С точки зрения Ганнибала. Пунические войны.

Глава XIX. Канны: победа, которой не воспользовались

В Италии римляне сочли, что можно теперь вернуться к прежнему образу демократического правления, и «содиктаторы» передали легионы консулам: Фабий — консулу Марку Атилию[93], а Минуций — Гнею Гемину Сервилию. Оба консула занялись укреплением лагерей, где собирались зимовать с войсками, и попутно донимали Ганнибала по способу Фабия, то есть не вступая с ним в сражения, а изматывая ему нервы (и силы) короткими набегами и не позволяя собирать продовольствие в округе.

В Риме обнаружился карфагенский лазутчик — этот шпион действовал там уже два года, снабжая Ганнибала информацией; ему отрубили руки и отпустили, чтобы Ганнибал, узнав об этом, хорошенько призадумался.

Тем не менее Ганнибал оставался страшным противником, поэтому консулы не решились оставить войска для того, чтобы вернуться в Рим и провести выборы, как положено; пусть-де выборы лучше проведет интеррекс (дословно — «междуцарь»[94]), еще одна удивительная должность в республиканском Риме: этот «междуцарь» избирался сенаторами-патрициями из своей среды для проведения выборов в случае гибели обоих консулов.

Выборы в Риме — дело небыстрое и затратное, поэтому одним интеррексом обычно не ограничивались, и каждые пять дней выдвигали нового интеррекса — и так до тех пор, пока консулы не будут названы. Эта громоздкая демократически-бюрократическая процедура, как ни странно, работала.

Пока что консулам продлили срок на год; два интеррекса сменили друг друга, но результата не было. Опять столкнулись интересы различных партий. К власти упорно рвался уже известный нам Гай Теренций Варрон, который до этого обличал нерешительность и медлительность Фабия. Тит Ливий настроен к Теренцию крайне отрицательно; он утверждает, что «чернь старалась вытащить его в консулы, а сенаторы всячески этому противились, чтобы люди, желающие сравняться со знатью, не привыкли ее преследовать».

Иными словами, в Риме разгоралась борьба между древней патрицианской аристократией и «новыми людьми», персонажами активными (чтобы не сказать агрессивными), разбогатевшими недавно и теперь желающими получить все то, что уже было у старой знати. Понятно, что эта «зарвавшаяся чернь» крайне раздражала патрициев.

Родственник Теренция, народный трибун Квинт Бебий Геренний, в своих выступлениях прямо обвинял римскую элиту в том, что она повинна во вторжении Ганнибала в Италию и что именно она затягивает войну, хотя могла бы закончить ее одним ударом.

В результате всей этой активной агитационной деятельности консулом все же был избран Гай Теренций.

Аристократическая партия разволновалась: срочно требовалось противопоставить такой популярной (точнее, популистской) фигуре, как Теренций, собственного кандидата, настолько же сильного, идейного и авторитетного. Выбор патрицианской знати остановился на Луции Эмилии Павле.

Эмилий Павел происходил из одной из древнейших римских фамилий. Некогда он (как и Фабий) входил в посольство, которое столь памятным, эффектным образом «дало войну» Карфагену.

В 219 году до н. э. Эмилий Павел был консулом, однако по истечении консульского срока товарищ Павла был обвинен в растрате денег из военной добычи. Это бросало тень и на самого Павла; тот также побывал под судом, хотя и был оправдан. Павел считал себя человеком опозоренным, он крайне щепетильно относился к вопросам чести, поэтому самый факт, что его могли заподозрить в растрате, был для него непереносим. История эта оставила на душе Эмилия Павла жестокие шрамы и утвердила в крайне отрицательном отношении к «черни».

Такой кандидат и был необходим патрицианской знати для того, чтобы уравновесить влияние Теренция. Но патрициям пришлось столкнуться с отчаянным сопротивлением своего, такого удобного для них кандидата. Павел не сомневался в том, что возвращение в политику навлечет на него новые бедствия. В конце концов, патриции Эмилия Павла уломали, и он дал свое согласие, в душе убежденный в том, что подписал себе смертный приговор.

В результате Римскую республику возглавили два враждующих между собой консула. Войско опять увеличили, однако точные цифры неизвестны. В любом случае пополнение составили новобранцы — мобилизационный резерв Рима тех лет нам не известен, но после всех военных катастроф он вряд ли был значительным.

