Сага о Кае Лютом

Глава 3

Легко идти через пороги, через степи с дикими всадниками, через леса с разбойниками, когда у тебя два корабля, битком набитые воинами. Особенно когда половина тех воинов — хельты. Люди побоятся лезть, твари обойдут стороной, а пороги мы обходили по берегу, переносили наших птичек так, что ни одна досочка не скрипнула.

Да и на веслах шли мы всем на заглядение. Корабли не плыли, а летели по воде. Если б мы были на море, так могли бы и быстрее, но из-за отмелей, изгибов рек, других судов и сетей приходилось осторожничать. И, казалось, мы плывем не с юга на север, а от лета к весне, потому как чем дальше мы уходили от жаркого Годрланда, тем меньше зеленели деревья, ниже росли травы и реже мелькали цветы.

По пути мы заходили в приречные города, понемногу расторговывались, пополняли припасы. И вот чудеса: пусть не в каждом граде, а через один-другой, повторялись те же разговоры, что и в Холмграде. Мол, есть у нас непутевые сыны, кои тянутся к воинской славе… Где они все были, когда мы проходили тут зиму назад? Неужто тогда ульверы выглядели настолько жалко?

И ведь я говорил, что иду на Северные острова, говорил, что их сыны могут помереть в первой же схватке. Меня спрашивали, сколько людей я потерял в Годрланде, и я отвечал честно: одного.

Так что вскоре живичей в наших рядах изрядно прибавилось. И на ночных привалах живичская речь звучала едва ли не чаще нордской. И то сказать — аж одиннадцать человек в придачу к восьмерым холмоградским. Не все могли похвастать подходящими дарами, были такие, что вовсе без дара остались, но мужи вроде неплохие, боевитые. Правда, поначалу они чурались наших чернокожих, считали их вылюдями, да понемногу привыкли, особенно когда те и другие выучились говорить по-нордски.

Больше никто на мое главенство не посягал. Милий иногда пересказывал, что обо мне говорили новые хирдманы, но вскоре я перестал это слушать: слишком уж глупо оно выходило, будто не обо мне сказ, а о ком-то другом из старых баек. Там смешались и невиданные твари, и сотни драугров, и вылюдей тьма. Говорили даже, что я сын измененного и до недавнего времени возил батюшку с собой, а потом, как получил десятую руну, вырезал из его груди сердце и сожрал. Говорили, что я прожил уж не одну сотню зим, но умею сбрасывать старую кожу и становиться молодым. Кто-то подглядел и высмотрел мои шрамы на спине, когда я купался, и теперь все живичи были убеждены, что на моей коже высечены Масторава и Варда, добрая и злая богини. А уж сколько всякой чуши про волков ходило…

Больше всего диковинных слухов гуляло по «Лебеди», не иначе Эгиль-болтун расстарался, а уж оттуда они перекидывались на «Сокол». Но пока это не вредило делу, я болтовню не пресекал. Пусть их…

В стаю я пока никого нового не брал, хотел дождаться первого боя. А вот сражений у нас, как назло, и не было.

Не раз на границе нового княжества нас встречала княжья дружина. И то сказать — хирд в семь десятков воинов зачастую оказывался поболее той дружины. Но до стычек не доходило. Я, а точнее Милий от моего лица рассказывал, что норды возвращаются к себе на родину, готовы поторговать годрландскими товарами и прикупить снеди, враждовать ни с кем не хотят, и в подтверждение тому — вот печати других княжеств, что даны в знак дружбы и мира. Обычно все так радовались нашему скорому уходу, что легко дарили деревянные кругляши с искусно вырезанным узором.

И чем выше мы поднимались по реке Лушкарь, тем больше ходило тревожных слухов. Дикие всадники и прежде заглядывали в восточные княжества, но нечасто, небольшим числом и краткими набегами. Так, налетят, пожгут деревню-другую и отступят, а нынче словно вся степь сошла с места и двинулась в западные леса. Потому и встречающие дружины понемногу становились всё малолюднее. Большую часть княжьих воинов отправляли к восточным рубежам.

А в Смоленецком княжестве нас никто не встретил вовсе. И чем выше по реке, тем пугливее казались люди. Кое-где даже убегали в леса при виде кораблей, утаскивая за собой упрямую скотину и не менее упрямых стариков. Но то беды не наши, то беды здешнего конунга.

