Смерть для бессмертных

Глава 2. Молотом по наковальне

В известной на все тринадцать королевств кузнице идет слаженная работа. Молоты дружно стучат по наковальням, раскаленный металл приобретает желаемую форму и затем отправляется в ледяную воду, вызывая обильное испарение, сопровождающееся характерным звуком.

Около двух десятков молодых парней, мечтающих перенять все тайны прославившегося мастера, ежедневно выполняют здесь свою работу, за которую им, между прочим, еще и платят. Начало дня не отличалось от всех других. Мастер явился, объяснил пару новых для учеников моментов, кое-чего показал, а затем раздал указания. Все их поделки продавались по весьма неплохой цене. Их учитель забирал себе их часть в качестве оплаты за обучение и материал, но все остальное оставалось им.

Многие из юношей (большая часть) были и вовсе из других городов, а некоторые и юношами не были — пришли, чтобы работать под эгидой известного кузнеца, да еще и научиться кое-чему новому. Но все они, все девятнадцать человек, пали ниц, когда в кузню вошел не менее известный в Айронхолле мужчина — граф Дракула.

— Продолжайте работу, — негромко приказал он, направляясь вглубь кузницы, туда, где творил самый главный кузнец, владелец сего заведения.

И он, выполнив очередной удар по раскаленному клинку, поднимает взгляд на незваного гостя. Недовольно вздыхает и совершает еще один удар. Когда лорд города приближается на довольно близкое расстояние, кузнец первым начинает разговор:

— А… Ваше графшество, — сказано без особого энтузиазма, — давненько не виделись. Простите, что руку не протягиваю — боюсь замарать Ваши дорогущие перчаточки.

— Нет времени на остроумные пререкания, Бруно.

— У тебя никогда его нет, — Морфи улыбается, опуская клинок в ванну, наполненную водой. — Если ты по делу, то приступай.

Бруно Морфи, известный ныне как один из самых искусных кузнецов в Тринадцати королевствах (а некоторые считают его первым в этом деле), был высоким и мускулистым мужчиной. Фигура, достойная самого настоящего атлета, была красноречивее любых слов и с легкостью выдавала если не рыцаря, то кузнеца уж точно. К слову, Бруно успел побывать и тем, и другим.

— Эльза жива, — двух слов иногда бывает достаточно, чтобы полностью изменить и выражение лица собеседника, и тон его голоса, и даже его внутреннее эмоциональное состояние. И конкретно эти два слова заставили Бруно не на шутку испугаться… но не за себя.

— Как? Она же в прах рассыпалась… Кара её прям испепелила!

— Как я понял, она не умерла. Переродилась, или что-то вроде того, — Маркус покручивает свою трость, выдавая небольшое напряжение. Возможно, из-за новости про Эльзу, а может быть и из-за самого Бруно.

— Что теперь? — Бруно спускается вниз. Все это время он находился на небольшом возвышении типа платформы или сцены, на которую вели ровно семь ступенек. Сейчас же он стоит рядом с бывшим другом.

— Пока будем жить, как жили, но готовимся к нападению. Мы убили всех, кого она послала, но, бьюсь об заклад, это просто свиньи, посланные на убой.

Бруно совершает незначительный кивок.

— Легко людей убивать стало, а, Маркус? Убили всех, — Бруно усмехается. — Словно о животных сказал. Правильный ты себе псевдоним взял. Еще на кол сажать начни.

— И начну, — холодно парирует Спенсер. — Чтобы прихвостни Эльзы видели, что бывает с теми, кто приходит в Айронхолл с войной.

Бруно снова кивает, затем облизывает пересохшие губы. Все это время он смотрит себе под ноги, а вернее — под ноги Маркуса. В то место, куда упирается кончик его трости.

— Потому я и ушел. Ты стал монстром.

И Бруно разворачивается, чтобы уйти к своему рабочему месту.

— Из-за этого? А я думал, из-за Эбигейл.

