Смерть на перекрестке

ГЛАВА 9

Явление призрака —

Эхо минувших звуков.

Прошлое стало настоящим.

— Та-а-ак вы пойма-а-али э-э-этого самура-а-ая.

Кадзэ еще не видел говорившего, но голос был высоким, с протяжной, певучей интонацией придворной знати. Кадзэ удивился, услышав его в этом захолустном уезде, где придворному было неоткуда взяться, но он слышал достаточно вельмож, чтобы понять: этот говор был напускным, а не врожденным.

— Да, Манасэ-сама, — голос угодливого магистрата.

— Хорошо. Что ж, посмотрим на них, — сказал Манасэ все с той же певучей интонацией.

Двое мужчин вошли во двор. Магистрат был в том же кимоно, что и при первой их встрече, а вот наряд Манасэ стал для Кадзэ неожиданностью. На Манасэ было яркое кимоно поверх нескольких богатых одеяний. На рукавах и подоле толстые слои ткани образовывали ослепительную радугу, что почти озаряла унылый двор. Голову Манасэ венчал высокий колпак из черного газа, как у придворных, с черной лентой, проходившей под подбородком и удерживавшей его на месте. Покрой одежд был старомодным, и правитель уезда походил на фигуру со старинного свитка, сошедшую с шелка и ожившую.

Манасэ остановился в нескольких шагах от клеток. Магистрат, казалось, был удивлен его резкой остановкой, и Манасэ объяснил:

— Я не люблю подходить слишком близко. — Он картинно вздохнул. — От таких всегда так дурно пахнет!

— Да, да, мой господин. Мы можем…

Не дожидаясь, пока магистрат закончит, Кадзэ решил рискнуть.

— Я Мацуяма Кадзэ, — произнес он так отчетливо, как только позволяло избитое лицо. — Хотя нынешние обстоятельства и странны, господин Манасэ, я хочу снова выразить свое восхищение тем отрывком из «Додзёдзи», что я видел вчера. Надеюсь однажды увидеть представление целиком.

Магистрат подскочил к клетке Кадзэ.

— Эй, ты! Замолчи, пока к тебе не обратились! Смеешь обращаться к господину…

— Магистрат.

Магистрат замер на полуслове и посмотрел на Манасэ.

— Да, мой господин?

— Выведите этого человека из клетки, дайте ему омовение и свежую одежду.

— Но, мой господин…

Манасэ сделал быстрый, но изящный взмах рукой. В его голосе прозвучали нетерпеливые нотки.

— Выполняйте мой приказ.

— Конечно, конечно, мой господин. Свежую одежду и омовение. Немедленно!

Манасэ развернулся и покинул двор. Магистрат тоже ушел, но через несколько минут вернулся с двумя стражниками. Они были так же плохо снаряжены и неотёсанны, как и те двое, что Кадзэ видел на перекрестке. Приглядевшись, он понял, что это они и есть.

Магистрат порылся в рукаве своего кимоно и извлек большой медный ключ — прямоугольный металлический стержень с насечками на одном конце. Он отдал ключ стражнику, тот вставил его в замок клетки Кадзэ и открыл дверь.

Кадзэ выпростал тело из тесного заточения. Поднявшись на ноги, он почувствовал, как его слегка качнуло — наследие побоев и ночи, проведенной в клетке. Он на миг прикрыл глаза, сосредоточился и унял дрожь.

Магистрат схватил Кадзэ за руку. Не чтобы поддержать, а чтобы вести, словно малое дитя или пленника. Кадзэ стряхнул руку магистрата и в упор посмотрел на него.

Обвислые щеки магистрата застыли, словно каменные. Его маленькие глазки были подобны двум крошечным черным жемчужинам в море плоти. Они источали чистейшую злобу.

— Ну, идем, — сказал магистрат и вышел со двора.

Следуя за ним, Кадзэ размышлял об опасности недооценки кого бы то ни было. Магистрат был шутом, но шуты могут быть особенно опасны, потому что убивают по глупости. Жизнь так хрупка и коротка. Ее может оборвать неверный шаг, недостаток осторожности или неумение правильно оценить человека.