Мы подходили к первому долгому волоку меж Лушкарью и другой рекой. Потому я решил остановиться на несколько дней, дать людям роздых, а заодно отыскать несколько телег для перевозки скарба. Хирдманы бы перетащили корабли и с грузом, да только выдюжат ли доски с килем? Я не хотел проверять это на деле.

Для стоянки выбрали небольшую излучину с ровным лугом вдоль берега. Там и лес был недалече, и чистый ручеек бежал к реке.

К этому времени все хирдманы так или иначе притерлись друг к другу, каждый знал свое место и свое дело. Я внимательно смотрел, как несколько человек отправились на реку за рыбой, застучали топоры, заготавливая дрова, копейщики и лучники ушли на охоту, не забыв прихватить клетусовца, что умел видеть живность через кусты. Мгновенно меж подпорками протянулись полотнища, прикрывая снедь и поленья от возможного дождя. Офейг непогоду чуял издалека, но порядок есть порядок. В котлах потихоньку закипала вода, с «Сокола» доносилась брань Вепря, наверное, к нему снова пришли выпрашивать бочки с пивом.

Прежде я и сам бы занимался лагерем вместе с остальными, а сейчас нет, нельзя. И не потому, что зазорно, а потому, что не мое это дело. Мое дело — за порядком следить. Вон и Простодушный тоже не бегает почем зря, а присматривает за раздачей припасов, да оставшиеся мешки с коробами перекладывает, чтобы «Лебедь» не кренилась ни на один борт, носом не зарывалась и кормой не приседала. Ладья оказалась ходкой и крепкой, но очень уж податливой: чуть что не так, и она начинала выплясывать кренделя. Сразу видать, что дух в ней бабский, не то что в нашем «Соколе». Впрочем, за время пути Херлиф привык к ее норову. Он часто шутил, что «Лебеди» попросту нужна ласка и забота, вот она и крутит кормой.

В сторонке от лагеря зазвенели мечи. Я усмехнулся: снова Дометий возится с нашими живичами. Вот не сиделось клетусовцу без дела, потому он взялся учить боевому мастерству всех, кто пожелает. Мечами махать умели все, иначе бы не добрались до шестых рун, но вот как в строю стоять да стену щитов держать знали немногие.

— В бою один на один побеждает сильнейший. А в бою пятьдесят на пятьдесят — самые стойкие, — не раз говаривал Дометий. — Тут не след кичиться своим даром или выскакивать вперед, дабы выказать свою доблесть. В строю надо чувствовать соседа, надо стоять прочно и бить крепко. Строй шестирунных может сдержать хельтову тварь. Когда сумеете устоять перед Болли, тогда и станете добрыми воинами.

Только пока им ни разу не удалось выдержать мощного удара Толстяка. Он разгонялся, делал свое тело в разы тяжелей и жестко врезался в строй, раскидывая людей. Нередко живичи потом баюкали левые руки, отбитые во время таких учений.

А если кто хотел проверить свои силы в бою сам-на-сам, то шел в особое место — костяную площадь, что с недавнего времени появлялась при каждой стоянке. Выдумал ее Живодер. Как-то раз он воткнул четыре палки в землю, на каждую насадил по черепу и крикнул:

— Эй, кто меня побьет, получит один фенгари!

От желающих отбоя не было. Живодер обзавелся парой новых шрамов, но и тем, кто вышел против него, немало досталось. Простодушному пришлось выдать бритту серебряные монеты из его доли, чтобы он выполнил свое обещание. Потом, конечно, бились уже не за фенгари, а за астероны или вовсе за мелкую услугу, но костяная площадь теперь стала привычной частью нашего лагеря.

По обыкновению, Хальфсен и Милий, как трехъязычные, были у хирдманов нарасхват. Да, морские и боевые команды знали все, а вот для обстоятельной беседы слов зачастую не хватало. Потому и зазывали наших толмачей заранее, чуть ли не за две-три ночи. И никто не смел обидеть Милия хоть взглядом, хотя он и был всего лишь перворунным. Был случай, когда кто-то из новых живичей назвал его рабом, взятым в хирд заместо бабы, так того болтуна его же сородичи и вразумили. Кулаками и пинками вразумляли вплоть до полного вразумления.

Я обычно устраивался посередине лагеря, возле своего костра, с одними и теми же хирдманами: Херлиф, Тулле, Пистос, Милий. К нам часто подсаживались и другие ульверы, Живодер приходил через раз, заглядывали Рысь, Коршун, Вепрь. А еще на каждой стоянке я звал к себе тех, кто хоть как-то отличился за время перехода, неважно, дурно или хорошо, говорил с ними, награждал или наказывал.

