, что значит „Овечка", ему дали еще в детстве за кроткий нрав и неторопливость. Спокойный, молчаливый, он был чрезвычайно умерен и осторожен в удовольствиях, свойственных детскому возрасту, медленно и с большим трудом усваивал то, чему его учили, легко уступал товарищам и подчинялся им, и потому людям посторонним внушал подозрения в вялости и тупости, и лишь немногие угадывали в его натуре глубину, непоколебимость и величие духа — одним словом, нечто львиное.

Но вскоре, побужденный обстоятельствами, он доказал всем, что мнимая его бездеятельность говорит о неподвластности страстям, осторожность — о благоразумии, а недостаточная быстрота и подвижность — о неизменном, надежнейшем постоянстве.

Видя, что римское государство стоит на пороге великих свершений и многочисленных войн, он готовил к военным трудам свое тело, словно полученный от природы доспех, и в полном соответствии с той жизнью, какую ему предстояло прожить, старался превратить речь в орудие для убеждения толпы. Ораторскому дарованию Фабия были свойственны не прикрасы, не пустые дешевые приманки, но упорно противящийся чужому воздействию здравый смысл, отточенность и глубина изречений, как говорят, более всего сходных с Фукидидовыми».

Забегая вперед, можно напомнить, что это тот самый Квинт Фабий, который остался в истории под прозвищем «Медлитель» — Кунктатор. Существует небольшая полемика на тему — является ли это прозвище почетным изначально или же оно приобрело таковой оттенок позднее? В эпиграмме на смерть Фабия (203 год до н. э.) Энний говорит: «Один человек спас нам Республику промедлением». Это было написано значительно позднее самого «промедления», которое у современников событий вызывало столько протестов. Энний, которому на момент диктатуры Фабия было двадцать два года, служил в армии, поэтому хорошо знал репутацию диктатора и мог оценить его заслуги. По всей видимости, прозвище Кунктатор Фабий получил именно тогда; другой вопрос — насколько почетно оно звучало тогда и как быстро мог измениться знак «минус» на «плюс».

Но вернемся к тому моменту, когда Фабий только получил свои диктаторские полномочия.

Фабий в римском Сенате принадлежал к «партии мира»[79]: он выступал за переговоры с Карфагеном, а не за войну. Впрочем, Фабий хорошо разбирался в политической обстановке. Он знал о распрях в политических кругах Карфагена и поддерживал противников Баркидов, то есть «партию мира» в карфагенском сенате. С ними еще можно иметь дело, считал Фабий, и если заключать мир, то именно с ними. С потомками Гамилькара Барки и особенно с его сыном Ганнибалом никаких мирных переговоров вести нельзя и мира с ним быть просто не может. Здесь — только война.

Ранее, в 221 году до н. э. он был диктатором просто для проведения выборов, а не для ведения столь ответственной войны[80]. Диктатора-полководца в Риме не случалось действительно очень давно, аж с 249 года до н. э.

Вообще диктатура была явлением, довольно широко распространенным в Лации с древних времен. Во многих латинских городах так называлась высшая государственная должность. Для римлян времен Республики эта должность стала исключительной и чрезвычайной. Ее заимствовали у латинов и применяли в случаях большой военной опасности, угрозы для существования государства. Позднее диктаторов стали избирать и для внутригосударственных дел[81].

Как уже говорилось, диктатура на время «отменяла» демократию, хотя на самом деле это было не совсем так. Назначенный консулом сам назначал себе «правую руку» — начальника конницы (должность, которую мы бы назвали на современном языке начальником штаба), — диктатор пользовался практически безграничной властью в течение шести месяцев. Потом он должен был безоговорочно уйти. Если диктатор справлялся с возложенной на него задачей ранее шести месяцев, то он слагал с себя полномочия сразу же по исполнении долга. Если же он за шесть месяцев не успевал исправить ситуацию, то все равно уходил с поста. Предполагалось, что диктатором мог стать только человек, который некогда уже занимал должность консула, однако история знает исключения из этого правила. Короче говоря, мера была исключительная и действенная.