Кадзэ отвели в кухонные постройки поместья и накормили. Поместье было построено в виде большого прямоугольника с несколькими открытыми внутренними дворами. Дворы окаймляли крытые веранды с поднятыми деревянными полами и черепичными крышами. Это была типичная планировка для большинства загородных поместий, и Кадзэ был знаком с общим устройством, хотя никогда прежде не бывал в усадьбе Манасэ.

Затем Кадзэ отвели к деревянной ванне-офуро. Ванна была высотой по грудь и шириной с размах рук. Влажные, ароматные деревянные планки бочки были подогнаны друг к другу так искусно, что для герметичности не требовалось никакой замазки. Вдоль одной стены тянулась скамья, на которой сидели, расслабляясь в воде по самую шею. Служанка подбрасывала дрова в небольшой огонь в медном коробе. Короб выступал в одну из стен офуро и нагревал воду до обжигающего удовольствия.

Кадзэ разделся и позволил служанке помочь ему отмыться, прежде чем залезть в ванну. Он использовал деревянный скребок и тряпку, чтобы удалить грязь, морщась от боли, но не вскрикивая, когда женщина терла темные синяки, испещрявшие его кожу. Оказаться нагим в офуро перед незнакомой женщиной не имело для Кадзэ никакого эротического подтекста. С детства он принимал ванну таким образом, и ему всегда помогали те или иные слуги. Женщина, тершая его нагую спину, была такой же неотъемлемой частью офуро, как скамья или поленница дров для растопки.

Когда он был полностью чист, женщина зачерпнула воды из офуро и ковш за ковшом окатила его дымящейся водой, смывая грязь. Затем он взобрался на небольшую скамеечку и шагнул в обжигающую воду, погружаясь в ванну и садясь на скамью, позволяя воде коснуться подбородка. Кадзэ позволил горячей, дымящейся воде смыть боль от побоев и ночи в клетке.

— Ах, как хорошо, — произнес Кадзэ.

Женщина ничего не ответила, лишь угрюмо потупилась.

— Отличная у вас офуро, — попробовал снова Кадзэ.

— Хай. Да, — пробормотала женщина так тихо, что Кадзэ едва расслышал ее ответ.

Он закрыл глаза и откинул голову на край бочки.

— Ваш господин, должно быть, любит эту офуро.

Женщина не ответила, вместо этого принявшись подбрасывать дрова в медный короб.

— Разве он ее не любит? — с любопытством спросил Кадзэ.

Снова ответив так тихо, что Кадзэ пришлось напрячь слух, женщина сказала:

— Господин нечасто пользуется офуро.

Мысль о том, что японец может не пользоваться ванной, когда она есть, была чужда Кадзэ, и он задумался, что это говорит о правителе уезда. Он предположил, что господин, возможно, приверженец голландской науки — этого странного набора верований и суеверий, принесенных дурно пахнущими европейцами. Кадзэ никогда не встречал этих диковинных созданий, но они славились тем, что не мылись, как цивилизованные люди. Эти большие, волосатые варвары принесли с собой целый ворох фантастических историй об обычаях своей родины. Большинство людей постыдились бы того, чем, казалось, гордятся варвары, и рассказы о них, которые слышал Кадзэ, одновременно и завораживали, и вызывали отвращение. Они были известными лжецами, и Кадзэ думал, что всякий, кто станет следовать их диковинным обычаям или верить их глупым сказкам, должен быть слабоумен. И все же Токугава Иэясу держал нескольких при себе, как и Нобунага, и Хидэёси до него, но Кадзэ полагал, что их, должно быть, держали как диковинных зверушек, вроде занятной собаки.

Он попытался вовлечь служанку в дальнейший разговор, чтобы разузнать о доме господина Манасэ, но она отвечала лишь редким мычанием и кивками. Став ронином, Кадзэ привык к обращению, с которым прежде не сталкивался. Даже крестьяне относились к нему с меньшим почтением, хотя он все еще был самураем. И все же Кадзэ не был уверен, была ли сдержанность служанки грубостью или чем-то иным.