Боги также приняли активное участие в событиях и разразились новой порцией зловещих знамений. Процитируем богобоязненного Ливия:

«И в Риме на Авентине, и в Ариции в одно и то же время шел каменный дождь, в Сабинской области на статуях выступила кровь, в Цере кровь появилась в водах горячего источника — это особенно устрашало, потому что не раз повторялось, в Крытом проулке, ведущем к Марсову полю, молнией убило несколько человек».

Были вновь раскрыты Сивиллины книги, и по указаниям, вычитанным в них, совершены соответствующие жертвоприношения. Немедля явились благоприятные знаки, первым из которых стало прибытие в порт Остию кораблей от царя Гиерона. Посланников от Гиерона представили Сенату, перед которым они произнесли приличествующие и трогательные речи, рассказав о том, как опечален их царь несчастиями Рима — гораздо, гораздо больше, нежели своими собственными! В знак своих добрых чувств он присылает любезным квиритам увесистую статую Победы из чистого золота. Статуя была принята Сенатом как доброе предзнаменование. Помимо статуи, сиракузский владыка отправил продовольствие, а также некоторое количество пращников и лучников.

Перед выступлением из Рима оба новых консула произнесли по речи. Теренций обвинял аристократию в том, что она «пригласила» Ганнибала в Италию и теперь не желает стряхнуть его с шеи римского народа. Эмилий Павел же рассуждал о том, что действовать следует с осторожностью и т. д. и в финале прибавил: «Да будет все благополучно; если же случится какая беда, то я предпочту погибнуть от вражеских дротиков, а не от ярости голосующих граждан».

Плутарх изображает Эмилия Павла последовательным учеником и сторонником Фабия Максима. Теренций же, пишет Плутарх в «Сравнительных жизнеописаниях» (биография Фабия), ведя шапкозакидательскую пропаганду, «набрал такое огромное войско, какого у римлян никогда еще не бывало»: в строй готовились стать восемьдесят восемь тысяч человек, и это не внушало Фабию и всем здравомыслящим римлянам ничего, кроме страха. Они были убеждены, что государству не оправиться от потери, если оно разом лишится стольких бойцов.

(Заметка на полях: неясно, были эти восемьдесят тысяч совокупностью ранее мобилизованных и новобранцев или только новобранцами. Последнее маловероятно, человеческий ресурс небезграничен).

Вот почему Фабий, обращаясь к товарищу Теренция по должности, Эмилию Павлу, призывал его обуздать безумие коллеги и внушал, что бороться за отечество ему предстоит не столько с Ганнибалом, сколько с Теренцием; оба, говорил он, спешат со сражением, один — не зная силы противника, другой — зная собственную слабость.

«Право же, Павел, — закончил Фабий, — я заслуживаю большего доверия, чем Теренций, во всем, что касается Ганнибала, и я, не колеблясь, утверждаю, что если в этом году никто не потревожит его битвой, он либо погибнет, оставаясь в Италии, либо бежит без оглядки. Ведь даже теперь, когда он, казалось бы, победитель и владыка, никто из наших врагов к нему не примкнул, а из тех сил, какие он привел с собою, едва ли цела и третья часть».

На это, как сообщают, Павел отвечал так:

«Когда я думаю только о себе, Фабий, то для меня вражеские копья лучше нового суда сограждан. Но коль скоро таковы нужды государства, я предпочту, руководя войском, услышать похвалу от тебя, нежели от всех прочих, навязывающих мне противоположные решения»...

Судя по этим разговорам, Павел на полном серьезе считал себя человеком, обреченным на заклание, и шел на войну как на бойню. Ему, потомку древнейшего патрицианского рода, ничего другого не оставалось, как принести себя в жертву на алтарь Отечества. А Теренций расхаживал по Риму, окруженный разгоряченной толпой, которой, по слову историка, определенно «не хватало достоинства».

Наконец весь этот цирк закончился, и консулы с армией выступили из города. Когда они прибыли в лагерь, то постарались смешать старые войска с новыми.

Лагерей на самом деле было два: новый, он находился ближе к расположению карфагенской армии; и старый, по размерам превосходивший первый. Там находились лучшие римские солдаты из числа «обстрелянных».

Консулы прошлого года разделились: старичок Марк Атилий вернулся домой[95], а Сервилий стал начальником нового, меньшего лагеря[96].

