Смерть на перекрестке

ГЛАВА 13

Любовь знает много имен.

Один в темном лесу,

Все имена безмолвны.

На следующее утро Кадзэ зашел во внутренний двор и подошел к клетке, в которой сидел Дзиро. Накануне вечером он бесстрастно сообщил Манасэ, что поиски провалились и ему придется придумать другую уловку, чтобы найти лагерь разбойников. Нагато тоже был там и постоянно ерзал, ожидая, что Кадзэ упомянет о засаде. Но Кадзэ этого не сделал. Вместо этого он завел долгий разговор об относительных достоинствах поэзии хайку по сравнению с более длинной формой танка. Манасэ был в восторге и часами оживленно беседовал с Кадзэ. Все это время Нагато, повинуясь этикету, был вынужден сидеть, поджав под себя ноги, и поддерживать свой немалый вес, опираясь на пятки и колени. Вскоре он уже изнывал от боли, молясь, чтобы скучный разговор закончился. Но каждый раз, когда казалось, что обсуждение вот-вот завершится, самурай-ронин затрагивал какой-нибудь новый тонкий поэтический нюанс, и они с Манасэ бесконечно долго его разбирали. Мучаясь от боли, Нагато проклинал самурая и не мог понять, почему тот выбрал именно этот момент, чтобы затеять с господином такую длинную беседу и не упомянуть о засаде. К концу вечера Нагато едва мог встать, чтобы дойти до дома.

Подойдя к клетке Дзиро, Кадзэ сморщил нос от вони. Дзиро не выпускали в отхожее место. Он пытался справлять нужду в углу клетки, но в таком тесном пространстве это было скорее жестом, чем действенной мерой.

Старый угольщик поднял на Кадзэ усталые глаза.

— Воду тебе дают? — спросил Кадзэ.

Дзиро вяло кивнул.

— А еду?

Он отрицательно покачал головой.

Кадзэ достал из рукава большой рисовый колобок, завернутый в листья. Он просунул его сквозь прутья деревянной клетки в дрожащие руки Дзиро. Дзиро разорвал листья и принялся жадно есть рис.

— Осторожнее, — предостерег Кадзэ. — Глупо будет подавиться рисовым колобком прежде, чем я смогу что-то сделать, чтобы вытащить тебя отсюда.

Дзиро так удивился, что перестал есть. Впервые в его глазах появилась жизнь. На них навернулись слезы.

— Прекрати реветь, — грубо сказал Кадзэ. — Ненавижу жалких людей. Их сейчас слишком много в нашей стране, и это утомляет. Ты знаешь, где лагерь разбойников?

— Нет.

— Тогда ты долго просидишь в этой клетке. Мне нужно найти этот лагерь, чтобы кое-что увидеть. Это может помочь мне вытащить тебя.

Дзиро на минуту задумался.

— Аой, — сказал он.

— Любовь? — переспросил Кадзэ. Аой означало «любовь».

— Не слово «любовь». Аой — это женское имя. Она деревенская блудница. Вдова. Деревня у нас бедная, а у нее слишком много денег и слишком много хороших вещей. Деньги есть только у разбойников. Может, она получает их от них.

Кадзэ посмотрел на сгорбленную фигуру и сказал:

— Несколько дней в клетке, похоже, развязали тебе и ум, и язык. Хорошая мысль. Может, тебе стоит сделать такую же клетку у себя в доме, когда я тебя отсюда вытащу.

Он зашагал прочь со двора.

— Осторожнее, — крикнул ему вслед Дзиро.

***

Позже в тот же день Аой вышла из своей хижины и оглядела деревенскую улицу. Она знала, что в таком маленьком месте, как Судзака, ее приходы и уходы не останутся незамеченными, поэтому в руках у нее была корзина для сбора диких грибов, прикрытая тканью. Сделав вид, что просто прогуливается, она вышла из деревни и направилась в окрестные холмы и леса.

Она бродила несколько минут, выбирая извилистый маршрут, огибавший край деревни. Она не спешила и тщательно выбрала путь, отличный от того, которым шла в лагерь в прошлый раз. Ее научили предосторожностям, и уроки эти сопровождались проклятиями и страшными угрозами о том, что случится, если она приведет кого-нибудь в лагерь.

