Снежная робинзонада

Некоторые из нас

Однажды в экспедиции мне пришлось короткое время жить в голубой палатке. Снаружи она имела необычайно привлекательный вид, сияя чистой лазурью, освещенная солнцем, отбрасывающая голубые отсветы на поверхность снега, словно упавший на землю небольшой кусочек неба.

Однако совершенно иное впечатление было внутри палатки. В голубом освещении кожа приобретала мертвенный оттенок, и вместо знакомых ребят я видел вокруг лишь шевелящихся покойников. Мгновенно пропадало все очарование, и человек стремился поскорее вон, чтобы вновь почувствовать себя на этом свете.

Жизнь познакомила меня с человеком, характер, душа которого были похожи на эту палатку. Он был тих, вежлив, не ругался, не грубил, никогда никого не оскорблял, даже голоса не повышал, любил поговорить. Поговорить о горах, об экспедициях, о зимовках, но больше всего — о людях. Вы слушали этого, казалось, доброго и милого человека и словно попадали внутрь голубой палатки. Знакомые лица становились масками мертвецов, в окружающих вы видели лишь смешное, унизительное, грязное, постыдное. Причем это говорилось не громовым голосом беспощадного обличителя пороков, борца с пережитками, а тихо, почти ласково, отчего становилось еще тягостнее.

Я не хочу смотреть на человека в голубой палатке. Взглянем на него при свете яркого, чистого солнца.

Вот они, кызылчинцы.

Знакомьтесь?

Приземистый крепкий сибиряк радист Витя Бурмин был из тех, кого называют фанатиками своего дела. Радио было его специальностью, его работой, его отдыхом, его мыслями. На столе радиостанции рядом с журналом связи и кипой бланков метеосводок вечно валялись в живописном беспорядке мотки провода, капли олова и канифоли, номера журнала «Радио», разноцветные сопротивления, схемы, разнокалиберные конденсаторы, радиолампы и еще десятки каких-то уж совершенно непонятных для постороннего деталей. Витя был радистом второго класса и готовился сдать на первый, не жалея для этого ни времени, ни труда. У него была своя коротковолновая любительская радиостанция, и вечерами он «вылезал» в эфир, пытаясь связаться с такими же радиофанатиками. Я видел у него несколько сот карточек, какими обмениваются радиолюбители. И почти уверен, что скоро он получит карточку с Марса…

Однажды Витя решил переснять и отпечатать в нескольких экземплярах фотографию девушки, с которой дружил и переписывался. Увидев это, Гена Елисеев также решил размножить образ дамы своего сердца. Упрямые соперники — кто больше напечатает? — освещаемые полосами света из увеличителя, долго копошились над кюветами в кровавом сиянии фонаря. Победителя не было, каждый отпечатал по пятьдесят семь карточек. Правда, у Гены роман в скором времени закончился разрывом, и он остался в железном ряду холостяков, а к Вите осенью приехала его Лида, и на станции отпраздновали свадьбу. Подарили молодоженам приемник, отвели комнату, и в мужском общежитии опустела еще одна постель.

После женитьбы Витя не изменился. Помогал Лиде осваивать на практике специальность радиста, часами крутил на морозе застывшие движки, ворочал тяжелые бочки с горючим, подолгу сидел в гулком грохоте и ядовитых выхлопах, регулируя ритм работы агрегатов, таскал двухпудовые аккумуляторы и делал еще много другой нелегкой работы, какую приходится выполнять каждому радисту зимовки.

Мы были друзьями. Не знаю, что он нашел во мне, а в нем каждого привлекала скромность, душевная доброта, постоянная бодрость, всепоглощающая увлеченность своей профессией. Зимними вечерами мы часто беседовали в их небольшой уютной комнатке. Нередко в разговор вступала и Лида, не переставая при этом заниматься каким-нибудь своим рукоделием.

Единственной Витиной слабостью была шпиономания. По-видимому, он прочитал слишком много литературы «про шпионов», которой особенно увлекались в середине пятидесятых годов. Ему казалось, что станция постоянно окружена бесчисленными полчищами агентов разведок всех капиталистических стран. Иногда в шутку я советовал ему завести специальную таблицу и ежесуточно отмечать в отдельных графах подозрительные следы на снегу, бесследно тающие в тумане загадочные фигуры, самолеты без опознавательных знаков, таинственные радиосигналы и т. д. Витя смеялся вместе со мной, но через несколько дней снова замечал что-нибудь неблагонадежное в окружающем мире. Дважды ночью он поднимал на ноги всю станцию, приняв падающие звезды за сигнальные ракеты шпионов, и взъерошенные, полуголые, ошалевшие со сна зимовщики выскакивали из дома, чтобы дать отпор коварному и хитрому врагу. Полязгав на холодном ветру зубами и убедившись в отсутствии агрессора, все расходились досыпать, предварительно высказав Вите все, что они думают по этому поводу.