Бруно снова смотрит на Маркуса, раздумывая, стоит ли поддержать эту тему, или нет. Развивать ее — все равно что подливать масла в огонь. Но он не сдерживается.

— И из-за нее тоже. Не мог я больше сражаться бок о бок с тем, кто бросил свою жену лишь оттого, что та потеряла ребенка.

— Потеряла ребенка?! — Маркус взрывается. На мгновение вся кузница погружается в абсолютную тьму — гаснут все огни, свечи, лампы. Даже в жаровнях огни пропадают. Но лишь на мгновение. А затем все появляется вновь.

Граф стоит с закрытыми глазами, совершает глубокий вдох. Очень медленно. Задерживает дыхание. Стоит так несколько секунд, и лишь затем выдыхает.

Теперь открывает глаза.

— Я расстался с ней не потому, что она не смогла мне родить, — очень спокойно произносит нарекший себя Дракулой человек. — А потому, что Кара с трудом спасла ее. Сказала, что плод практически ее убил. Если бы не Кара и ее магия, Бруно… она была бы мертва. Думаешь, она не забеременела бы вновь? И какова вероятность, что плод не убил бы ее во второй раз? И даже если не беременеть совсем… что это за жизнь? Для девушки. Она мечтала выйти замуж, нарожать кучу детишек. Жить счастливо со своей семьей. А какую семью… могу дать я? Я уже и сам не считаю, что являюсь человеком… и порою не могу себя сдержать. Что за жизнь… я мог ей подарить? Я любил ее, Бруно. И лучшее, что я могу для нее сделать — это отпустить. Даже продолжая любить.

Бруно опускает глаза.

— Ты никогда не говорил мне этого, — кузнец глотает ком, подступивший к горлу.

— А ты никогда не спрашивал. Просто объявил, что уходишь.

— Ей было тяжело. Я просто поддерживал ее после того, как ты ее бросил.

— И потрахивал заодно, — Маркус хладнокровен. Ни один мускул на его лице не вздрагивает, пока он ведет эту беседу.

— Ты первым начал ей изменять.

— Это не твое дело, Бруно. И я пришел не за тем, чтобы обсуждать давно забытые годы.

— Если ты действительно оставил Эбби из-за того, что не хотел сделать ее несчастной… — не унимается Бруно, — то зачем тогда женился на Эльрикель? Или ее не жалко? Ее чувства… тебя совсем не волнуют?

— Эльрикель — гомункул. Она не может иметь детей. Не может иметь семью. Она и не человек вовсе.

Морфи поражается, насколько бесстрастным остается Маркус, говоря все это.

— Скоро может начаться война, — граф по-прежнему предельно спокоен. — И я бы не отказался от возвращения своего полководца.

Бруно отрицательно качает головой.

— Я не могу, Маркус. Прости, но не могу. Не могу оставить Эбби вдовой, а детей сиротами. И даже если ты пообещаешь, что обеспечишь их после моей смерти… всё равно не могу. Ибо и ты не вечен. Поддержать — поддержу. Доспехи, оружие… но сам возьму меч в руки лишь затем, чтобы положить его на наковальню.

Впервые за все время разговора граф опускает глаза в пол. И, кажется, его взгляд даже слегка печален.

— Береги свою семью, Бруно, — очень тихо говорит Спенсер, но Морфи его отлично слышит. — Был рад снова видеть тебя. В трезвом уме и добром здравии.

И теперь граф направляется к выходу. Он не видит, что Бруно провожает его взглядом, и не знает, что после его ухода и сам отправляется домой, чтобы увидеть жену и двух дочерей. Он не скажет им об Эльзе. Не скажет, что грядет война. Не потому, что не верит Маркусу… напротив, если Спенсер говорит, что войне быть — так оно и будет. С тех пор, как они ушли с гладиаторского городка и долгое время странствовали, будущий граф не ошибся ни разу — всегда знал, куда идти и что делать. Знал, как и где скрываться. Знал, с кем стоит заводить разговор, а кого лучше избегать. Тогда он еще не успел превратиться в хладнокровного монстра, коим является сейчас. Тогда… он еще был человеком.