Заместителем Фабия, его «начальником конницы», стал Марк Минуций Руф, который в 221 году дон. э. уже побывал консулом. Минуций и Фабий принадлежали в римском Сенате к разным политическим группировкам. Фактически они были политическими врагами.

Первоочередной задачей Сенат определил для них укрепление городских стен: «Будем сражаться за Город и родные очаги, коль скоро Италию отстоять не смогли».

Тит Ливий не жалеет ярких и светлых красок для портрета Квинта Фабия. С чего же начал диктатор — спаситель Отечества? Ну конечно же, с божественного. Без непременного благочестия в таком деле никуда.

«В день своего вступления в должность (Квинт Фабий Максим) созвал сенат и начал с рассуждения о божественном. Консул Фламиний, сказал он сенаторам, больше виноват в пренебрежении к обрядам и ауспициям (гаданиям), чем в дерзкой неосмотрительности, и надо вопросить самих разгневанных богов, как их умилостивить. Фабий добился того, что разрешается только в случае зловещих предзнаменований: децемвирам велено было раскрыть Сивиллины книги[82]. Децемвиры, справившись с книгами судеб, доложили сенату, что обеты Марсу, данные по случаю этой войны, не исполнены как положено; нужно сделать все заново и с большим великолепием... Кроме того, нужно устроить молебствие и лектистерний, а также пообещать „священную весну” на случай, если война пойдет удачно и государство останется таким же, как до войны».

Здесь любопытно, кстати, заметить, что «удачной» римляне сочли бы войну, итоги которой оставили бы их государство хотя бы в прежних границах. Это не свидетельствует о повороте к миролюбию — мы знаем, что Рим в своих завоеваниях и расширениях не ограничивал себя ничем. В четвертом веке нашей эры карта этого государства уже не помещалась на столе и свешивалась справа и слева; страну пришлось разделить пополам, иначе ею невозможно стало управлять.

Скорее, эта фраза свидетельствует о том, что римляне вообще не чаяли выбраться из конфликта с Ганнибалом живыми. И если им хотя бы удастся сохранить то, что они имели изначально, они уже будут благодарны богам по гроб жизни.

Распоряжения насчет «священной весны» были особенно подробными.

«Если государство римского народа на протяжении ближайших пяти лет будет сохранено невредимым в нынешних войнах, а именно в войне народа римского с карфагенским и в войнах народа римского с галлами, обитающими по сю сторону Альп, то пусть тогда римский народ квиритов отдаст в дар Юпитеру все, что принесет весна в стадах свиней, овец, коз и быков — с того дня, какой укажет сенат, и что, кроме того, не обещано другим богам. Кто будет приносить жертву, пусть приносит, когда захочет и по какому захочет обряду, как бы он ее ни принес, это будет правильно... Если кто по неведению принесет жертву в несчастный день, считать жертву правильной. Принесена ли жертва ночью или днем, рабом или свободным, считать, что принесена она правильно...»

О «священной весне» уместно напомнить, что именно этому обряду, согласно некоторым преданиям, мы «обязаны» появлением специфического народа мамертинцев — тех самых, с которых, собственно, и начались сначала недоразумения, а затем и полномасштабные войны между Римом и Карфагеном. Как уже говорилось, мамертинцы считаются потомками изгнанных (вместо того чтобы быть убитым) из родного города в качестве жертвы «священной весны».

Фабий уделил делам благочестия много внимания, все было расписано — кому какой храм обещать и построить, кому какие дары преподнести, где какие гадания провести и так далее. Если уж воевать с таким серьезным противником, как Ганнибал, то следует сделать все правильно, иначе война не будет считаться справедливой. Поддержка богов, а не защита родных очагов, — вот что придает войне статус праведной и священной.

«Покончив с тем, что касалось богов», как выразился Ливий, диктатор наконец доложил сенату о положении дел на фронте и о состоянии собственно государства. Изложив все факты, он спросил у правительства:

— Как по-вашему, сколько нам требуется легионов, чтобы разобраться со всем этим?