Она принесла Кадзэ медное зеркало, когда он попросил, и он осмотрел свое лицо. Местами оно опухло и посинело, но Кадзэ счел побои работой любителей. Он бывал в схватках и похуже — таких, после которых, даже выйдя победителем, не мог пошевелиться целую неделю.

Кимоно, которое Кадзэ дали после ванны, было глубокого синего цвета индиго с белым журавлем на спине. Узор журавля создавался так: участки ткани покрывали густой пастой, а затем погружали материю в глиняный чан с красителем. Ткань оставляли на несколько недель, и волокна окрашивались в густой синий цвет, синий, как самые глубокие озера или само Внутреннее море. Позже ткань вынимали, а пасту счищали. В результате получался белый узор на синем фоне. Узор этот был очень тонким. У журавля, символа долгой жизни и процветания, были прорисованы отдельные перышки.

Собственную одежду Кадзэ, простую и практичную, забрали в чистку. Ее распороли по швам, выстирали в ручье, натянули на специальные рамы, накрахмалили, а затем, когда она высохла, снова сшили. Различные части кимоно поменяли местами, чтобы износ ткани был равномерным.

После ванны Кадзэ накормили супом мисо, рисом и соленьями. Наконец, его повели к господину Манасэ. Следуя за служанкой, Кадзэ заметил, что поместье нуждается в починке. На краю крыши виднелось несколько сбившихся черепиц, а в некоторых сёдзи зияли дыры, прикрытые грубыми бумажными заплатками. Несмотря на изысканные кимоно Манасэ и роскошные наряды для театра Но, уезд не казался процветающим.

Кадзэ провели в комнату в восемь татами, служившую господину Манасэ кабинетом. Комната была темной, и Кадзэ увидел, что вместо сёдзи здесь были деревянные ставни, отчего Манасэ сидел в вечном полумраке, а свет пробивался внутрь лишь узкими полосками. Манасэ сидел на подушке-дзабутоне, а перед ним на полу был разложен бумажный свиток. Кадзэ разглядел, что свиток был старым, а письмена на нем — хираганой, плавным курсивом, которым часто пользовались женщины и который передавал слова фонетически. Кадзэ сел на татами на почтительном расстоянии от господина Манасэ.

Не поднимая головы, Манасэ спросил:

— Вы когда-нибудь читали «Повесть о Гэндзи»?

— Много лет назад.

— И что вы о ней думаете?

— Госпожа Мурасаки была гением.

Манасэ удивленно поднял голову и хихикнул. Он прикрыл рот рукой, совсем как девица. Кадзэ заметил, что зубы у Манасэ были почернены, как у придворного вельможи в Киото. Это озадачило и встревожило Кадзэ — видеть, как этот сельский правитель перенимает язык, одежду и обычаи Двора. Это казалось неуместным и самонадеянным.

— Гением! Женщина-гений! — Манасэ снова издал высокий смешок. — Не припомню, чтобы когда-либо слышал, как женщину называют гением.

Лицо Манасэ было слегка припудрено рисовой пудрой. Брови его были сбриты, а маленькие фальшивые бровки нарисованы высоко на лбу.

— Я судил о ее творении, а не о ее поле. Ни один известный мне мужчина не писал о жизни шестисотлетней давности с такой страстью и интересом.

Манасэ кивнул.

— В этом вы, полагаю, правы. Я пытался прочесть все, что мог, о придворной жизни той эпохи, и снова и снова возвращаюсь к «Повести о Гэндзи». Если женщина и может быть гением, то это была она, но странно слышать, как вы ее так называете.

Кадзэ промолчал.

Манасэ свернул свиток и сказал:

— Вы также ценитель театра Но.

— Был им, в былые времена. Прошло много лет с тех пор, как я видел представление Но. Поэтому мне было так приятно видеть вас в тот день.

— А как вы узнали, что это был я?

— Танцор Но учится равновесию и грации. Его походка может быть весьма отличительной. Когда вы репетировали «Додзёдзи», я долго наблюдал за вашими шагами. Когда я увидел, как вы входите во двор, я узнал ту же походку.

Манасэ снова рассмеялся.

— Полезный навык — узнавать человека по походке.