И потому война будет.

Бруно знает это.

Но не скажет о ней семье лишь по одной естественной причине — он хочет, чтобы его девчонки пожили в мире столько, сколько это будет возможно. Он хочет, чтобы война пришла в Айронхолл в самый последний момент. И еще он не хочет, чтобы Эбигейл волновалась. Для нее и их третьего ребенка, чье сердце уже бьется, волнение — не лучший друг.

***

Бегриф никогда не думал, что уйдет от родимых гор так далеко. Будучи дворфом, он вообще не питал особой любви к путешествиям, но, увы, так легли обстоятельства. Долгое время он не мог найти себе подходящих спутников, и вечно со всеми ссорился. Парочку даже лично и прибил своим молотом — размозжил им черепа, когда узнал, что всю дорогу ему попросту лгали. А дворфы не любят, когда их обманывают. Бегриф, по крайней мере, очень этого не любил.

А еще дворфы не любят, когда их путают с гномами. Терпеть не могут.

Наверное, именно поэтому он уже четыре месяца как следует за Кириллом — странным человеком, прибывшим, как он сам объясняет, из другого мира. Иноземец не солгал Бегрифу ни разу. Но что ему нравилось больше всего в этом человеке (хоть он и был в десять раз моложе), так это то, что Кирилл сразу же назвал его дворфом. Не гномом, не карликом, лепреконом или лилипутом — а именно дворфом.

Сейчас Бегриф сидит у костра и греет руки, изредка поглядывая на храпящего орка и красавицу Лиагель. Дворфы вообще недолюбливают эльфов. За их глупость, доверчивость и легкомыслие. А за наивность, наверное, больше всего. То, что эльфы обычно вдвое выше дворфов, имело уже последнее значение, никак не первостепенное. Но вот Лиагель… Лиагель вызывала у Бегрифа весьма странные чувства. И конкретно сейчас он ощущал небольшое раздражение. Но не оттого, что она звонко смеялась и хихикала, слушая рассказы Кирилла о том — ином — мире. Ее смех ему даже нравился.

Раздражался он по другой причине…

Даже не раздражался… он попросту бесился. Злился. Но не на нее или Кирилла, успевшего стать ему другом — он злился на себя. За то, что поглядывает на Лиагель. За то, что пару раз подсматривал за ней, когда она купалась в озере. За то, что иногда мечтает, чтобы она рассталась с Кириллом. За то, что порою желает своему другу смерти.

За последний пункт он ненавидел себя больше всего. И каждый раз, когда подобная мысль проникала в его сознание, он уходил подальше от группы, спускал штаны и наносил на бедро очередной порез. Недавно он перешел на левое, так как на правом больше не осталось места.

Он ненавидел и презирал себя.

Тем не менее, пару раз он прикрывал Кирилла от стрелы и трижды спасал ему жизнь. Однажды чуть не умер сам, прикрывая своего друга. И каждый раз он проклинал себя. За то, что в очередной раз спас того, кто мешает ему быть с Лиагель, и тут же за то, что его голову вновь посещают подобные мысли.

И вот сейчас.

В его голове промелькнуло, как он встает и заносит над Кириллом свой молот. А затем смотрит, как его мозги разбрызгиваются в разные стороны. Часть, смешавшись с кровью, попадает на грудь Лиагель. Она даже кричит. Или даже нет… она рада. Рада, что Кирилла больше нет, и теперь она может быть с Бегрифом.

Дворф глотает подступивший к горлу комок, глядя на смеющихся молодых людей.

Осознает, что вновь себя ненавидит.

Проверяет, на месте ли его кинжал, а затем встает с дерева, служившего ему лавочкой.

— Ты куда, чувак? — спрашивает Кирилл. Он использует это странное слово почти с самого начала их знакомства. Он обращается так и к нему, и к Гелегосту (этому вонючему орку), и объясняет это тем, что в его мире так обращаются к друзьям. Правда, к Лиагель он обращается совсем не так, а по имени, хоть и в его сокращенном варианте.