Сенаторы были уклончивы. Раз Фабий диктатор, пусть он и диктует. Можно, мямлил кто-то, взять легионы Гнея Сервилия... Еще надо бы набрать из граждан и из числа союзников Рима какие-то войска... Правда, неясно, сколько получится, а надо бы побольше... Короче, прозвучал «конкретный» вывод: пусть диктатор «действует как считает нужным для блага государства». Собственно, для того он и был избран. Точнее, назначен. И не кем-то, а самим римским народом. А глас народа — глас богов, теперь не отвертишься.

То ли дали карт-бланш, то ли переложили на его плечи всю ответственность. Так или иначе, Фабий занялся этим важнейшим вопросом сам. Он решил, что к легионам Сервилия можно прибавить еще два легиона. Очевидно, набрать больше просто было нереально. Этим и занялся начальник конницы.

Одновременно Фабий распорядился, чтобы все, кто живет в городках, не имеющих стен, и в деревеньках, перебирались под защиту римской крепостной стены. Урожай и все, что не удается забрать с собой, предписывалось уничтожить, ничего не оставляя врагу. Если Ганнибал придет — а он придет, — то его ждет лишь выжженная пустыня.

Встреча Фабия и Сервилия, который наконец сумел выйти из Аримина, произошла на Фламиниевой дороге. Эту дорогу построили по распоряжению того самого «плачевного» Фламиния, который совсем недавно пал в битве и который отличался вольнодумством, послужившим причиной всех его несчастий. Вольномыслие не помешало ему, однако, позаботиться во время предыдущего его консульства, в 220 году до н. э., о строительстве дороги от Рима через Этрурию до Аримина.

Сейчас по ней два легиона Фабия двигались навстречу легионам Сервилия. Они увидели друг друга издалека, и произошло это возле города Окрикула[83], примерно в семидесяти километрах от Рима.

Личная встреча Фабия и Сервилия наглядно показывает, что такое диктаторская власть.

«Фабий послал гонца уведомить консула, чтобы тот явился к диктатору без ликторов. Консул повиновался; встреча диктатора и консула показала гражданам и союзникам все величие диктатуры, за давностью почти забытое», — сообщает Тит Ливий.

Ликторы[84] представляли собой олицетворенную власть. Недаром, когда Полибий объясняет, что такое диктатура, он начинает именно с ликторов:

«Отличие диктатора от консула, — пишет Полибий, — заключается в следующем: за каждым из консулов следует по двенадцати секир, а за диктатором двадцать четыре; тогда как консулы во многих делах нуждаются в соизволении сената для осуществления своих планов, диктатор — полномочный вождь, с назначением которого все должностные лица в Риме, за исключением народных трибунов, немедленно слагают с себя власть».

Фабий принял интересное решение — «не действовать опрометчиво», как пишет Полибий, и «не подвергать себя случайностям битвы, но прежде всего и больше всего заботиться о целости своих подчиненных».

Диктатор начал проводить свою знаменитую стратегию «затягивания» или «медлительности». Он не боялся непопулярности в народных массах. Фабий был знатен, немолод, опытен и точно знал, чего хочет и как этого добиться.

Ганнибалу предстояло изучить этого нового, весьма неожиданного для него противника. Он попытался навязать римлянам бой, однако Фабий уклонился.

Пунийцы снялись с места и двинулись по Италии. Римляне выступили следом. Они шли так, чтобы не выпускать карфагенян из виду, но не приближались настолько, чтобы можно было завязать сражение. Карфагеняне прибегали к обычным для них провокациям, нападали и отскакивали, однако Фабий не отвечал никак.

Вся эта затяжная «потеха» развивалась на землях, принадлежавших самнитам. Иногда армии заходили в Кампанию. Ганнибал изо всех сил злил римлян. Разорил несколько городов, двинулся к северу к реке Вультурн[85], в царство знаменитого фалернского вина. Это был один из самых благодатных районов Италии. Вторжение в него чужаков выглядело сродни кощунству.