— Он может быть полезен на поле боя. Можно издалека увидеть человека и все равно узнать, кто он.

— Но ведь герб на его шлеме скажет вам об этом.

— Нет, не всегда. Человек может надеть любой шлем. Иногда герб на шлеме не принадлежит тому, кто его носит. Это популярная военная хитрость — надеть на кого-то шлем полководца, чтобы сбить врага с толку.

— Но я смог опознать генерала Иваки Садатаку по его шлему. Я был бы полным дураком, если бы убил не того человека и принес его голову Токугаве-сама.

Кадзэ с трудом представлял, как этот щеголь мог кого-то убить, тем более такого знаменитого генерала, как Иваки, но поместье, в котором они сидели, доказывало, что господин был за что-то награжден.

— Если бы такое случилось, кто, по-вашему, был бы удивлен больше? — спросил Кадзэ. — Господин Токугава или человек, лишившийся головы из-за того, что она оказалась под чужим шлемом?

Манасэ снова издал свой высокий, хихикающий смешок.

— Вы забавный малый. Вы мне нравитесь! В этом захолустье так смертельно скучно. Свежий ветер, как и ваше имя, всегда кстати.

Кадзэ кивнул.

— Как же вы убили генерала Иваки, если позволите спросить?

— Это было во время битвы при Сэкигахаре, — произнес Манасэ тоном человека, повторяющего заученную речь. — Сэкигахара была запутанной битвой, в ней участвовало двести тысяч воинов. Утром силы противников Токугавы-сама превосходили его войска, но он заключил тайные соглашения о поддержке со многими даймё, которые должны были сражаться против него. В нужный момент эти войска должны были повернуться против своей же армии и помочь дому Токугава. Кроме того, Токугава-сама договорился с несколькими другими даймё, чтобы они сохраняли нейтралитет и вовсе не вступали в бой. Несмотря на это, битва была отчаянной, и ее исход не был решен до тех пор, пока силы, согласившиеся предать своих, не сделали этого. К концу битвы генерал Иваки оказался отрезан от своих телохранителей. Мне удалось наткнуться на него, когда он был один, и убить. — Манасэ сделал легкий взмах рукой. — Генерал был стариком, но все еще искусно владел мечом. Мне повезло его убить.

— Он оказался отрезан от своих телохранителей?

— О да. Его телохранители были в ужасе от своей оплошности. Я слышал, все они совершили сэппуку прямо на поле боя, чтобы искупить свой позор.

— Впервые слышу, чтобы полководец остался без охраны.

— Я же говорил, битва при Сэкигахаре была крайне сумбурной. Войска переходили с одной стороны на другую. Трудно было понять, кто с кем сражается, и те, кто утром был врагом, к полудню становился союзником.

— Да, я знаю.

— Вы были при Сэкигахаре?

Кадзэ рассмеялся.

— О, мне не доводилось участвовать в столь знаменитом сражении. Сэкигахара изменила Японию, ведь силы, что поддерживали вдову и наследника покойного Тайко, потерпели поражение. Теперь вдова и юный сын Тайко укрылись в замке Осака, а Токугава-сама — истинный правитель Японии. По слухам, он скоро провозгласит себя сёгуном, так что вы получили этот уезд из рук будущего сёгуна. Я же всего лишь ронин, и, признаться, немного завидую, что вам выпал шанс отличиться в бою и получить в награду эти земли.

Манасэ обиженно надул губы.

— Это жалкий убогий уезд всего на сто пятьдесят коку, да еще и вдали от всего, что я люблю.

Теоретически Манасэ мог выставить множество воинов, если бы его призвало новое правительство Токугавы, хотя обычно от него потребовали бы лишь малую часть от этого числа. Уезд был крошечным по сравнению с владениями крупных даймё в пятьдесят или сто тысяч коку, но Токугава Иэясу славился своей скупостью.

— Если позволите нескромный вопрос, откуда вы родом? — спросил Кадзэ.