В лесу день был тихим и спокойным, а сухой аромат деревьев представлял собой тонкое сочетание сосны, смолы и засохшего сока. Хотя обзор сквозь деревья был ограничен, Аой время от времени останавливалась, чтобы оглядеться и убедиться, что за ней никто не следит. Почему-то она чувствовала себя неловко и боязливо, хотя это был для нее обычный путь. Несмотря на свою осторожность, она не видела и не слышала ничего необычного.

Прошагав по лесу с час, она остановилась и поставила корзину. Она подняла ткань в корзине и вытащила цветастое хлопковое кимоно. Сбросив простое кимоно, в которое была одета, Аой надела свою рабочую одежду. Туго завязав пояс на бедрах, она аккуратно поправила воротник, чтобы как можно выгоднее показать затылок. Затылок считался изящным и эротичным, и Аой пожалела, что у нее нет белой пудры, чтобы припудрить лицо, шею и плечи и освежить свою увядающую красоту.

В юности она работала в поле с родителями и девятью братьями и сестрами. Все они потели в летнюю жару и мерзли в лютый зимний холод, и, как все крестьяне, зависели от капризов погоды. Когда Аой было тринадцать, их семью постигла особенно суровая зима. Запасы сушеного дайкона иссякли, и еда состояла из горсти проса, сваренного в общем котле. Им грозила медленная голодная смерть, один за другим.

И вот, ничего ей не сказав, родители повели Аой по заснеженной дороге в деревню Судзака. Там, после нескольких дней переговоров, они продали ее старому крестьянину за еду, которой хватило бы, чтобы прокормить остальную семью несколько месяцев.

Мать Аой горько плакала, оставляя дочь на попечение старого крестьянина.

— Теперь он твой муж. Будь хорошей женой, — это все, что она смогла сказать на прощание.

— Пойдем, — сказал отец, потянув мать Аой за руку. — По крайней мере, мы не продали ее в бордель, чтобы нажиться. Она будет почтенной женой.

Аой стояла и смотрела, как уходят родители; поток слез застилал ей глаза. Крестьянин крепко сжал ее руку, чтобы она не побежала за ними. Когда родители скрылись из виду, Аой заставили убирать в хижине. Крестьянин закрыл дверь и сел, наблюдая за ее работой. Закончив с уборкой, она приготовила ему ужин. Аой не разрешалось есть вместе с мужем, и она с жадностью смотрела, как он отправляет в глотку одну ложку за другой. При виде такого изобилия после столь долгой нужды у нее потекли слюнки. Когда ее новый муж доел, Аой смогла до отвала наесться сама — впервые за многие месяцы.

Каша из проса и бурого риса была горячей и сытной, и Аой подсластила ее кусочками дайкона и сладкого картофеля. Она съедала миску за миской, упиваясь ощущением изобилия еды, которой не нужно было делиться с братьями и сестрами. Она съела так много, что под конец ее желудок свело от непривычного ощущения переполненности.

Внезапно Аой вскочила и толкнула дверь. Крестьянин, подумав, что она пытается сбежать, попытался схватить ее, но она сумела вывернуться и выскочить наружу. Но Аой не собиралась бежать. Она лишь пыталась добраться до нужника, прежде чем ее вырвет от всей еды, что она в себя впихнула. Она не успела.

На полпути к нужнику она упала на четвереньки, и ее стошнило огромными комьями непереваренной пищи на траву у тропинки. Крестьянин догнал ее и схватил за волосы, чтобы она не сбежала, когда ее перестанет рвать. Через много долгих минут желудок Аой опустел, и она смогла сесть; во рту стоял кислый привкус недавнего ужина, а голова болела оттого, что крестьянин тянул ее за волосы.

Кое-как поднявшись на ноги, она побрела обратно в хижину; крестьянин шел следом, все еще держа ее за волосы. У Аой кружилась голова, ее тошнило, и она с радостью свернулась бы калачиком в углу и заснула. Вместо этого крестьянин вытащил грязную спальную циновку и грубо заставил Аой лечь на нее. Затем дрожащими руками он сорвал с Аой одежду и навалился на нее.

Будучи деревенской девушкой, Аой знала основы продолжения рода, наблюдая за животными. Она знала и о мужском строении, живя в тесноте с таким количеством братьев и часто пеленая младших, когда те были младенцами. Но никакие девичьи познания не подготовили Аой к тому, что сделал с ней крестьянин, и она лежала с привкусом рвоты во рту, под тяжелым, вонючим телом, с неведомой доселе болью между ног. Она плакала, и слезы ручьем текли по ее тринадцатилетнему лицу.