Однако подобные случаи лишь придавали больше остроты нашей жизни на зимовке, делая ее более живой и интересной.

Леня Павловичев вырос у Черного моря, там же служил в армии. Не без влияния Одессы сформировался его характер — сплав вечного оптимизма, яркого юмора и энтузиазма в любой работе. Боксер-разрядник с могучими мышцами и стремительной даже в покое фигурой, в полном расцвете физических сил, он обладал редкой неутомимостью и поистине бесконечным запасом энергии. Вместе с женой, тихой тоненькой Людой, он провел на станции всего два года. Жаль, потому что рядом с такими людьми, как он, хочется быть подольше.

Леня пришел на станцию с завода, не зная новой профессии, имея довольно смутное представление о нашей работе. Но, овладев специальностью гидрометнаблюдателя, он заинтересовался этим. Работая в группе лавинщиков, наиболее здоровых ребят, он вместе с нами рыл шурфы, карабкался по лавиноопасным склонам, дежурил на «Филиале». А сколько приборов и приспособлений сделано его поистине золотыми руками! Хотя он многого не знал в сложной науке о снеге, но хотел, стремился знать, а в человеке это самое ценное, самое главное.

Как-то в начале ноября 1962 года мы вдвоем расставляли металлические рейки в верховьях Давансая, по которым зимой в теодолит отмечали высоту снега в недоступных местах. Каждая рейка весила около пуда и представляла собой трехметровый отрезок «уголка» (стального проката, имеющего в поперечном сечении форму угла), на который через равные промежутки были наварены металлические пластины. Груз нелегкий и нетранспортабельный, больше двух штук не возьмешь, а кроме этого приходилось тащить еще и инструмент. Предстояло подняться на полторы тысячи метров выше станции, пройдя по снегу и скалам километров пятнадцать.

После нескольких часов пути я стал было ворчать на мерзкую погоду, ледяной ветер, острые камни, глубокий рыхлый снег, нашу работу и на жизнь вообще. Но в присутствии Лени долго ныть было невозможно. При взгляде на него, молодого, здорового мужчину, невольно начинаешь чувствовать больше уважения и к самому себе. Дескать, и ты ведь такой же, а ноешь!

Мы поднялись выше 3500 метров. Свирепый, пронизывающий ветер сбивал с ног, швырял в лицо острый, колючий снег, а иногда даже мелкие камни. Через острый гребень хребта, как воины через стены города, упрямо и неудержимо лезли плотные сизые облака. Я оглянулся. Леня стоял на груде каменных глыб лицом к ветру и улыбался. Нет, на него не наводила тоску такая погода, хотя он и вырос на черноморском берегу.

Таким он мне чаще всего вспоминается, улыбающимся ветру, снегу и непогоде.

…Высокая и пышная поэтическая шевелюра, бородка, как у Людовика XIII, и усы «а ля черт меня побери». Это Леня Кондаков, старший техник-гидролог станции. Мне было очень интересно жить в одной комнате с человеком, хорошо знающим фотографию, любящим искусство, разбирающимся в литературе. Небольшая тумбочка возле его кровати всегда была набита книгами. Спокойный, трудолюбивый, грамотный специалист, Леня пользовался большим уважением у всего коллектива станции. Высокий и худощавый, он не обладал большой физической силой, но прекрасно справлялся со своей трудной и беспокойной работой. А его несколько романтическая внешность как нельзя лучше гармонировала с окружающей обстановкой.

Однажды произошел курьезный случай. Расчищая целый день русло от нанесенных камней и стоя в ледяной воде, Леня простудился, неважно себя почувствовал и слег. Мы решили помочь ему. С огромными ухищрениями раздобыли у кого-то заветную «поллитру» «Московской», добавили в нее черного и красного перца, взболтали. При одном взгляде на чудовищную смесь холодела душа. Больной не выдержал.

— Ребята, вы что?! Да я от этого пойла тут же помру! Непьющего такой взрывчаткой угощать!

— Ладно, брось, Леня, давай немного для здоровья! — я протянул стакан.

Леня в ужасе шарахнулся в угол кровати.