— Я из Исэ, — ответил Манасэ, назвав древнюю провинцию на берегу Внутреннего моря. — Я тоскую по мерцающим водам залива Исэ и вкусу свежего морского леща. Там я чувствовал себя ближе к богам. Его Величество император приезжает в Исэ, чтобы вопросить богов Аматэрасу-о-миками и Тоёукэ-но-о-миками в их доме, в Великих Святилищах.

— Эти святилища построены из неокрашенного дерева хиноки, японского кипариса?

— Разумеется.

— Вы когда-нибудь бывали там на церемонии сэнгу-сики?

— В юности. Ее проводят лишь раз в двадцать лет, и тысячи паломников стекаются, чтобы увидеть это.

— Во время церемонии они и вправду разбирают здания святилищ и строят совершенно новые?

— Да. Паломники и простой люд получают щепочки от святилищ как талисманы. О, счастье получить частицу священного храма — на это стоит посмотреть.

— Должно быть, вы ужасно тоскуете по тем местам.

Кадзэ с удивлением увидел, как в глазах Манасэ блеснула слеза.

— О да, — сказал он. — Эта сельская жизнь дает так мало утешений.

Кадзэ молчал, пока Манасэ приходил в себя.

— Наш разговор принял печальный оборот, — сказал Манасэ. — А я намеревался воспользоваться редкой возможностью увидеть культурного человека в этом захолустье. — Он указал на большую доску для игры в углу комнаты, толщиной в ладонь. — Не желаете сыграть партию в го? Здесь играет лишь недалекий магистрат, но с ним игры не получается.

Кадзэ кивнул и, проскользив по циновке, подошел к доске для го. Он пододвинул ее между ними и взял одну из коричневых лакированных чаш из обезьяньего дерева. Кадзэ снял крышку со своей чаши, пока Манасэ брал вторую. Внутри лежали белые камни для го из раковин: перламутровые, толстые, дорогие. В чаше Манасэ были черные камни, такие же увесистые. Поверхность доски пересекали девятнадцать линий, образуя решетку.

Поскольку у Манасэ были черные, он ходил первым. Он взял камень кончиками двух пальцев и с отчетливым щелчком опустил его на пересечение линий — от этого движения по толстой доске для го прокатился приятный стук. В доске снизу было резонаторное отверстие и ножки, чтобы усиливать и обогащать этот звук.

Начальные ходы, следовавшие стандартным схемам, называемым дзёсэки, были быстрыми — оба игрока со стуком ставили камни на доску. Го — это игра позиций и территорий. Однажды поставленный камень нельзя сдвинуть, можно лишь снять с доски, если он полностью окружен камнями противника. Победителем становится тот, кто захватит большую территорию, будь то с помощью стратегии или «убивая» камни противника.

В начале партии Манасэ сделал ход, приглашая Кадзэ начать борьбу вдоль одной из сторон доски. Кадзэ безмолвно отклонил вызов и поставил камень в более важном месте, которое обеспечивало ему больше территории.

— А я-то думал, вы яростный боец, — заметил Манасэ после хода Кадзэ.

— Сражаться без цели — удел глупцов, — сказал Кадзэ.

— То есть?

— Гомэн насай. Простите. Я хотел сказать, что готов сражаться, когда ставки высоки, но я должен понимать, чего я добиваюсь.

— Вы не стали бы сражаться просто по приказу своего господина?

— Разумеется, первый долг самурая — повиноваться своему господину. Но я был бы более эффективен в бою, если бы понимал цель.

— И как вы примиряете это с беспрекословным повиновением?

— Я не ставлю под сомнение, я лишь стараюсь понять цель.

— Стратег, — дразня, произнес Манасэ и поставил камень, начиная атаку на территорию Кадзэ.

— Нет, реалист, — ответил Кадзэ, отвечая камнем, который угрожал окружить атакующий камень Манасэ.

Манасэ на несколько мгновений задумался над доской.

— Я недооценил вас, — сказал он. — Я принял ваше спокойствие за недостаток боевого духа. Теперь я вижу, вы вполне готовы сражаться, когда вам это выгодно.

Он поставил камень, чтобы поддержать свою атакующую группу.