Начальник конницы Минуций рвал и метал: сколько можно терпеть? Доколе, я вас спрашиваю?! Для чего мы набирали легионы? Любоваться на безобразия, учиняемые карфагенянами в святая, можно сказать, святых римской территории — там, где производят лучшее в мире вино?

Но Фабий оставался неколебим. Двадцать четыре ликтора — это не пустой звук, это абсолютная власть, и своей абсолютной властью Фабий повелевал не делать вообще ничего. Его армия шла рядом с карфагенской, он наблюдал, иногда атаковал группы вражеских солдат, если те, увлекшись грабежами, отбивались от основного войска, — но на этом все.

Разбив лагерь на холме, Фабий молча смотрел, как ветер разносит дым от пожаров. Горели деревни. Вырубались лозы — слава и достояние кампанских поселенцев.

Ганнибал уже успел кое-что узнать о своем визави. Выдержка у этого человека, конечно, железная, и он явно что-то задумал, коль скоро не ведется ни на одну из провокаций — а провокации

карфагенян становились жестче день ото дня. Ну а как ему понравится, если Ганнибал выставит его предателем?

Большой удачей было обнаружить владения римского диктатора неподалеку от тех мест, где предавалась своей деструктивной деятельности карфагенская армия. У Фабия именно здесь были свои земли. И Ганнибал приказал выжигать и уничтожать все, но не касаться имений Фабия. Заодно распустить слушок о том, что у Фабия с Ганнибалом, мол, имеется тайная договоренность. Впрочем, тайное легко становится явным: кругом все черным-черно, и только на пажитях у Фабия все зеленеет, колосится, мычит и блеет. С чего бы это?..

В Кампанию Ганнибал явился не просто так и не по случайности. Как помним, после разгрома римлян у Тразименского озера он набрал пленных и среди них выделил тех, кто принадлежал к числу римских союзников, и отнесся к тем гораздо мягче, чем к полноправным римским гражданам. Среди отпущенных Ганнибалом были трое землевладельцев из Кампании. Им понравилось отношение карфагенянина, и они, как и рассчитывал Ганнибал, не умолчали о том перед своими земляками. Вот эти-то люди и прислали весть Ганнибалу, что его ждут в Кампании, у них на родине. Если он приведет сюда войска, то Капуя — главный город Кампании (ее жители были римскими гражданами, но неполноценными, без права голоса[86]) — сразу сдастся ему без боя. Фактически они пригласили карфагенян к себе.

Ганнибал, бесспорно, не мог полностью довериться этим людям. «Дело было серьезное, а люди пустые», — пишет Ливий. Однако что-то в их предложении все-таки было. Карфагенский полководец обдумал все обстоятельства, взвесил свои силы и возможности, посмотрел на карту, расспросил людей — и решился. Захват Капуи не выглядел невозможным, поэтому стоило попробовать.

И из Самнии он двинулся в Кампанию. «Проводнику он велел вести себя к Казину[87]: люди, знающие эти места, уверили его — если он захватит там перевал, то римляне будут отрезаны от союзников», — объясняет Ливий. Казин был последним городом Лация на латинской дороге. Дальше эта дорога идет уже по Кампании.

Но произошла досадная ошибка. Проводник неправильно понял Ганнибала — возможно, кстати, бедолага действительно не разобрал произношение (хотя и не исключено, что решил сыграть в Сусанина). Как бы то ни было, но вывел он карфагенскую армию не к Казину, а к Казилину[88] — совсем другому пункту, городу в Северной Кампании на реке Вултурн. Он находился недалеко от Капуи, и там же заканчивалась дорога. Это было совершенно не то, чего хотел Ганнибал. Не разбираясь в причинах, он приказал высечь и распять нерадивого проводника, а затем начал обдумывать свое положение.

Хороший маневр не удался, поэтому следовало извлечь лучшее из возможного. Ганнибал отправил войска грабить Фалернскую область. Нумидийцы наводили ужас на округу, предавая огню и мечу все, что попадалось им на пути.

