Снежная робинзонада

Первая весна

Запах горной весны, сложный и странный, тревожащий и манящий. В нем сырой холод последнего снега, озон первых гроз, тепло пробуждающейся земли. В нем нежный аромат подснежников, крокусов, тюльпанов. В нем радость от воскресения природы, от тепла и солнца и в то же время странная грусть по уходящей зиме, грусть, навеянная тем, что именно весной мы сильнее всего ощущаем неумолимый бег времени.

Настал апрель. Таяли, сгорали на солнце снега. Несколько больших, объемом в десятки тысяч кубометров, лавин сошли в верховьях Головной, Давансая и Безымянной. Их плотный снег таял медленно, долго белея среди цветущих трав. Вокруг землянки бежали бурные ручьи.

В это время у нас кончилась соль. Как ни странно, именно этот продукт кончился первым. Видимо мы, согласно поговорке, действительно съели пуд соли. К устью Иерташа, где находилась часть наших продуктов, спуститься было нельзя: Кызылча поднялась, вздулась и, с глухим грохотом перекатывая по дну камни, в пене и брызгах неслась вниз. Правда, нам обещали подбросить продуктов вертолетом из Ташкента, но уже неделю стояла нелетная погода, густые туманы сменялись прокатывающимися один за другим грозовыми валами, хлещущими землю то белой снежной крупой, то крупным, густым градом.

Посовещавшись, мы решили послать куда-нибудь за солью нашего пса Барбоса. До «службы» на Кызылче он обегал весь Западный Тянь-Шань и не боялся ничего не свете, кроме ружей. По-видимому, кто-то ознакомил его с этим интересным изобретением человека. Прикрепив к ошейнику записку, в которой мы просили любого, кто сумеет, прислать нам с «собачьей оказией» соли, мы направили на пса ружье и приказали бежать со станции. В ответ он опрокинулся на спину и задрал лапы — сдаюсь! Однако его безоговорочная капитуляция нас вовсе не устраивала. Пришлось выстрелить у Барбоса над ухом. Когда дым рассеялся, пес исчез.

Через некоторое время он появился на высокогорной метеостанции Ангрен-плато, километрах в десяти от Кызылчи, и устроил драку с местным кобелем. На шум выскочили хозяева, разняли драчунов и нашли записку. Разыскали на станции чей-то старый носок, набили солью и привязали на шею злосчастному Барбосу. Зная его характер, шарахнули в воздухе из двустволки. Ничего не понимающий, обалдевший от стрельбы, дико перепуганный пес умчался куда глаза глядят. К нам на станцию Барбос вернулся недели через две без соли.

Мы жили без соли дней пять. Пробовали «солить» сахарным песком, горчицей, перцем… Наконец прилетел вертолет. Из-за сильного ветра сесть он не мог, поэтому сбрасывал продукты на лету с высоты двадцати — тридцати метров. От удара о твердый снег мешки полопались, а фляга с маслом раскололась, однако у нас снова были продукты.

На следующий день вертолет прилетел снова. На этот раз он сумел приземлиться. Нам прислали небольшой движок с генератором, аккумуляторы, горючее, раскладушки, матрацы и еще массу самых различных предметов. Начиналась новая жизнь!

В середине апреля Володя Черносков, начавший тяготиться зимовкой, взял расчет. Наша маленькая радиостанция «Урожайка», с помощью которой мы через ближайшую высокогорную метеостанцию Ангрен-плато поддерживали с Ташкентом связь, из-за отсутствия батарей питания не работала, поэтому отсутствие радиста на работе метеостанции почти не отразилось. В это же время штат гидрологов увеличили, и в нашем коллективе появился техник-гидролог Рифат Насыров, связавший затем свою жизнь с Кызылчой почти на пять лет.

Между нами возникли довольно интересные отношения. Мы не были близкими друзьями, однако, как это бывает в жизни, нередко поверяли один другому то, чего не сказали бы и другу. Он был по-своему красив: среднего роста, мускулистый, крепкий, со смуглым, бледным лицом (память о работе в шахте). Высокий лоб, глубокие, скрытые под густыми темными бровями глаза, крупные черты лица придавали ему нечто от роденовского «Мыслителя». Он шел по жизни трудным путем. Только к двадцати трем годам сумел окончить техникум. Да и характером Рифат был старше своих лет. Не только в работу, но в любое дело он всегда вкладывал все свои силы и знания.