Консулы командовали войском поочередно — таково было предложение Теренция, и Павел безропотно его принял.

Ганнибал уже точно знал, в какой день лучше производить нападение: атаковать нужно в период «правления» Теренция. Карфагенянина как нельзя больше обрадовало появление в римской армии такого командующего. У пунийцев заканчивалось продовольствие, и обстановка в их лагере грозила стать катастрофической. А тут такой подарок судьбы!

Когда карфагеняне отправились грабить окрестности — то, что еще можно было ограбить в местности, очищенной почти под корень, — на фуражиров напали римские солдаты. Произошла стычка, в которой пунийцы потерпели поражение. Римляне бросились догонять убегающего противника, и тут Павел остановил их. Он опасался засады.

Теренций устроил грандиозный скандал; ему чудилось, что прямо сейчас можно было покончить с войной в последней, решающей битве.

Ганнибал не огорчился из-за потерь, которые понесли в этот день карфагеняне, напротив, он рад был тому, что дело сдвинулось с мертвой точки. Он знал, что среди консулов согласья нет и что Теренция легко подбить на безумную выходку, надо лишь его раздразнить. Пусть думает, что действительно в состоянии завершить войну «малой кровью, могучим ударом». Ведь и в самом деле римские солдаты прогнали фуражиров и даже убили довольно большое их количество. Так почему бы не попробовать развить «успех»? Ганнибал был уверен, что сумеет воспользоваться самоуверенностью консула.

На следующий день, когда власть от сдержанного Эмилия Павла опять перешла к раздражительному Теренцию, Ганнибал со своими людьми оставил лагерь, поднялся в горы и спрятал там солдат: с одной стороны пехотинцев, с другой — конницу. Уходили налегке, брали с собой только оружие. Обоз перевели через долину, находившуюся между этими горами, и там оставили. Пусть римляне сочтут, что карфагеняне устрашились и бежали, побросав все свое имущество. Ничто так не разрушает дисциплину, как грабеж, вот пусть римляне этим и займутся.

В лагере горели брошенные костры. Некогда Ганнибал сумел с помощью таких же костров обмануть латинян. Тогда они видели горящие огни и думали, будто в лагере остались люди, поэтому не нападали. Ныне римляне увидят костры и решат, что карфагеняне ушли, а огни оставили для того, чтобы обмануть неприятеля, чтобы те думали, будто карфагеняне не ушли... А они действительно не ушли! Это была простая шарада: Ганнибал не действовал одними и теми же методами, он хорошо понимал, что на одинаковые только глупцы попадаются дважды.

Наступил рассвет. Римлян удивила тишина, стоявшая вокруг. Догорающие костры, брошенные палатки, обоз, оставленный неподалеку, — все это говорило о том, что карфагеняне действительно бежали, попытавшись с помощью жалкой, уже использованной некогда хитрости задержать погоню. Был отдан приказ: преследовать врага и разграбить лагерь. Напрасно Павел твердил о том, что следует быть осмотрительным, что осторожность превыше всего, что Ганнибал слишком хитер. Солдаты были взбудоражены, и удержать их сейчас не удавалось.

Лагерь карфагенян римляне осматривали с некоторой осторожностью. Хитрость внутри хитрости, однако, вполне удалась: костры были оставлены с той стороны, где их хорошо могли видеть римляне — со своих позиций; серебро валялось посреди лагеря нарочно, как бы выставленное напоказ.

— Определенно, тут кроется некое коварство, — сделал вывод Павел. Но он не успел понять — какое.

Солдаты подняли крик. Если полководцы отказываются вести их на врага, значит, они сами пойдут и уничтожат проклятых захватчиков. Теренций тут же приказал трубить сигнал к выступлению.

Ганнибал при Каннах, гравюра. Генрих Лейтеманн, 1877 г.

В тот день римлян спасла простая удача: двое рабов, захваченных в свое время нумидийцами, сбежали и оказались в руках римлян. Солдаты привели этих людей к консулам, а перебежчики сообщили, что Ганнибал сидит в засаде за ближайшей горой.

Погоню за «сбежавшим» врагом отменили. Ганнибал прождал еще какое-то время и вернулся в свой лагерь.