Но в этот раз я послал за Дагейдом, — и не из-за провинности, а чтобы послушать его висы. Он неплохо складывал строки, хоть его образы зачастую выглядели странно, непривычно для нордского уха — слишком долго Дагейд пробыл в чужих краях, подзабыл родные узоры.

Дагейд хотел сложить песнь о случае в поместье Брутссонов, о том, как чуть не стал измененным ради чужой потехи. Дело продвигалось медленно, порой за дневной переход он придумывал всего несколько строк или вовсе ни одной. А на стоянках Дагейд нередко выспрашивал у нордов, какие висы и песни те помнят.

— Белый волк лютует,

Рвет когтями раны.

Не вкусивший твари

К братьям прежним рвётся.

Почему-то переложенные в висы истории звучали иначе: больше, страшнее и весомее. Даже правдивее. И всякий раз, когда слушал неоконченную песнь Дагейда, я заново переживал тот день, слышал рыки тварей, смотрел в желтые глаза измененного и видел в нем Альрика. Это как ковырять пальцем подсохшую корку на ране — и больно, и сладко одновременно.

Мы простояли четыре ночи. Телеги нам давать отказались, хотя в прошлый раз деревенские жители пихали их силой и уговорами, никак не могли поверить, что норды идут с пустым трюмом. Милий сказал, что всё дело в диких всадниках, мол, если вдруг нагрянут, так будет на чем зерно с тряпками увозить. Но мне казалось, что всадники далеко. Им досюда через целое княжество пройти придется. Неужто их так запросто пропустят?

Да, пару раз мы приметили на том берегу реки одиноких наездников, но то были живичи, кто-то из здешних. Поди, приезжали глянуть, что тут за хирд на их землях остановился. К нам не лезли — да и ладно.

Хирдманы на скорую руку рубили волокуши, Простодушный еще предложил корабли тащить на новый манер — не катить по бревнам, как делают низкорунные купцы, не поднимать на плечи, а обхватить по низу ремнями, концы ремней дать нашим хельтам. Так и кораблю будет мягче, и менять носильщиков проще. С утра до вечера можно будет идти без остановки. Коровьи кожи здешние пахари продать согласились, и ульверы спешно резали ремни, проверяли на прочность, на всякий случай сплетали вдвое-втрое.

На пятый день показалась на Лушкари ладья. Всего одна и поменьше нашей, но дозорный всё же позвал Хундра, а тот — меня. Потому что на той ладье уж больно ярко поблескивали на солнце островерхие шлемы.

Я сказал, чтоб хирдманам раздали оружие и броню. Может, ладья и не к нам идет, но береженого боги берегут. И не зря сказал. Вскоре корабль подгрёб к нашей «Лебеди», замедлился, поворотился, в воду спрыгнули два хельта и скоренько подтащили свою ладью к берегу.

Ко мне подошел Хальфсен и сказал, что пришлые говорят по-живичски и что спор у них вышел. Женщина хочет сойти на землю, а какой-то мужик ее не пускает. Неужто кто-то с женой совладать не может? Вряд ли тут вторая Дагна объявилась, а с любой другой сладить, поди, нетрудно.

Видать, муж управился со вздорной бабой, так как на берег сошли одни лишь воины.

— Скажите вашему хёвдингу, чтоб шёл сюда! — крикнул набольший из них, кряжистый хельт в такой броне, о которой я пока только мог мечтать.

Пробьет ли мой топор через нее? Только если шипом бить, а лезвием я сам поостерегусь, чтоб топора ненароком не лишиться.

Откликаться я не стал. Много чести! Он не назвался, пришел в мой лагерь, почитай что в гости, а требует так, будто я его трэль или распоследний хирдман.

— А кто зовет нашего хёвдинга и по какой надобности? — отозвался Хальфсен.

— Не твоего ума дело!

Я и сам услыхал бабий голос с ладьи. Звучал он недовольно, будто его хозяйка выговаривала кому-то.

Хельт вздохнул и сказал чуть поласковее:

— Путята я, воин из дружины Смоленецкого князя, на чьей земле вы сейчас стоите. Услыхали мы, что здесь встал немалый хирд, и хоть люд там всякий, но один корабль нордский. Значит, и хёвдинг может быть нордом. Верно ли?