Когда Аой было пятнадцать, она впервые наставила рога своему мужу. Как и все земледельцы, крестьяне Судзаки остро чувствовали ритмы жизни. Восход и закат солнца отмечали начало и конец их рабочего дня. Когда наступала зима, и горы заносило снегом, они дорожили каждым скудным лучом света, сидя в своих темных домах, кутаясь от холода и готовя все необходимое к весне. Зимой они мастерили инструменты, вырезали миски или плели веревки из травы — все это было полезно в повседневных делах.

Будучи горной деревней, Судзака всегда имела скудный урожай риса, и люди сильно зависели от таких культур, как просо, а также от сбора папоротника, орляка и диких грибов в окрестном лесу. Это делало Судзаку очень бедной деревней, потому что в Японии рис был деньгами. Богатство даймё измерялось количеством риса, которое он получал в виде налога с крестьян уезда. Когда услуги не обменивались или не оплачивались бартером, чаще расплачивались рисом, а не монетами.

Только купцы, самураи и богачи имели дело с медью, серебром и золотом, а для простого крестьянина богатство было равнозначно корзинам рисовых зерен, которые можно было посадить или съесть.

В течение года в деревне отмечалось огромное количество мелких праздников и обрядов. В хорошие времена эти обряды превращались в празднества, часто выливаясь в буйные попойки, когда влюбленные парочки ускользали в лес для романтических свиданий. Как и у всех крестьян, праздники были полны грубоватого юмора, с похабными песнями и танцами, часто имитирующими спаривание животных и людей.

Когда времена были плохими и еды не хватало, религиозные обряды все равно проводились, но были они мрачными, а не буйными. В Стране Богов у каждого домашнего очага, колодца и кухни были свои божества-покровители, и когда наступали тяжелые времена и голод, каждого бога молили сделать следующий жизненный цикл менее суровым и менее голодным.

Муж Аой был стар и молчалив и потерял к ней физический интерес после того, как новизна ее юного тела приелась. Во время второго праздника Хиган за время замужества Аой, она ускользнула с гуляний с восемнадцатилетним юношей, у которого уже были жена и ребенок. Они уединились на несколько минут на тихой лесной поляне. К удивлению Аой, хотя ее партнер был физически приятнее старого мужа, сам акт не доставил ей большего удовольствия. Однако, к ее искренней радости, после соития мужчина подарил ей грубо вырезанный гребень. Мысль о том, что соитие с мужчиной может принести материальные блага, никогда не приходила ей в голову, и этот грубо вырезанный гребень стал началом ее карьеры в качестве подрабатывающей деревенской блудницы.

Ей было семнадцать, когда ее муж узнал, откуда у Аой целая коллекция гребней, одежды и лишних денег, которые он наконец заметил, но, к удивлению Аой, старика это, казалось, не волновало. Он лишь сказал: «Сиката га най. Ничего не поделаешь».

Когда муж Аой наконец умер, ей было двадцать три. Она продолжала возделывать землю и спала с деревенскими жителями и случайными путниками. Она отвергала все попытки найти ей нового мужа, продолжая делить ложе с мужьями других. Когда в округе появилось много разбойников, они стали ее самыми прибыльными клиентами, и дела Аой пошли так хорошо, что ей больше не нужно было заниматься земледелием, чтобы добывать еду.

Одно ей не нравилось в посещении лагеря разбойников: она должна была спать с боссом Куэмоном, прежде чем могла лечь с кем-либо из его людей. Сам акт с главарем бандитов занимал всего несколько минут, потому что требовалось лишь несколько фальшивых стонов со стороны Аой, чтобы он справился с кроличьей быстротой. Не то чтобы она возражала спать с ним. Возражения Аой основывались на том, что Куэмон никогда ей не платил. Он говорил, что это налог натурой за то, что он позволяет ей заниматься своим ремеслом с остальными его людьми.

Аой выпрямилась и поправила пояс на кимоно. Затем, нацепив на лицо заученную улыбку, она положила свое старое кимоно в корзину, взяла ее и прошла оставшиеся несколько сотен шагов к небольшому оврагу, где располагался лагерь босса Куэмона.