Ливий прямо говорит, что главным противником Фабия можно было считать в те времена не столько Ганнибала, сколько его собственного начальника конницы — Минуция.

Вот Минуций и был самым подходящим «клиентом» для Ганнибала, сродни покойному Фламинию. Раздразнить этого человека и затащить его в заведомо безнадежное сражение Ганнибалу бы ничего не стоило. Мешал этому только Фабий...

«Был он (Минуций) человеком неистовым, — пишет Тит Ливий, — скорым на решения, необузданным на язык; сначала в небольшом кругу, а потом открыто в толпе стал бранить Фабия, который будто бы не медлителен, а ленив, не осторожен, но трус; истолковывая доблести диктатора как пороки, он унижал высшего и превозносил себя — гнусное искусство, доставившее многим блестящий успех и потому процветающее».

Сначала в войске римлян царило приподнятое настроение. Фабий вел легионы быстрым маршем, и солдаты думали, что он готовится наконец вступить в сражение с захватчиками. Душа горела, руки рвались к мечам. Очевидно, картины, которые разворачивались перед солдатами Рима, способствовали росту подобных настроений: карфагеняне, а особенно нумидийские всадники, не церемонились с жителями Кампании и с их имуществом. Однако Фабий опять ничего не предпринял. Глядя на пылающие поля Фалернской области, Минуций сказал (как передает Ливий):

«Ужели пришли мы сюда наслаждаться приятнейшим зрелищем — смотреть, как убивают союзников и жгут их жилища! Если нам никого не стыдно, то постыдимся хотя бы граждан, которых отцы наши поселили в Синуэссе, чтобы всему этому краю была защита от самнитов. А сейчас пожары устраивает не сосед-самнит, а чужеземец, пуниец, который по нашей беспечности и медлительности пришел сюда с края света! Мы не сыновья наших отцов: мы выродки! Они считали для себя позором, если пунийский флот проходил мимо их земли; мы еще увидим, как тут будет полным-полно нумидийцев и мавров...»

Ливий, не столько историк, сколько беллетрист, любит сочинять длинные речи и вкладывать их в уста своих героев, поэтому и Минуций у него распинается добрых две страницы, кратко пересказывая события Второй Пунической войны до «настоящего момента». Если же коротко, начальник конницы подстрекал солдат выступить немедленно и начать сражение с захватчиками.

Фабий был осведомлен о своей непопулярности. Он отлично знал, что Минуций окончательно утратил лояльность к диктатору и подстрекает солдат. Известно ему было и то, что бранят его уже не только в собственном войске, но и в самом Риме.

Тем не менее от своего изначального замысла Фабий не отступался, и с твердостью, «достойной античного героя», продолжал не делать ничего. На самом деле заставить подчиненных не делать ничего бывает даже труднее, чем заставить их делать хоть что-то. Люди существа удивительные в этом отношении.

Лето миновало, осень заканчивалась, надвигалась зима. Зима в Кампании хоть не слишком суровая, но все-таки зима[89]. В области, где застрял Ганнибал, летом было много всего прекрасного, и можно было дразнить римлян, уничтожая их виноградники. Однако Кампания, как справедливо замечает историк, «богата только тем, чем дарит лето и что ласкает зрение и вкус, но не тем, что поддерживает жизнь». Короче говоря, запасов хлеба и иного продовольствия карфагеняне там не нашли.

Фабий знал, что Ганнибал пойдет обратно той же дорогой, какой пришел сюда. Карфагеняне «отяжелели», они тащили с собой награбленное за лето. Фабий перевел свои легионы в Казилин, тот самый, который не нужен был Ганнибалу, — и перекрыл карфагенянам проход через долину реки Вультурн.

Минуций был отправлен им следить за Аппиевой дорогой.

У Ганнибала остался один путь из Кампании — по узкой долине реки Калликулы. Эта речка протекала севернее города Калы[90].