— Не буду! Лучше сами выпейте за мое здоровье.

— Хм, а это неплохая идея! — обрадовался другой врачеватель. — Ну, будь здоров, поправляйся быстрее!

Звякнуло стекло, и обжигающая расплавленная лава хлынула в наши глотки. Ударил в уши гул, запрыгали в глазах цветные искры. Тщетно пытались мы понюхать корочку или даже просто рукав. Мир заколебался, подернулся мутной пеленой; пол под нами качнулся и куда-то поплыл. Потом наступило полное затмение.

Леня поднялся и, напрягая все силы, с трудом поднял на кровати окосевших «исцелителей».

Лавинные исследования на Кызылче возглавлял старший инженер-гляциолог Кашиф Билялов. Физик по образованию, он прямо из университета попал на станцию. После окончания курсов лавинщиков мы с ним работали рядом в течение четырех лет.

Мы были почти ровесники. Бывший гимнаст, Кашиф при невысоком росте обладал крепкой, красивой фигурой атлета, которую не скрадывали даже ватные «доспехи». Простой и общительный, Кашиф, или, как мы его называли на русский манер, Николай, пополнил ряды убежденных кызылчинских холостяков.

Как и многие на станции, он был фанатиком своей профессии. Поэтому и мне он вспоминается чаще всего склоненным над чертежами какого-нибудь своего приспособления или прибора или с дымящимся паяльником в руке воплощающим свой замысел в реальность. Вот он внимательно рассматривает снимки лавин или, нахмурив густые черные брови, подсчитывает что-то на логарифмической линейке. Вместе с нами он затаскивал по скалам и осыпям на «Филиал» полуторапудовые рюкзаки. Мы не чувствовали себя рядом с ним подчиненными, напротив, было интересно работать с человеком, у которого можно многое узнать и многому научиться. Он делил с нами все горести, трудности и невзгоды нашей работы, не снисходя до дешевой фамильярности, но и без холодной официальности.

В то же время он был обычным человеком с недостатками, у нас бывали стычки и раздоры, споры и ругань. Все мы люди.

Гидрометнаблюдатель Гена Елисеев пришел на Кызылчу на втором году ее существования. В этом восемнадцатилетнем парне обращала на себя внимание какая-то внутренняя серьезность — словно стальная струна провода под упругой, мягкой изоляцией. Чувствовалось, что ему немало пришлось пережить и передумать. Шутки его были далеко не безобидны, часто метко попадали в цель, некоторые рассуждения были интересны и для нас, «стариков» (двадцать пять — тридцать лет!). Правда, мне иногда претила его грубость, кроме того, по праздникам за стаканом он не всегда точно знал свою меру.

Невысокий, коренастый, с еще юношеским телосложением, он обладал широкими сильными руками взрослого рабочего. В его ладонях тонули силомеры-динамометры. На Кутыр-Вулаке во время дежурства на гидропосту его укусила змея. Он перенес боль, как переносят синяки и царапины, хотя болело долго и сильно. Серьезность взрослого сочеталась в нем с увлечениями юности. Фотографической «эпидемии» он почти не поддался (хотя фотоаппарат и приобрел), но против магнитофона не устоял.

Вечерами Гена включал приемник и записывал самые невероятные джазы (вместе с несколькими такими же любителями острых ощущений), а затем транслировал запись с предельной громкостью. От чудовищной какофонии дребезжали стекла, трескался потолок, выли собаки, а он сидел и наслаждался. Для меня и других поклонников тишины такие концерты были страшнее лавины.

Окончив Арктическое училище и отзимовав год на острове Уединения в Карском море, Анатолий Сидоров попал на Кызылчу в качестве старшего техника лавинной группы. Ему не нужно было привыкать к зимовке, он вошел в коллектив, как хорошо изготовленная деталь на свое место в машине, поэтому с ним никаких особенных приключений не происходило. Это был кадровый работник Гидрометслужбы, хорошо знающий свою специальность и теоретически, и практически; он обладал крепким здоровьем и спокойно переносил смену обстановки. Правда, привыкнув постоянно жить в коллективе, даже на арктической зимовке, он совершенно не переносил одиночества. В то время как для меня мир был везде и всегда интересен и полон жизни, Анатолий в одиночестве впадал в тоскливую меланхолию. Поэтому большую часть дежурств на «Филиале» я взял на себя, оставив ему техническую обработку результатов наблюдений. Такое разделение труда устраивало нас обоих.

