Смерть на перекрестке

ГЛАВА 4

Теплый огонь,

Над ним пузырится котел.

Хорошо иметь друзей.

— Еда?

— Да.

Дзиро налил в чашку каши из проса и бурого риса. Ему было жаль тратить рис, но он решил, что нужно добавить его к просу, иначе самурай может разгневаться.

Оба сидели в хижине Дзиро, на поднятом деревянном помосте, служившем основным полом. Хижина была шагов восемь в длину и шесть в ширину, с высокой соломенной крышей, почерневшей от копоти изнанкой. В балках крыши были устроены грубые бамбуковые настилы для хранения всякой всячины. Стены хижины были сложены из тесаных вручную, но тщательно подогнанных друг к другу досок, чтобы пронизывающие зимние ветры не пробивались сквозь щели и не морозили обитателей. Доски были вставлены между столбами и балками, многим из которых оставили почти природную форму: кору и сучья срубили, но естественные изгибы стволов сохранили. Как и изнанка соломенной крыши, все дерево прокоптилось дочерна от бесчисленных костров, что разводили для тепла и готовки. Весь дом был собран с помощью хитроумных соединений, скреплявших его воедино, да нескольких деревянных гвоздей.

Очаг был устроен в проеме в центре помоста, на котором сидели Дзиро и Кадзэ. Там, в открытом квадрате половиц, на земляном полу тлел угольный костер. Над огнем на веревке, перекинутой через балку крыши, висел чугунный котелок с пузырящейся кашей. Поднимая или опуская другой конец веревки и закрепляя его, Дзиро мог регулировать жар.

Непрерывный поток седых струек дыма поднимался от огня, вился мимо котелка и уходил вглубь соломенной крыши. По идее, он должен был выходить через отверстие в карнизе, но на деле большая часть дыма оставалась внутри, пропитывая всю хижину, отчего слезились глаза, а в горле пересыхало до пергаментной сухости.

Высоко под стропилами, на коньковой балке крыши, была привязана покрашенная в черный цвет стрела, указывающая на северо-восток — в сторону кимон, врат демонов. Стрела, перевязанная конопляной веревкой — синтоистским обрядовым предметом, — должна была отгонять злых духов. Дед Дзиро и плотник, руководивший постройкой дома, привязали эту стрелу во время строительных обрядов более девяноста лет назад. Вся деревня участвовала в постройке дома, точно так же, как Дзиро, его отец и дед участвовали в постройке всех остальных домов в деревне. Если дом переживал землетрясения, пожары и войны, он мог оставаться в семье сотни лет, и его постоянно понемногу обновляли и чинили по мере того, как возраст и гниль брали свое. В этом он был подобен семье или самой деревне, ведь выживание целого в долгой череде лет было важнее выживания любой отдельной его части.

Дзиро протянул чашку с кашей Кадзэ. Принимая ее, Кадзэ сделал нечто поразительное. Он слегка кивнул, принимая еду и благодаря Дзиро. За все свои пятьдесят лет Дзиро ни разу не видел, чтобы самурай благодарил его за что-либо, и уж тем более кланялся, пусть даже едва заметно. Он едва не выронил половник.

Кадзэ вел себя так, будто не сделал ничего необычного. Он поднес чашку к лицу и палочками-хаси зачерпнул каши, втягивая воздух вместе с едой, чтобы остудить горячее варево.

— Вкусно, — сказал он.

Дзиро уставился на этого необычного человека, не зная, что и думать. Когда они вернулись в Судзаку, магистрат отправился с докладом к правителю уезда. Дзиро предложил Кадзэ завтрак, но тот отказался, сказав, что утром, отправляясь в путь, съел несколько поджаренных рисовых шариков.

Все утро Дзиро разносил уголь своим постоянным покупателям. Кадзэ тоже бродил по деревне с таким видом, будто что-то ищет. Его присутствие заставляло жителей нервничать, и в каком-то смысле это было на руку Дзиро, потому что отвлекло внимание от его новостей о повышении цен на уголь.

Оглядываясь по сторонам, Кадзэ понял, что Судзака — это скорее бураку, хутор, нежели мура, настоящая деревня. Бураку был относительно небольшой группой крестьянских дворов, а несколько бураку образовывали мура. Здесь, в горах, земля не могла прокормить большое число бураку.