— Верно. Хёвдинг наш родом с Северных островов, а значит, и хирд его тоже северным считается. Зачем пожаловали? Мы идем по торговому пути, никого не обижаем, если что в деревнях берем, так всегда за плату. Неужто порядок какой нарушили? — продолжал отвечать Хальфсен.

Он прожил в Альфарики всю жизнь, потому мы уговорились, что тут толмачить будет он. Милий отлично понимал живичский, но никогда в Альфарики не был и мог по незнанию сказать что-то не то. На нордском вольноотпущенник иногда такое ляпал, что хоть стой хоть падай. Сейчас же Милий стоял возле меня, пересказывал речи Хальфсена и Путяты.

А хельта, видать, покоробило, что беседу с ним ведет какой-то шестирунный, хотя вокруг полно более сильных воинов, в том числе и живичей.

— О том вашему хёвдингу в глаза будет сказано. Пусть подымется на ладью да поживее! И чтоб один, без оружия.

Тут я уж не удержался и расхохотался. Вот же глупец! Привык гонять деревенщину низкорунную, так возомнил, что сможет и нордами помыкать.

Хальфсен же бесстрашно пожал плечами:

— Что ж, гости дорогие, пора вам и честь знать. Сегодня-завтра мы уйдем из этих гостеприимных земель и перестанем тревожить вашего князя.

К толмачу подошел внушительный Дометий и несколько живичей, причем из тех, что присоединились к нам к Годрланде. Холмградские и прочие тревожно смотрели то на Путяту, то на старых ульверов, не привыкли купеческие сыны перечить дружиннику, пусть и из другого княжества.

— Путята! Я же тебе говорила! — с ладьи послышался женский голос. — Помогите мне спуститься!

— Не нужно тебе, кня… Мирава Чеславна, сходить сюда, — вскинулся было хельт, но было уже поздно.

При помощи других воинов на берег сошла невысокая круглолицая женщина — бабой ее называть язык не поворачивался — в парчовом платье. Волосы убраны под плотную шапочку, украшенную золотым шитьем, только длинные нити с жемчугом свисают по бокам. Вот вроде и ростом невеличка, и щеки как наливные яблочки, и руны всего две, а видно, что непростая это гостья. То ли держит себя так, то ли взгляд, как у бывалого воина, то ли и вовсе что-то невидимое, вроде нашей рунной силы, а смотришь на нее — и ни единой непотребной мысли. Ну, разве что у Трудюра. У того такие мысли из головы вовсе не выходят.

— Доброго дня и просторной дороги, дорогие гости! — на хорошем нордском сказала она. — Меня звать Мирава, дочь Чеслава, я жена смоленецкого князя и хозяйка этих земель. Потому приветствую вас в Смоленецком княжестве! Хочу преподнести подарок вашему хёвдингу в знак уважения и благодарности, что не безобразили у нас в гостях.

Вот же хитрая ба… княгиня. Значит, не ты к нам в гости пришла, а мы к тебе заглянули, да еще и подарок, будто мы дети малые, которым суют гостинец за то, что не натворили бед, пока мать с отцом уходили.

Но ее слова, в отличие от надменного Путяты, меня не разозлили. Наоборот — я расплылся в улыбке и кивнул глянувшему на меня Хальфсену.

— Добро пожаловать в наш лагерь, — тут же наклонил голову толмач.

Княгиня шла за Хальфсеном неспешно, внимательно рассматривала и хирдманов, и костяную площадь с черепами, и брошенные недоплетенными ремни. За ней по пятам следовал Путята с двумя дружинниками, не снимал руки с меча, на всех зыркал подозрительно, точно ждал, что мы вот-вот набросимся на княгиню.

В Годрланде я перенял обычай сидеть не только на лавках, но и на коврах с подушками, для походной жизни самое то! Не таскать же за собой лавки со столами. Вот и сейчас я сидел, скрестив ноги, на подушках, а рядом, кто тоже на подушках, кто на чурбаках, сидели Тулле, Херлиф, Феликс и Агний, что из холмградских живичей. Милий стоял позади меня, да еще крутился неподалеку Лавр.

Княгиня обвела взглядом наше сборище и приподняла бровь, мол, кто же из вас хёвдинг? И снова мне пришлось по душе, что она не пытается угадывать, а ждет прямого ответа. Потому я безо всяких хитростей встал.:

— Я Кай Эрлингссон по прозвищу Лютый, хёвдинг снежных волков.