Босс Куэмон вышел из бревенчатой хижины, служившей ему убежищем и штабом. На нем была лишь набедренная повязка, и он лениво почесывал свой круглый живот. На плечах и спине у него был вытатуирован большой синий китайский дракон, и он любил расхаживать полуголым, чтобы хвастаться украшавшим его тело рисунком. Плечи его были широкими и мускулистыми, а при ходьбе по лагерю у него была характерная, переваливающаяся походка на согнутых ногах, как у носильщика паланкина.

Отец Куэмона был носильщиком паланкина, и первые двадцать два года своей жизни Куэмон шел по стопам отца, часто в самом прямом смысле, когда отец брался за передний конец шеста паланкина, а Куэмон — за задний.

Паланкин использовали для перевозки грузов или людей. Двое носильщиков взваливали на плечи длинный шест и, повернувшись лицом вперед, несли его. В середине шеста на веревках была подвешена небольшая площадка. За плату люди могли ехать на этой площадке, пока носильщики семенили переваливающейся рысцой, доставляя пассажиров к месту назначения. В гористой местности, где почти не было хороших дорог, паланкин был практичнее телеги и дешевле лошади.

При обычном ходе вещей Куэмон остался бы носильщиком на всю жизнь. Но в Японии дела шли далеко не обычно. Сперва, после трехсот лет непрерывных войн, один особенно могущественный военачальник по имени Ода Нобунага почти преуспел в объединении Японии. Нобунагу убили, и один из его генералов, человек по имени Хидэёси, Тайко, захватил власть и, с помощью дипломатии и войны, все же объединил Японию. Поразительно было то, что Тоётоми Хидэёси был крестьянином. Этот урок Куэмон усвоил хорошо. Там, где потерпели неудачу многочисленные потомственные военачальники, преуспел талантливый крестьянин.

Куэмон считал себя талантливым. Он был хорошим бойцом и умел вести за собой людей. Он оставил жизнь носильщика и стал разбойником. О своем выборе он не жалел. Теперь у него была неплохая шайка, и он жил в тысячу раз богаче, чем мог бы мечтать любой носильщик паланкина.

Тоётоми Хидэёси был мертв, и медленно, но верно Токугава Иэясу затягивал свою хватку на правительстве, пока сын и вдова Хидэёси прятались за толстыми стенами замка Осака. Куэмон решил, что Иэясу убьет сына Хидэёси, когда будет готов. Сам бы Куэмон так и поступил.

Несмотря на понимание того, что сделает Иэясу, Куэмон не отождествлял себя с новым главой Японии. Иэясу был аристократом, а не крестьянином. Хотя он и выставлял напоказ спартанские замашки воина, Куэмон слышал, что Иэясу заявил о новообретенной родственной связи с домом Фудзивара. Это убедило Куэмона, что дни, когда крестьяне могли стать генералами, сочтены, и что при режиме Токугавы происхождение станет превыше всего. Фудзивара были одной из семей, которые могли претендовать на древний титул сёгуна, а это означало, что Иэясу был озабочен атрибутами рождения и заинтересован в том, чтобы заполучить этот древний титул для себя. Из-за своего низкого происхождения Тоётоми Хидэёси никогда не мог претендовать на этот титул и был вынужден довольствоваться менее важным титулом Тайко.

Люди Куэмона звали его «босс», и этого титула ему было достаточно. Титул босса был больше, чем он мог когда-либо надеяться получить, будучи носильщиком паланкина.

— Кто-то идет!

Голос Хатиро пронзил покой лагеря, и все головы поднялись, чтобы услышать, кто же этот незваный гость. От Хатиро было мало проку, как показала его недавняя встреча с самураем, убившим двух людей Куэмона, но он был полезен для мелких поручений вроде караульной службы, проводов, передачи сообщений или присмотра за лагерем. Этот проклятый самурай ускользнул из ловушки Куэмона, но Куэмон был человеком терпеливым и знал, что у него еще будет шанс его убить.

— Это Аой!

Куэмон улыбнулся. Девка из деревни. Поначалу Куэмон настаивал, чтобы она спала с ним, дабы не платить ей за услуги, но теперь он был убежден, что она спит с ним, потому что ей это нравится. Он выпятил грудь, как голубь на току, и стал ждать ее появления в лагере.