В конце апреля нашу землянку залило водой. Я в это время был один — Володя уволился, гидрологи работали на Кутыр-булаке, большом левом притоке Кызылчи, а Гена спустился на перевалочную базу. Днем посреди землянки треснул плотный земляной пол, из трещины забил родничок. А к вечеру следующего дня землянка несколько напоминала ночную Венецию, так сказать, в местном варианте. В темной, почти черной воде отражалась керосиновая лампа. Чуть покачиваясь, плыли пустая консервная банка, спичечный коробок, два окурка, дохлая мышь. Я затащил стол и скамью на нары, несколько возвышавшиеся над водой. Было не очень удобно, но сухо. До двери добирался по сходням из двух досок, держась за потолочные балки.

К счастью, на следующий день на станцию поднялись гидрологи. Всем коллективом мы прорыли нечто вроде канала и отвели воды потопа из нашей обители.

Пол быстро высох. Лишь в самом дальнем углу за печкой остался участок влажной почвы. Там вскоре поселилась маленькая лягушка, своим мелодичным журчащим курлыканьем развлекавшая нас вечерами. Это было безобидное существо. Но однажды в землянке прозвучал крик: «Змея!» Бежать было некуда, и мы просто повисли, как обезьяны, на главной балке, уцепившись за нее руками и ногами. А под нами неторопливо ползла почти метровая гадюка, охотившаяся, по-видимому, за нашим квакающим соловьем. Наконец кто-то из нас осторожно спустился, схватил тонкую доску и быстрым, точным ударом отправил змею на тот свет.

А время шло, и вот уже подошел к концу зеленый, грозовой май. Приближался отпуск, экзамены за четвертый курс, а затем поездка домой и встреча с ней[1].

…Я очнулся, не сразу ощутив окружающий мир. Землянка, жесткие нары, теплый и душный спальный мешок, ровное дыхание товарищей, стук будильника. Но ведь только что всего этого не было.

Далекая Россия. Тонкие шелковистые ветви берез шумят над головой. Мягкий, теплый ветер колышет густую траву. Вечернее небо подернуто синеватыми грядами растекающихся облаков. Волшебная страна сна, куда, к сожалению, бодрствующим вход всегда закрыт. Рядом со мной она. Я хочу ей что-то сказать, но вдруг чувствую, что не могу произнести ни слова. А она, взглянув на меня, медленно уходит в густой вечерний туман, голубыми космами выплывающий из кустов. Я пытаюсь сдвинуться с места, но не могу. Усилие — и я просыпаюсь, лишь последние остатки сна тают в глубине сознания.

Сны, сны… Почему наши чувства во сне иногда сильнее, ярче и глубже, чем наяву? Может быть, во время сна пробуждаются какие-то иные, ранее находившиеся в тени эмоции? Или оттого, что мы, освободившись от дневных забот, тревог, переживаний, сомнений и привычек, отдаемся одному чувству?

А если говорить проще, был целый год ожидания, печалей и радостей, когда одно короткое письмо могло превратить хмурое ненастье в солнечный день и ледяное дыхание заснеженных вершин — в ласку весеннего ветерка. Ведь каждый из нас в свое время был согрет этим самым светлым и самым теплым солнцем.

Почему для меня так памятен первый год зимовки? Первое впечатление? Новая обстановка? Свежесть восприятия? Конечно, но причина кроется глубже.

Я не стал еще профессиональным гидрометеорологом, не привык смотреть на окружающий мир с колокольни своей профессии. Ведь почти каждый ученый-специалист воспринимает мир как комплекс разобщенных деталей. И только не искушенный в науке человек ощущает мир цельно. Эта нехитрая истина привела к тому, что большинство писателей-фантастов помещало в необычную обстановку обыкновенных, заурядных людей. Вспомните героев Жюля Верна, Герберта Уэллса, Конан-Дойля, Александра Беляева. Среди отважных путешественников, занятых своей наукой ученых, умных инженеров оказывается далекий от науки и техники человек. И от имени этого-то, казалось бы, совсем ненужного героя и ведется, как правило, рассказ; он почему-то главная фигура повествования. Взять хотя бы журналиста Меллоуна из «Затерянного мира» Конан-Дойля.

Так и я на первой зимовке был обыкновенным человеком в необыкновенной обстановке. Снег еще был для меня снегом, а не сложным агрегатом ледяных частиц, облако — тучкой небесной, вечным странником, а не термодинамическим явлением в атмосфере, к тому же имеющим сложное и мудреное латинское название вроде «кумулонимбус капиллятус» или «альтокумулюс транслюцидус». Термометр я еще нередко называл градусником, хотя в метеорологии это совершенно различные вещи, а на вопрос, какой ветер, отвечал просто: злющий, хотя нужно было сказать: северо-северо-западный, постоянный, ровный, восемь метров в секунду.

Но эта непосредственность восприятия помогла мне лучше запомнить пережитое, перечувствованное.