Теперь для Ганнибала ситуация складывалась совсем неприятно. Еда заканчивалась. Солдаты голодали. Вместе с дефицитом продовольствия росла и дороговизна: всегда найдутся люди, которые сумеют где-то достать то, чего достать нельзя, и потом продавать это по баснословным ценам. Наемники, которых было много в карфагенской армии, начали уже в открытую говорить о том, что намерены оставить пунийцев и перейти к тем, кто их накормит. Готовы были взбунтоваться иберы. Поползли слухи о том, что Ганнибал вообще собирается все бросить и вернуться в Испанию с одной лишь конницей, а пехоту оставить — она его будет только задерживать во время этого бегства.

Короче, пока ситуация не взорвалась, следовало что-то предпринимать, причем очень быстро. Ганнибал решил перейти в Апулию. Там и климат лучше, и урожай снимают раньше. И вообще лучше держаться сейчас подальше от римлян, чтобы у морально нестойких испанцев не возникало соблазна перебежать к врагу. Поэтому в одну прекрасную ночь Ганнибал снова развел костры для демонстрации их римлянам и тайно выступил из лагеря.

Римляне окончательно запутались: что означают эти яркие костры в ночной темноте? Какого рода обман? Означают они, что противник сидит в засаде и только ждет, чтобы римляне попали в очередную ловушку? Или же карфагеняне действительно ушли? Или вообще ничего не происходит и возле костров мирно отдыхают солдаты?

Римляне остались на месте, выслав наутро лазутчика. Тот обошел лагерь, затем осторожно заглянул за горы, где в прошлый раз была засада.

Карфагеняне исчезли. С этой новостью разведчик возвратился к консулам.

Теренций требовал немедленно пуститься в погоню. Эмилий возражал. Эмилия поддерживал консул прошлого года — Сервилий, который, как помним, был начальником одного из двух римских лагерей. Теренция же поддерживали все остальные. Демократия победила, и римская армия выступила в погоню за Ганнибалом.

Ганнибал добрался до деревни под названием Канны[97] и там поставил лагерь, тщательно выбрав расположение таким образом, чтобы юго-восточный ветер, который сейчас называется «сирокко», несущий с полей тучи пыли, дул карфагенянам в спину. Соответственно, римлянам этот ветер будет дуть в лицо, и пыль забьет им глаза.

Знаменитые благодаря развернувшемуся здесь сражению Канны — это деревня, находящаяся на правом берегу реки Офанто («Ауфид» в древности), близ Адриатического побережья. Согласно Ливию, римляне, достигнув этого места, разбили два лагеря, один на левом, другой на правом берегу реки. Теренций действительно привел сюда беспрецедентную по размерам армию.

Плутарх передает «анекдот», характеризующий Ганнибала как человека, умеющего найти нужные слова в нужное время.

«Поначалу даже карфагеняне пришли в смятение, изумленные отвагой командующего и размерами войска: ведь они уступали противнику числом более чем вдвое. Ганнибал приказал своим вооружаться, а сам в сопровождении нескольких всадников поднялся на невысокий пригорок и стал наблюдать за противником, который уже строился в боевые ряды. Один из его спутников, по имени Гискон, человек равного с ним положения, сказал, что число врагов кажется просто поразительным. „Но есть вещь еще более поразительная, Гискон, и ты ее проглядел", — возразил Ганнибал, прищурившись. „Что же это?" — спросил Гискон. „А то, что среди такого множества людей нет ни одного, которого бы звали Гисконом!" Шутка была совершенно неожиданной, все рассмеялись и, спускаясь с холма, пересказывали ее каждому встречному, так что смех все ширился, и даже сам Ганнибал не мог сдержать улыбки».

Как помним, Фабий «Медлитель» вообще категорически советовал избегать каких-либо крупных сражений с карфагенянами, в чьей армии полно было тех, кого зовут Гисконами. Раз уж римляне набрали такое огромное войско, то лучше всего окружить карфагенян плотным кольцом и запереть возле Гереония или на любом другом небольшом пятачке, и там, осаждая, просто взять измором.

Но тактика осады не сулила ни славы, ни добычи. Такую победу и победой-то вряд ли назовут. Другое дело генеральное сражение. Вот это грандиозно и производит впечатление на сограждан.