— Лютый волк? — удивилась Мирава Чеславдоттир. — Как из сказа про Вирьаву?

Путята яростно зашептал ей что-то на ухо, махнул рукой на другую часть лагеря. Милий тут же подсказал:

— Говорит, что норды обманывают княгиню. Не может пацан стоять во главе такого хирда. К тому же, говорит, ты тут не самый сильный, а у нордов хёвдинг всегда сильнее всех. Говорит, что там есть норд и повыше рунами.

Поди, на Трёхрукого указал, тот уже на четырнадцатой руне.

— У нордов, — сказал я громко, — хёвдинг не тот, кто выше рунами, а тот, за кем идут воины. Да и твой воин, как погляжу, не главный меж вас двоих, раз позволяет слабой женщине командовать.

Кивнул Лавру, тот споро расстелил небольшой коврик, разложил мягкие подушки. И княгиня, не чинясь, уселась напротив меня, ловко подогнув ноги. Путяте же места не нашлось, и он так и остался топтаться за ее спиной. Добро хоть нашу речь понимал.

— По какой надобности сама смоленецкая княгиня пожаловала к нам?

— Хочу нанять твой хирд! — прямо ответила она.

Я даже растерялся, переглянулся со своими. Херлиф сидел с непроницаемым лицом, только ресницы чуть подрагивали. Тулле, как всегда, улыбался краешком рта, от чего казалось, будто он заранее всё знал и теперь лишь наблюдал за нами. У Агнея отвисла челюсть. Он и представить себе не мог, что наш хирд может позвать сам князь. Ну, пусть не князь, а его жена, но всё равно невероятно. Пистос же не видел ничего особенного: хирд для того и нужен, чтобы его нанимать для каких-либо нужд.

— Сейчас найм не ищу, — отказался я.

Теперь пришел черёд княгини удивляться. Видать, она и не предполагала отказа.

— Разве северные хирды не для того ходят по свету? Отдают свои мечи и топоры в обмен на золото. Ты не спросил ни про плату, ни про работу…

— Тому есть две причины. Первая — мы возвращаемся с найма на Северные острова. Вторая — в Альфарики в найм не иду. Нет у меня веры живичам.

— Может, выслушаешь, что прошу и что предлагаю? Вдруг да и передумаешь?

Путята проворчал что-то невнятное, но явно бранное.

А ведь княгиня не так молода, как показалось вначале. Румяные пухлые щечки придавали ей вид совсем молоденькой девицы, но сейчас я видел и еле заметные морщинки вокруг глаз и меж бровей, и горькие заломы возле рта. Словно она немало ночей провела без сна в беспокойстве.

— Хочу нанять твой хирд на все лето, вплоть до первого снега. Снедь, лечение и починка с меня. Жить будете в хороших домах. Плата — за весь срок каждому хускарлу по…

— До первого снега? — переспросил я. — А что потом? В Северное море не успеем уйти до льда, и придется зиму тут пережидать? Да еще и кормить хирдманов я буду из своей мошны. Какова бы ни была плата, я не хочу сидеть тут целую зиму.

Сказал и тут же мысленно выбранил себя. Мои слова прозвучали так, будто я согласен на работу и сейчас выторговываю лучшие условия. А ведь мне найм и впрямь не нужен. Зачем? Золото есть, люди есть.

— Тогда иное предложение сроком на седмицу-две, — твердо сказала Мирава. — Плачу разом четыре гривны золотом.

Гривна равна нашей марке. Если пересчитать на годрландские илиосы, выйдет под две сотни. И это всего за седмицу-две. Очень щедро. Так щедро, что даже подозрительно. Если мы задержимся тут на этот срок, ничего дурного не выйдет. Но почему такие разговоры ведет княгиня, а не сам князь? Это ведь он ведает казной и решает, нужны ли семь десятков воинов. Или это снова какая-то хитрость? Поманить глупых нордов золотом, а потом обвинить их в чем-то и погнать вон из княжества. Княгиня что-то обещала? Что с бабы взять… Напутала по глупости своей бабьей.

— Скажу прямо, княгиня. Найма не ищу, но твои посулы весьма щедры. Слишком щедры. Потому хочу знать, что за работа такая, за которую дают четыре марки золота. И даже так не обещаю, что возьмусь. Нет у меня веры живичам, особенно тем, что посылают на переговоры жен.