Когда Ганнибал двинулся вдоль реки, Фабий решил его перехватить и устроил засаду из четырехсот всадников в самой долине, а прочие свои силы разместил на холме неподалеку.

Здесь мы опять вступаем в область легендарного.

Сначала попробуем хотя бы приблизительно разобраться, что, собственно, происходило в долине Калликулы. Некоторые историки относят эпизод с «Казином»-«Казилином» и распятым проводником-«Сусаниным» именно к осени 217 года до н. э. и к моменту, когда Ганнибал отходил из Капуи. Конечно, это выглядит более логично, ведь ошибка проводника вполне могла стоить Ганнибалу армии и жизни. Он мог счесть, что его завели в фатальную ловушку. Но ловушка эта фатальной для Ганнибала вовсе не была, и выбрался он из нее вполне эффективно.

С другой стороны, тот же Тит Ливий относит эпизод с проводником не к выходу Ганнибала из Кампании, а к появлению его в Кампании, то есть несколькими месяцами ранее.

Так или иначе, обстановка на осень 217 года до н. э. выглядела так: Ганнибал в тесной долине, Фабий на холме и четыреста всадников пытаются обойти карфагенян.

А вот всадниками этими командовал человек, который был Ганнибалу крайне удобен, поскольку разделял мнение и представление Минуция о том, как именно следует вести войну. Звали этого командира Луций Гостилий Манцин, был он молод и весьма горяч. Под началом у него были конники из числа римских союзников.

Манцин поначалу старался сдерживать свой нрав и действовал как разведчик: он выслеживал неприятеля, но в стычки не вступал. Однако для нумидийцев не составило труда разозлить его до потери сознания. Когда Манцин увидел «беззащитных» и «беспечных» нумидийцев, которые просто бродили по округе, он набросился на них.

«Нумидийцы то выезжали вперед, то скакали обратно, истомили у Манцина и лошадей и людей и завлекли его к самому их лагерю, — рассказывает Ливий. — Оттуда Карфалон, командовавший всей вражеской конницей, гоня лошадей во всю прыть, почти пять миль безостановочно преследовал бегущих римлян, пока не подошел к ним на перелет дротика».

Манцин уже оценил ситуацию: убежать не получится, придется принимать бой с врагом, который превосходит его во всем. Римляне развернулись навстречу противнику — и полегли почти все во главе со своим доблестным командиром. Немногие уцелевшие разбежались и кое-как добрались до ближайшего города — это были Калы. Оттуда почти непроходимыми тропами они доползли до Фабия.

Итак, что, собственно, произошло с войском карфагенян? Оно оказалось, в общем-то, в «котле».

Ганнибал угробил целое лето на то, чтобы заставить Фабия сделать хоть что-нибудь. Он прошел по Кампании, заглянул в Фалернскую область (славную своим вином) и там безнаказанно грабил и сжигал все, до чего дотягивались руки. Досадно было, что ни один из тамошних городов не перешел на сторону пунийцев, как это происходило в Галлии[91]. Хотя италийцам приходилось тяжко и Ганнибал здорово их донимал своими набегами, они стойко держались союза с Римом.

Ганнибал хотел либо вызвать Фабия на бой и заставить того дать решительное сражение, либо запугать италийские города. Но ни то, ни другое не получалось: все упорно хранили статус-кво.

Ганнибал шел плодородной равниной, демонстрируя свои самые худшие намерения. Фабий двигался параллельным курсом по горам и демонстрировал желание и с возможного поля боя не уходить, и в бой не вступать. Это безумно раздражало.

Покончив с долиной Капуи и награбив астрономическое количество добычи, Ганнибал остановился. Уничтожать столько добра у хозяйственного финикийца рука не поднималась, но двигаться дальше с обозом настолько тяжелым было просто немыслимо. Поэтому для добычи было подготовлено особое хранилище. На эту работу ушло какое-то время.

Фабий тем временем понял, что у Ганнибала только один путь для отхода из местности, где тот очутился: тем же путем, каким он в нее вошел.