Благодаря генеральному сражению незначительная деревушка Канны сделалась настолько известной, что даже спустя тысячелетия ее вдруг начнут упоминать советские газеты, живописуя Сталинградскую битву[98]. По неизвестной причине — возможно, кто-то из журналистов «Правды» или «Красной звезды» вспомнил свое гимназическое прошлое — Сталинград будут сравнивать с Каннами...

Наиболее увлекательно ход событий у Канн описан у Плутарха.

«Во время битвы, — сообщает он, — Ганнибал применил несколько военных хитростей. Во-первых, он так расположил своих солдат, что ветер дул им в спину. А ветер этот был подобен знойному вихрю — вздымая на открытой, песчаной равнине густую пыль, он проносил ее над рядами карфагенян и бросал в лицо римлянам, которые волей-неволей отворачивались, нарушая строй. Во-вторых, на обоих крыльях он поставил сильнейших, самых искусных и отважных воинов, а самыми ненадежными заполнил середину, выстроенную в виде выступавшего далеко вперед клина.

Отборные получили приказ: когда римляне взломают центр, который, естественно, подастся назад, принимая очертания впадины, и ворвутся внутрь карфагенского строя, совершить поворот и стремительно ударить им в оба фланга, чтобы полностью окружить неприятеля».

Это, по-видимому, и было главной причиной чудовищной резни. Когда центр карфагенян начал отходить, римляне, бросившись в погоню, оказались в глубине неприятельских рядов. Строй Ганнибала изменил свою форму и сделался похож на полумесяц, и тут лучшие отряды, выполняя приказ начальников, быстро повернули — одни направо, другие налево, — напали на обнаженные фланги противника и, соединившись, истребили всех, кто не успел выскользнуть из «мешка».

Говорят, что и с конницей римлян приключилась неожиданная беда[99]. Конь под Павлом был, вероятно, ранен и сбросил хозяина; ближайшие к консулу всадники, один за другим спешившись, кинулись ему на помощь, и, увидев это, остальные решили, что подана общая команда, соскочили с коней и начали рукопашный бой[100]. «На мой вкус, это еще лучше, чем если бы они сами сдались в плен», — заметил тогда Ганнибал...

Один из консулов, Варрон, с немногими сопровождающими ускакал в город Венузию[101], а Павел, втянутый в гущу и водоворот бегства, весь израненный копьями и дротиками, подавленный

Гибель Эмилия Павла. Джон Трамбулл, 1773 г.

тяжелейшею скорбью, сел на какой-то камень и ждал смерти от руки врага. Кровь так обильно залила ему голову и лицо, что даже друзья и слуги проходили мимо, не узнавая его. Только один человек заметил и узнал консула — молодой патриций Корнелий Лентул. Он спрыгнул с коня, подвел его к Павлу и принялся умолять, чтобы тот спас себя ради сограждан, которые-де теперь, как никогда, нуждаются в хорошем полководце. Но Павел не склонился на его просьбы; не обращая внимания на слезы юноши, он заставил его снова сесть на коня, подал ему руку и промолвил, поднимаясь с места: «Расскажи, Лентул, Фабию Максиму и сам будь свидетелем, что Павел Эмилий следовал его советам до конца и ни в чем не нарушил уговора, но был побежден сначала Барроном, а затем Ганнибалом». С этим поручением Павел отпустил Лентула, а сам бросился в самую сечу и нашел свою смерть...»

Здесь интерес представляет в первую очередь то, что Ганнибал как бы нарушил все «законы» тактики и «неправильно» выстроил свои войска: в центр поставил наименее надежных солдат[102] (иберов), на флангах — напротив, наиболее крепких, своих африканцев. Действуя по принципу «вопреки, а не благодаря», он тем не менее одержал одну из самых знаменитых побед в античной истории.

Предтеча всех наших любителей порассуждать на диване о тактике, построении войск, захватах, окружениях, фланговых атаках и прочих «методах заточки мечей», великий Ганс Дельбрюк в своей «Истории военного искусства» уделяет битве при Каннах много внимания. Его мысль в основном сосредоточена на том, как и в каком количестве были выстроены противоборствующие войска.

Сначала он окидывает мысленным взором римские легионы. Здесь у читателя может возникнуть своего рода когнитивный диссонанс, потому что маневренный и вроде бы удобный римский манипулярный строй в изложении Дельбрюка — по крайней мере, в его описании битвы при Каннах — выглядит громоздким и консервативным.