Солнце село, ужин был готов, и Дзиро не знал, чего ждать от этого самурая. Он терзался догадками, ведь самурай еще никогда не останавливался в его доме. По правде говоря, после смерти жены у него вообще редко бывали гости. Он перебирал в уме возможные беды: вдруг самурай окажется требовательным или станет угрожать. Ему даже казалось, что тот может его избить за столь скудное угощение. Он и представить не мог, что самурай его поблагодарит.

— Тётто маттэ, кудасай. Потерпите минуту, прошу вас, — сказал Дзиро. Он мгновение колебался, затем подошел к углу помоста и приподнял одну из половиц. Крепить их металлическими гвоздями или деревянными штырями было бы немыслимой роскошью. Доски просто лежали на балках пола.

Дзиро сунул руку под помост и вытащил глиняный горшок, горлышко которого было прикрыто куском грубой ткани. Сняв ткань, он протянул горшок самураю.

— Цукэмоно? Соленья?

Самурай заглянул в горшок и тут же отпрянул: едкий запах ударил ему в нос, перебив даже запах дыма и сырой земли. Внутри были маленькие баклажаны и капустные листья, заквашенные в отрубях и соли. Он осторожно подцепил несколько солений палочками-хаси и откусил кусочек.

— Хороши, но ядреные — мух травить можно.

Дзиро рассмеялся.

— Мой собственный рецепт. Мой секрет долголетия.

— Сколько вам лет?

— Пятьдесят.

Пятьдесят лет — это была почти вечность. Мальчики могли увидеть свою первую битву в двенадцать, люди часто женились в четырнадцать, а женщину старше тридцати пяти уже могли называть оба-сан — «бабушка». Крестьянин, доживший до сорока, был редкостью. Кадзэ был тридцать один год. Он пережил опасный двадцать девятый год своей жизни, но год этот и впрямь оказался роковым, как и гласило поверье. Столько всего было утрачено и переменилось с тех пор; ему не хотелось перебирать в памяти эти перемены. Он снова опустил свои хаси в пахучий горшок и выудил еще несколько солений.

— Деревня выглядит запущенной, — сказал Кадзэ, продолжая закусывать кашу маленькими кусочками солений.

— Будто демоны ее захватили, — ответил Дзиро.

— Почему?

Осторожность Дзиро, на миг рассеянная вежливостью самурая, тут же вернулась.

— Беды, — туманно произнес он.

— Какие беды?

— Наш господин уезда немного… странный.

— В каком смысле?

— Простите. Я человек темный. Не мне о господах судить.

— Зачем вы вдруг прикидываетесь дураком, когда я вижу, что вы умный человек?

Дзиро поклонился.

— Простите меня, но… — Он не закончил фразу. Ясный знак, что он не хочет продолжать. Кадзэ снова обратил свое внимание на кашу и не стал донимать угольщика.

Дзиро украдкой разглядывал гостя. Кадзэ был обычного для своего времени роста — около пяти футов и одного-двух дюймов. По буграм предплечий и выпуклым под кимоно плечам Дзиро видел, что Кадзэ очень мускулист, но при этом и исключительно ловок, в чем Дзиро убедился, когда тот спускался с горы к перекрестку. Лицо у самурая было квадратным, с высокими скулами и темными бровями, почти сросшимися на переносице. Оно потемнело от солнца — след долгих странствий. Кадзэ не брил лоб, как другие самураи. Вместо этого он зачесывал свои блестящие черные волосы назад в хвост. Дзиро решил, что этот странный самурай красив.

Несмотря на внешне непринужденные манеры, одна вещь в самурае беспокоила Дзиро. Кадзэ, казалось, ни на миг не выпускал меч из рук, словно ежесекундно ждал нападения. Дзиро знал, что самураи считают свои мечи продолжением души, но ему показалось странным, что меч Кадзэ всегда был на расстоянии вытянутой руки. Странным показалось и то, что Кадзэ носил лишь один меч — длинную катану. Самураи обычно носили два меча: длинную катану и короткий вакидзаси. Короткий вакидзаси служил вспомогательным оружием и использовался для других целей, например, для ритуального самоубийства. Самураи называли вакидзаси «хранителем чести». Дзиро гадал, почему Кадзэ не носит его.