— Да это… — Бегриф замешкался, — надо отлить. Чувак.

— Нормально себя чувствуешь? А то выглядишь не очень.

— Да-да, все хорошо. У костра пересидел, — Бегриф пытается как можно скорее закончить разговор, ибо руки уже начинают трястись. В груди странная ноющая боль, и снять ее может только одно…

Все тут же проходит, как только он наносит порез на бедро. Хвала всем Богам, Кирилл больше не донимал его вопросами и позволил уйти.

Начинает облегченно дышать.

Он уже и сам стал замечать, что порезы с каждым разом становятся все глубже и глубже. Первые царапинки даже общего не имеют ничего с теми ранами, какие появляются на его бедре сейчас.

Теперь он спокоен.

Руки больше не трясутся, и на душе никто не скребет. Можно и вправду отлить.

Спрятав кинжал, дворф пристраивается к дереву и начинает его поливать.

Но несмотря на звук столкновения его струи с древесной корой, он умудряется расслышать хруст ветки за своей спиной. И будь их лагерь с той стороны, он бы подумал, что это Кирилл идет его проведать, но костер не там…

Надеть штаны времени, походу, нет, а сражаться со спущенными будет тяжеловато…

Бегриф явно в не самой завидной ситуации, и потому пока не оборачивается. Он пытается услышать, где находится этот зверь (или человек) а сам в это время медленно подтягивает штаны. Боится, что это лучник, но вряд ли его будут убивать до того, как попытаются допросить. Да и даже если лучник… что он сделает? У него из оружия лишь кинжал, да и тот не для того, чтобы биться с серьезным противником — так, тушу разделать, да кожу снять.

Штаны на нем, и пока еще никто не напал. Звуков никаких.

Теперь он медленно оборачивается.

И его пробирает дрожь.

Волков он видел, но не таких больших. Этот… он с Бегрифа ростом, и его огненно-красные глаза, налитые кровью, как раз на уровне его глаз. Черная шерсть блестит в лунном свете, а расстояние между лицом дворфа и пастью зверя — не больше вытянутой руки.

Убежать не выйдет.

Крикнуть — загрызет.

Волк скалится, обнажая до безумия острые и белоснежные клыки.

Бегриф закрывает глаза, понимая, что он умрет в любом случае, если попытается сделать хоть что-то, а так… вдруг, волк его не тронет, если не увидит угрозы? И он снова слышит хруст. Такой же легкий и едва слышимый, какой был в прошлый раз. Но тогда он был значительно дальше.

Дворф открывает глаза — волк все еще стоит перед ним. И хрустит сухими ветками не он. Теперь Бегриф это понимает. Хрустит волчонок. Такой же черный, как и его отец (или мать?). Он медленно приближается к своему родителю и встает рядом. Вдвое меньше, но, тем не менее, и он бы мог запросто нанести Бегрифу весьма нехилые раны, если бы захотел.

Большой волк больше не скалится — с интересом рассматривает дворфа.

Сам же Бегриф прислушивается к бешеному биению своего сердца. Глупо будет умереть вот так. Ему едва исполнилось двести лет и впереди еще два века прекрасной жизни, наполненной развратными девками, славными приключениями и кислым вином.

И тут волк отворачивается.

Бегрифа посещает мысль, что вот именно сейчас он может попробовать ударить ножом в его шею, но что-то останавливает его, словно сковывает. Скорее всего, страх. А может и здравый смысл.

Он смотрит, как волк разворачивается и уходит куда-то в сторону. За ним тут же следует и волчонок. А Бегриф остается на месте, боясь даже пошевелиться. Всё, что он делает — так это наблюдает за тем, как оба скрываются между деревьями из виду.

Лишь теперь дворф опускается на задницу, побледневший и покрывшийся потом.

— Гномьи потроха, — шепчет он, шумно выдыхая воздух, — пронесло…