А вошел он через довольно узкий проход, и кругом была теснина. Так Ганнибал оказался заперт в «котле». Из этой ловушки он и вырвался тем самым легендарным способом, память о котором осталась в веках. Возьмем самое классическое из всех описаний этой пунийской хитрости — то, что у Полибия:

«Когда явились карфагеняне и разбили свои палатки на равнине у подножия горы, Фабий рассчитывал не только отнять у них без труда добычу, но, что гораздо важнее, положить конец самой борьбе, воспользовавшись столь удобным местоположением. Поэтому он был всецело поглощен своими планами и соображениями о том, где поставить ему войско и каким образом выгоды местоположения обратить в свою пользу... Ганнибал проник в замыслы врагов и не дал им ни времени, ни возможности осуществить задуманное. Он тотчас призвал к себе Гасдрубала, заведовавшего работами при войске, и распорядился связать поскорее и побольше факелов из разного сухого дерева, потом велел взять из всей добычи отборных, самых сильных рабочих быков тысячи две и собрать их перед стоянкою. Когда это было сделано, он созвал мастеровых и указал им на высоты, лежащие между его лагерем и тем проходом, через который собирался проходить. К этим высотам он велел по данному сигналу гнать быков быстро, подгоняя их ударами, пока они не достигнут вершин возвышенности. Засим приказал всем им ужинать и вовремя отдохнуть.

На исходе третьей части ночи Ганнибал немедленно вывел мастеровых и велел привязать факелы к рогам быков. При множестве людей приказание это исполнено было быстро. Тогда Ганнибал распорядился зажечь все факелы и отдал приказ гнать быков к противолежащим высотам. Копейщиков он поставил сзади погонщиков и приказал им некоторое время помогать погонщикам; затем, лишь когда быки будут достаточно возбуждены, копейщики должны... овладеть высотами и занять заблаговременно вершины их; они должны были быть готовы сразиться с врагами, лишь только эти последние устремятся к высотам и нападут... К тому же времени снялся со стоянки и сам Ганнибал, причем впереди поставил тяжеловооруженную пехоту, за ними конницу, дальше добычу; наконец иберов и кельтов — и пошел к узкому проходу».

Если Фабий хорошо изучил Ганнибала, то и Ганнибал, можно не сомневаться, неплохо изучил Фабия за минувшее лето. Но, в принципе, не нужно быть великим знатоком человеческой природы, чтобы понимать: при виде моря огня, которое из ночной тьмы внезапно потекло на склоны горы и подбирается уже к твоему лагерю, любой человек, даже римский солдат, слегка обалдеет и неминуемо дрогнет.

Быки с горящими факелами на рогах ворвались в римский лагерь и смяли там все. Фабий видел их издалека, как и его солдаты. Он мог бы, наверное, попробовать дать отпор, — более того, он догадывался, что имеет дело с какой-то хитростью, что это не лесной пожар, например, — но рисковать не стал. Как и рассчитывал Ганнибал, осторожный римский полководец принял решение дождаться утра и ничего не предпринимать в темноте наобум.

Но утром будет уже поздно: Ганнибал вслед за быками прорвется через теснину. Римляне, которые охраняли узкий проход и должны были остановить карфагенян, покинули свои посты.

Когда поднялось солнце, с первыми лучами Ганнибал увидел, что выше его копейщиков, на том же холме, стоят римляне. Произошла стычка, и иберы без большого труда уничтожили тысячи три римлян, которые попали в тиски между карфагенскими копейщиками (те находились ниже по склону) и иберами (а вот те нападали с самой вершины).

После этого трюка с быками, который вошел во все хрестоматии, Ганнибал вышел из Фалернской области. Теперь ему предстояло решить, где он проведет зиму.

Собственно говоря, мы наблюдаем исторический триллер с элементами саспенса и мистическими вкраплениями, рядом с которым все современные экшен-сериалы покажутся составленными унылыми ханжами трактатами о пользе добра и благотворительности в пользу вдов и сирот. То, что творилось тогда в Италии — сюжет, разумом почти непостижимый. И тем не менее это была реальность.