Прервав разговор о господине, Дзиро попытался загладить неловкость пустой болтовней. Это стоило ему усилий, но он решил, что с этим самураем лучше всего держаться учтиво.

— Вы давно в пути?

— Слишком давно.

— Где ваш дом?

— У меня больше нет дома. Я ронин, «человек-волна». Словно морские волны, я не могу назвать своим домом ни один берег. Словно вода на камнях, я не могу смешаться с ними и остаться. Меня вечно уносит к следующему берегу.

Дзиро, не владевший даром слова, нашел этот поток речи и странным, и приятным. Игра со значением слова «ронин» была ему понятна, но сам бы он никогда такого не придумал. Он ощутил одновременно и трепет, и грусть.

— Это хорошо. Хотел бы и я так думать.

— Это правда. Хотел бы и я, чтобы у меня не было причин так думать.

Дзиро не нашел что ответить. Он втянул воздух сквозь зубы, склонил голову набок и улыбнулся. Самурай улыбнулся в ответ.

— Скажите мне вот что, — произнес Кадзэ.

— Что?

— Много ли домов за пределами деревни?

— Несколько. Но в большинстве никто не живет. Слишком много разбойников.

— Вы знаете семьи, что там живут?

— Да.

— Не покупал ли кто в последнее время девочку? Ей сейчас должно быть лет девять. Вероятно, ее продали в услужение. У нее может быть кимоно с моном, родовым гербом, в виде трех цветков сливы.

— Здесь ни у кого нет денег, кроме разбойников. Они берут что хотят, а не покупают. Слуг здесь ни у кого нет, кроме магистрата и господина.

— Давно ли разбойники так лютуют?

— Немного их было всегда, но последние два года — просто ужас.

— А почему последние два года стало так ужасно?

— Без причины, — осторожно сказал Дзиро.

— Совсем без причины?

— Нет. Просто за два года стало плохо.

— Несколько шаек разбойников или одна?

— Одна. Они перебили остальных или заставили примкнуть к себе. Всем заправляет Босс Куэмон.

Кадзэ поставил пустую миску из-под каши. Дзиро кивком указал на котелок, спрашивая, не хочет ли Кадзэ еще. Самурай отрицательно покачал головой. Он нашел свободное место и, казалось, укладывался на ночь, пристроив, как заметил Дзиро, меч у себя в руках. Дзиро притушил угли в очаге и тоже стал устраиваться.

— Хотите футон? — спросил Дзиро, доставая для себя один из спальных матрасов.

— Нет. Я привык спать на земле.

— Хорошо. Мне нужно рано вставать, продавать уголь.

— Я тоже рано встаю. Кстати, сколько лет новый господин правит этим уездом?

— Два. — Едва вымолвив это, Дзиро понял, к чему был задан вопрос. Вот почему он не доверял словам. Сболтнуть лишнее так легко — порой достаточно одного-единственного.

На следующее утро Дзиро проснулся очень рано, задолго до восхода солнца. Он лежал неподвижно, прислушиваясь к дыханию еще спавшего самурая. Убедившись, что незнакомец крепко спит, Дзиро тихо встал и прокрался к двери своей хижины. Было так темно, что он не видел своего гостя, но он прожил в этом доме всю жизнь и знал в нем каждый уголок. У двери он снова замер, прислушиваясь к медленному, ровному дыханию ронина. Оно не изменилось. Успокоившись, Дзиро вынул засов из раздвижной деревянной двери, запиравший ее на ночь. Затем, старательно следя, чтобы не издать ни звука, он отодвинул дверь.

Выйдя наружу, Дзиро с той же осторожностью задвинул дверь. А затем бесшумно зашагал прочь от дома и деревни.

Кадзэ продолжал ровно дышать, прислушиваясь к удаляющимся шагам Дзиро. Он ожидал, что Дзиро направится к отхожему месту. Оно почти всегда располагалось к югу от дома. Кадзэ заметил куст нантэн, росший к югу от хижины, — его обычно сажали рядом с нужником как символ ритуального очищения, так что он был уверен, что удобства находятся именно там. Но угольщик шел на запад, а не на юг. А это означало, что он направлялся в окрестный лес.