«Легионы, — пишет он, — не ставились друг за другом, так как они были построены по возрастам, причем молодые воины не могли стоять позади отцов семейств. Большая углубленность... достигалась тем, что каждая манипула развертывалась гораздо больше в глубину, чем в ширину, причем... сокращались интервалы между манипулами».

И далее он указывает точные цифры:

«Я полагаю, что ширина фронта пехоты не превышала 800-900 метров, так как в глубину строилось человек 70».

К этой мысли Ганс Дельбрюк пришел не сразу; в предыдущих изданиях своей книги, как он указывает в примечании мелким шрифтом, он «допускал возможность двойной длины при соответственно малой глубине. Но теперь я пришел к убеждению, что фронт, развернутый на 2 км, не мог бы продвигаться вперед, сохраняя хороший порядок».

Теренций утверждал, что увеличенная глубина строя увеличивает и силы римлян вдвое. Эмилий Павел не без тревоги рассуждал о том, что конница врага может охватить римлян с флангов. (О, эти «охваты с флангов», как много тревожили они воображение как диванных полководцев, вплоть до кадета Биглера, так и полководцев реальных, включая Наполеона Бонапарта!)

Поле сражения было идеальным, особенно для конницы: ровным и широким.

Ход сражения при Каннах

У Ганнибала было почти вдвое меньше пехоты, чем у Теренция и Эмилия, количество стрелков (лучников и пращников) у противников было приблизительно равное, а вот кавалерии у карфагенян было значительно больше, чем у римлян. Эту кавалерию Ганнибал разделил на две части и расположил на флангах. Между ними, в центре, стояли пехотинцы, иберы и кельты. Солдаты из Африки стояли сзади, как пишет с полным знанием дела Дельбрюк, «позади каждого фланга у стыка пехоты с кавалерией».

«Так поступил и Александр Македонский при Гавгамеле», — добавляет историк. Кстати, данное обстоятельство послужило для Дельбрюка поводом утверждать, что Ганнибал, вне всяких сомнений, изучал наследие Александра и временами пользовался его «наработками».

Что в сражении при Каннах было, с точки зрения «науки тактики», неправильным? И в чем гениальность Ганнибала, который вопреки этой неправильности одержал блестящую победу?

Дельбрюк тщательно изучает построение армий и с птичьего полета орлиным оком окидывает изогнутые линии, образованные пехотой и кавалерией.

«Концентрические действия против неприятеля не подобают более слабой стороне», — цитирует он многозначительного Клаузевица и тут же подкрепляет цитату аналогичным высказыванием Наполеона: «Более слабый не должен одновременно обходить с обоих флангов».

Именно это и сделал Ганнибал: располагая силами меньшими, нежели противник, он совершил обход с обоих флангов и сомкнул кольцо[103]. Манипулы могли прорвать это окружение только с одной стороны. Они не имели возможности развернуться и нанести удар там, где окружение было слабее. Почему? Потому что манипула обращена всей своей мощью только вперед. Для перестройки ей необходимы время и место. Она, как утверждает Дельбрюк, не маневренна.

«Манипулы не являются самостоятельными тактическими единицами, а лишь отдельными членами однородного тактического целого, называемого фалангой. Легионы также не были тактическими единицами, способными и привычными к самостоятельным действиям. Они являются лишь единицами административными...

Большая глубина достигалась глубоким построением каждой отдельной манипулы (наиболее характерная особенность римской тактики), причем три эшелона манипул — гастаты[104], прицйпы[105] и триарии[106] — были нераздельны[107]. Нам кажется очень простым, что манипула триариев могла, повернувшись, обороняться от конницы

Гасдрубала копьями, а гастаты и принципы при их огромном численном превосходстве могли бы продолжать начатый натиск. Но такой тактический поворот, хотя и кажется очень простым, не мог быть импровизированным, а триарии тем менее могли принять бой с тыла, что в манипулах имелись большие интервалы, которые они не были в состоянии сразу заполнить и, таким образом, упорядочить фронт».

Итак, манипула оказалась тяжеловесной и неповоротливой, и когда ей ударили в тыл, она не смогла развернуться и дать надлежащий отпор.

А в тыл триариев (это были лучшие, старослужащие солдаты, «отцы семейств») била карфагенская кавалерия. Римляне пытались добраться до карфагенской пехоты и уничтожить кельтов и иберов — тех было меньше, и они были слабее. В результате римляне сбивались к середине, что облегчало, в свою очередь, африканцам маневр окружения.