Битва на доске для го продолжалась с переменным успехом, оба игрока были втянуты в борьбу за выживание своих камней. Манасэ постоянно предлагал Кадзэ кажущиеся лазейки, но, изучив их, Кадзэ видел, что это были хитрые ловушки, призванные заставить его пойти на гибельный для него курс.

После того как Кадзэ отверг один из таких гамбитов, Манасэ жеманно рассмеялся и сказал:

— Играть с вами — одно расстройство.

— Почему?

— Вы никогда не принимаете моих приглашений, — Манасэ со щелчком опустил камень.

— Приму, когда придет время, — ответил Кадзэ, ставя свой камень.

— И когда же придет это время? — Еще один камень.

— Всему свое время. — Кадзэ замер, изучая доску. — Терпение — это монета, которой покупают нужное время. — Он поставил свой камень.

— В этом вы подобны Токугаве-сама, — сказал Манасэ.

Кадзэ, которому не нравилось, когда его сравнивали с новым правителем Японии, спросил:

— Почему вы так говорите?

— Разве вы не слышали историю, которую недавно сочинили, чтобы показать характер трех последних правителей Японии?

— Нет.

— Она довольно забавна. Говорят, Нобунага-сама, Хидэёси-сама и Токугава-сама смотрели на птицу на ветке и хотели, чтобы она спустилась на землю. «Я убью ее, — говорит Нобунага-сама, — и это заставит ее спуститься». «Я поговорю с ней, — говорит Хидэёси-сама, — и уговорю ее спуститься». «А я сяду, — говорит Токугава-сама, — и буду ждать, пока птица сама не захочет спуститься на землю».

Кадзэ не мог не рассмеяться. История была одновременно и непочтительной по отношению к правителям Японии, и точно отражающей их характеры.

— Но, — добавил Кадзэ, — при Сэкигахаре Токугава-сама перестал ждать. Он напал и победил.

Кадзэ поставил камень, начиная атаку на позицию Манасэ на доске.

Игра камней становилась все стремительнее, щелчки фишек звучали все чаще и чаще по мере того, как разгоралась битва между двумя мужчинами. Го было распространенной игрой среди воинов, потому что оно учило необходимости правильно выбирать время для атаки, ценить самый важный ход и предвидеть ответ врага. Оно таило в себе такое очарование, что породило пословицу: «Игрок в го пропустит похороны собственного отца».

Несмотря на маневры и уловки Манасэ, Кадзэ вел игру спокойно и уверенно, и к концу партии он имел преимущество в пятнадцать очков и одержал победу.

— Вы играете в го сильнее, чем я предполагал, — сказал Манасэ, собирая камни в свою чашу.

— Мне просто повезло.

— В го нет удачи. Как и в сёги, японских шахматах, в этой игре все решает мастерство. Это не кости и не война, где удача — это все.

— Разве в войне нет мастерства?

Манасэ положил крышку на свою чашу.

— Лишь умение воспользоваться случаем, который подбросила тебе удача. Теперь, когда вы обыграли меня в го, мы в расчете.

Кадзэ вопросительно посмотрел на него.

— Это я придумал поймать вас в сеть, — объяснил Манасэ. — Я знал, что магистрат и его жалкие стражники никогда не смогут схватить столь сильного воина, каким вас описывали, без какой-нибудь хитроумной уловки. Теперь, встретив вас, я вижу, что был прав.

— Уловка была хороша. Я ее запомню.

— Да, уверен, что так. Нам придется придумать какую-нибудь другую игру, чтобы выяснить, кто же из нас в итоге одержит победу.

— Например?

— О, сложение стихов или что-то в этом роде. Прошу, будьте моим гостем несколько дней. Я уже приказал магистрату вернуть вам ваш меч. Если вы останетесь, это даст мне возможность изучить вас и понять, в чем лучше всего бросить вам вызов в следующий раз.

— Благодарю вас. Я останусь ненадолго, но не могу злоупотреблять вашим гостеприимством. Я с не меньшим удовольствием продолжу жить у угольщика.

Манасэ хихикнул; его настроение, испорченное проигрышем в го, казалось, вернулось.

— О, это совершенно невозможно. Видите ли, я намереваюсь распять этого угольщика.