Кадзэ лежал не шевелясь, слушал его дыхание и старался не поддаваться любопытству, вызванному странной ночной вылазкой угольщика. Он сосчитал больше тысячи вдохов и выдохов, прежде чем Дзиро с величайшей осторожностью снова отодвинул дверь и прокрался внутрь. В темноте Дзиро вернулся на свое место на помосте и снова улегся спать, поздравляя себя с тем, что его ночная вылазка осталась незамеченной самураем.

На следующее утро Кадзэ безропотно разделил с Дзиро завтрак из горячего супа мисо и вчерашней холодной каши. Завтрак прошел без единого упоминания о странном ночном поведении угольщика. Покончив с едой, Кадзэ надел носки таби и принялся завязывать свои пеньковые сандалии.

— Снова пойдете осматривать деревню? — с откровенным любопытством спросил Дзиро.

— Я видел деревню. Я ухожу в следующую.

— Уходите? — встревоженно переспросил Дзиро.

— Да. У меня нет причин оставаться.

— Но господин еще не решил, что делать с убийством. — От страха слова сами срывались с губ Дзиро.

— Убийство не имеет ко мне отношения.

— Но магистрат велел вам оставаться здесь.

— Твой магистрат для меня никто. Он слишком глуп, чтобы даже понять, что произошло. Ему никогда не найти убийцу. Домо. Спасибо за гостеприимство. Удачи.

— Но магистрат разозлится, если вы уйдете!

Кадзэ пожал плечами.

— Вы можете встретить разбойников на дороге!

— Тогда такова моя карма. Благодарю.

Кадзэ засунул меч за пояс и вышел из хижины Дзиро. Дзиро бросился к двери, глядя, как самурай уходит по тропе, ведущей через деревню, размеренным шагом человека, привыкшего к долгим переходам. Дзиро страшился ухода самурая, но не был до конца уверен, что ему следует делать.

Оказавшись за деревней, Кадзэ наслаждался сладким горным воздухом, пахнущим соснами и памятью о летних травах. Небо было ясным, и хотя он не узнал никаких новостей о девочке, он не падал духом. Он не отступит. Эта деревня — лишь еще одно место в списке, которое можно вычеркнуть. Если она жива, рано или поздно он ее найдет.

Чтобы показать силу своей сосредоточенности, Дарума, индийский монах, основавший дзен-буддизм, девять лет просидел в пещере, медитируя и глядя в стену. Сэнсэй Кадзэ часто рассказывал эту историю, когда Кадзэ становился слишком нетерпелив во время урока или упражнения, но Кадзэ никогда не чувствовал, что этот пример применим к нему. Он умел быть неподвижным, но не праздным.

Он искал девочку два года. За это время он исходил города и глухие дороги Японии, постоянно находясь в движении. Бездействие, а не недостаток терпения, было причиной того, что урок Дарумы так и не нашел отклика в его сердце. Прошло два года с тех пор, как он видел ее, а в этом возрасте девочки быстро растут. Он гадал, узнает ли он ее. Проступит ли в ее повзрослевшем лице искра ее родителей, или он сможет пройти мимо нее на деревенской улице и не понять, что нашел ту, кого искал?

Как исход поединка решала толщина волоса, так и удача в жизни могла зависеть от кратких мгновений. Человек мог обернуться, и пущенная в него стрела или мушкетная пуля пролетала мимо. Обернись он на долю секунды позже — был бы мертв. Даже если она и была похожа на родителей, возможно, Кадзэ будет сворачивать за угол как раз в тот миг, когда она выйдет за дверь, и они разминутся. Возможно, ее перевезут в другую деревню сразу после того, как Кадзэ покинет ее. Было столько возможностей, но Кадзэ знал, что не может просто сидеть сложа руки и ждать удачи. Он верил в японскую пословицу, гласившую, что ждать удачи — все равно что ждать смерти.

Шагая по тропе, Кадзэ смотрел на лоскуты синего неба, проглядывающие сквозь сплетение ветвей. Это была постоянно меняющаяся мозаика, напоминавшая о затейливых узорах на дорогом сацумском фарфоре, знакомом ему с юности. Его поиски тяжелым грузом лежали на душе, но он размышлял о том, что и в его жизни были свои радости, особенно когда он шел по пустынной дороге, вдыхая запах приближающейся осени и слушая хруст сосновых иголок под сандалиями. Он уже собирался было замурлыкать старую народную песню, как вдруг резко остановился и вгляделся в деревья, окаймлявшие дорогу. Что-то привлекло его взгляд.