Опасность такого маневра, продолжает Дельбрюк, заключается в том, что «при охвате фланга собственный центр, который необходимо для этой цели ослабить, легко может быть прорван. То, что при Каннах такого прорыва не было, является отличительной чертой этого сражения».

И далее:

«Как ни правильно то положение, что более слабой стороне не следует обходить неприятеля одновременно с двух сторон, ибо этим чрезмерно ослабляется центр, Ганнибал решился наперекор этому правилу окружить с 50 тысячами человек неприятельское войско в 70 тысяч и почти целиком уничтожил его в этом железном кольце...

Самое существенное в этом сражении то, что пунический центр мог держаться, пока кавалерия гнала римскую конницу и закончила обход ее; но почему Ганнибал не поставил в середину свои самые надежные войска — африканцев — и почему он еще при этом выдвинул центр?..»

Дельбрюк считает, что центр выдвинулся по ходу сражения и что Ганнибал серьезно рисковал, потому что нельзя было не предвидеть: центр пунийских войск обязательно подвергнется натиску превосходящих сил врага. Тем не менее в этом месте полководец поставил наименее надежных своих людей — галлов.

Почему? Ответ очевиден: потери здесь были запланированы наибольшие, а своих африканцев Ганнибал щадил, они были нужны ему для следующих битв. Оставим в стороне «веру в собственную звезду» и прочие мистические красоты, которыми далее автор, томимый «сумрачным германским гением», аргументирует свои пространные рассуждения.

Наибольший интерес представляют выводы, которые Дельбрюк делает из описания сражения Полибием. Дельбрюк свято уверен, что Полибий воспользовался если не мемуарами Ганнибала, то во всяком случае записанным с его слов рассказом. Почему?

«Характерны места умолчания, — рассуждает Дельбрюк. — ...Весь упор рассказа — в распределении африканцев на двух крыльях, находившихся на отлете. О причине, заставившей так щадить эти войска, не упомянуто. Полководцу всегда немного тяжело, когда он одну часть войска намеренно подвергает большей опасности, чем другие... <Немного тяжело»! Дельбрюк, вы великолепны!> В вышеупомянутом повествовании... все внимание сосредоточено на тактическом маневре охвата как на основном замысле данного боевого построения. Решающий же момент — атака кавалерии — остается в тени, ибо для полководца в ней нет ничего необычайного; это его привычная техника. Этот момент мог быть и на этот раз исчерпывающим, если бы Ганнибал не расставил африканцев в определенном боевом порядке, а укрепил бы ими фалангу, победа в сражении была бы все равно обеспечена. Но Ганнибал хотел не только победы, он хотел полного уничтожения неприятельского войска. И он дерзает ослабить центр, а на обоих флангах поставить в боевой готовности африканцев для охвата, чтобы римское войско не могло никуда бежать, а было взято в тиски. В повествовании о сражении все наше сочувствие на стороне африканцев, которым дано было выполнять такую трудную задачу, и мы забываем о заслугах кавалерии.

Из рассказа о боевом порядке, принявшем форму полумесяца, о смятении сгрудившихся в середине римлян, о потрясениях ослабленного центра, обращении полководца читателю ясно, под каким углом зрения наблюдалась картина сражения. И в самом повествовании первое место занимают факты не наиболее значительные, а те, которыми больше всего полна душа полководца».

Потери пунийцев были сравнительно велики — насчитывают до шести тысяч погибших. А для римлян Канны обернулись глобальной катастрофой: Полибий готов оплакивать семьдесят

тысяч убитых, Ливий, поморщившись, соглашается на сорок семь тысяч. Расхождения в цифрах, как и всегда, огромны, и Ливий, вероятно, ближе к истине, которую не знает никто.

Ливий живописно представил картину наутро после сражения.

«Чуть рассвело, — сообщает историк, — карфагеняне вышли на поле боя собрать добычу; даже врагу жутко было смотреть на груды трупов; по всему полю лежали римляне — тысячи пехотинцев и конников, — как кого с кем соединил случай или бой, или бегство. Из груды тел порой поднимались окровавленные солдаты, очнувшиеся от боли в ранах, стянутых утренним холодом, — таких нумидийцы приканчивали... Взгляды всех привлек один ну-мидицец, вытащенный еще живым из-под мертвого римлянина; нос и уши у него были истерзаны, руки не могли владеть оружием, обезумев от ярости, он рвал зубами тело врага — так и скончался...»

Командный состав римлян понес большие потери: погибли Гней Сервилий Гемин (консул прошлого года), Минуций (известный нам начальник конницы, который не давал житья Фабию), военных трибунов погибло двадцать девять. Магон позднее увез в Карфаген несколько корзин, доверху наполненных золотыми кольцами, снятыми с пальцев римских всадников.

Драматически погиб и Эмилий Павел, который, если верить описаниям Ливия и Плутарха, предпочел пасть смертью храбрых возле своих солдат. В его последних словах, обращенных к трибуну Лентулу, — все тот же упрек гражданам Рима. Если при своем избрании консулом Павел утверждал, что лучше драться с карфагенянами, нежели иметь дело с римскими гражданами и их демократическими капризами, то перед самой смертью он говорил о том, что сначала его убил Варрон, а потом Ганнибал.

Варрон упомянут не просто так — ведь именно он бежал с поля боя, спасая свою драгоценную плебейскую шкуру. Павел же предпочел не пятнать древнее родовое имя подобным позором.

От огромной римской армии осталась горстка деморализованных бойцов. Над Римом нависла серьезная угроза. Насколько она была реальной? Второго августа 216 года до н. э. прозвучали знаменитые слова Магарбала, обращенные к великому карфагенянину: «Ты умеешь побеждать, Ганнибал, но не умеешь пользоваться победой».

Так ли это? Римские историки утверждают, что это их любимые боги внушили Ганнибалу идею «подумать немного», помедлить, вообще наслали на него некую нерешительность — и таким образом спасли Вечный город[108].

Вопрос о том, насколько реальны были шансы Ганнибала в тот момент «пировать на Капитолии», оставался открытым много столетий.

У Плутарха эта тема изложена следующим образом:

«После такого блистательного успеха друзья горячо убеждали Ганнибала не упускать своего счастья и по пятам беглецов ворваться в Рим. «Через четыре дня ты будешь обедать на Капитолии», — говорили они. Трудно сказать, что за соображения удержали его от этого — вернее всего, не разум, а какой-то гений или бог внушил ему эту робость и медлительность. Недаром, как сообщают, карфагенянин Барка в сердцах заявил своему главнокомандующему: «Ты умеешь побеждать, но пользоваться победой не умеешь!»

И все же победа резко изменила положение Ганнибала: если до битвы он не владел в Италии ни единым городом, торговым портом или хотя бы даже гаванью, едва-едва мог прокормить своих людей с помощью грабежа и, выступая в поход, не оставлял за спиною никакого надежного убежища, но скитался с войском, точно с огромною разбойничьей шайкой, то теперь сделался господином почти всей Италии. Большая часть самых значительных племен добровольно покорилась ему, Капуя, первый город в Италии после Рима, распахнула перед ним свои ворота...»

* * *

Именем Ганнибала еще и сто лет спустя римские матери пугали непослушных детей, говоря им, если те шалили: «Тише, Ганнибал у ворот». По крайней мере, такова легенда.

Так почему же Ганнибал не подошел к этим воротам и не постучался в них?

Существует предположение, что Ганнибал не видел своей целью полное уничтожение римского государства. Он добивался не того, чтобы Рим был стерт с лица земли, но чтобы Рим ему покорился и признал главенство Карфагена в Ойкумене. Именно поэтому он развел активную «дипломатическую» деятельность на юге Италии. Слово «дипломатическую» берем в кавычки, потому что Ганнибал действовал не просто добрым словом, но мечом и добрым словом, и второй метод ожидаемо оказался гораздо более действенным.

Апулийцы, самниты, луканцы, жители Бруттия — все отнеслись теперь к предложениям Ганнибала перейти на его сторону куда более заинтересованно. Канны убедили многих в том, что окончательная победа карфагенян не за горами. А малым городам и народам следует прибиться к большому брату. И чем больше этот брат, тем лучше. Если же у «большого брата» есть еще и слоны... Впрочем, кажется, к моменту битвы при Каннах никаких слонов у Ганнибала уже не было. У него, возможно, оставался тот последний, по кличке Сириец, но описание сражения его не упоминает.