(В общей сложности за два года я провел на «Филиале» в полном одиночестве три-четыре месяца. Это уже была своеобразная «ультразимовка»: один, выше станции, на узком ветреном гребне, среди дымящихся снежных застругов.)

Так же незаметен и в то же время незаменим был метеоролог Володя Кожанов. Тихий и невозмутимый, он был полной противоположностью своей боевой и шумной жене Люде, тоже метеорологу. Год за годом оба они честно и безукоризненно выполняли свою работу.

А к метеорологам у нас предъявляются особенно строгие требования, так как Гидрометслужба — это точность во всем: во времени и в порядке наблюдений, в отсчете показаний приборов, в обработке. И пусть они оба всего лишь рядовые службы погоды, но от таких рядовых зависит точность прогнозов, а значит, безопасность полетов, надежность и быстрота штормовых предупреждений и многое другое.

Старший инженер-гидролог Кызылчи Анатолий Слободян дважды был ее начальником. Гидролог по призванию, он словно был рожден с удовольствием копаться в сложных электросхемах различных приборов, в мельчайших деталях гидрологических вертушек и самописцев; терпеливо корпеть над графиками, схемами и диаграммами, в которых дикое переплетение кривых заставило бы взвыть от зависти самого изощренного абстракциониста; в любое время года и суток, в любую погоду стоять на шатком гидрометрическом мостике, согнувшись над бешеным потоком; строить, забыв об усталости, водосливы, искусственные русла, устанавливать приборы, изобретая при этом что-то новое, свое. Правда, при этом появление новых идей иногда срывало осуществление старых, и некоторые проекты были выполнены только наполовину.

За увлеченность работой, за преданность своей нелегкой профессии зимовщики прощали ему все недостатки и ошибки. Анатолий проработал на Кызылче пять лет. И многое было сделано только благодаря его энергии и энтузиазму.

С Эриком Добкиным я познакомился осенью 1962 года. До этого он работал инженером-гидрологом где-то на Дальнем Востоке. В наших характерах оказалось много общего: мы оба любили слою профессию, найдя в ней призвание, оба до тридцати лет сохранили в душе романтику юности. Со мной он сдружился сразу, хотя со своими коллегами гидрологами часто расходился во мнениях, затевая шумные споры. Я был самым старым среди кызылчинских холостяков. Примкнул к нашей компании и «временно холостой» Эрик, жена которого должна была приехать позднее.

Вечерами мы собирались в сушилке — небольшой комнатке в нашем доме, где была большая печка с плитой. Приходили продрогшие в снежных шурфах гляциологи, промокшие гидрологи, усталые метеорологи. Над раскаленной плитой тесно висели сырые телогрейки, сапоги, носки, портянки, рукавицы. А мы, раздевшись до трусов, сидели во влажной жаре и, по образному выражению Лени Павловичева, «балдели». Зимовщики умеют ценить тепло. Начинались разговоры, истории, шутки. Скромные «женатики», зашедшие «на огонек», только поеживались и смущенно улыбались, слушая эти импровизации. Могло показаться, что здесь собрались прожженные циники, но это было далеко не так. Часто чем меньше у человека опыта в некоторых жизненных вопросах, тем более опытным и знающим ему хочется казаться, хотя бы в разговоре.

В нашей компании стал даже выходить устный роман «про шпионов». При этом каждый из присутствующих изображал одного из героев нашего детектива. Свобода мысли и слова придавали роману весьма своеобразный оттенок. Остановились на том, как шпионка, переодевшись мужчиной, кокетничает со шпионом, переодетым женщиной. Вскоре, однако, роман прекратил свое существование.

Прочитав однажды в журнале о «культуризме» — атлетической гимнастике, помогающей развивать могучие мышцы и великолепную фигуру, мы, не откладывая дела в долгий ящик, раздобыли гирю, гантели, соорудили из лома и двух ведер с цементом небольшую штангу и по вечерам, кряхтя и обливаясь потом, с увлечением ворочали в нашей комнате этот железобетонный гарнитур. Каждый входящий невольно проникался уважением к обитателям общежития, орудовавшим почти центнером железа и камня.

Когда мы снимали штангу с чуть живого Лени Кондакова, который пытался жать ее лежа, вошел Эрик.

— Привет «культуртрегерам»! Кажется, еще немного — и одним любителем изящных фигур станет меньше?

— Ничего! — возразил я. — Это же не люди — тигры! Подожди, сейчас закончим — ив сушилку. Продолжим наш роман. Самое интересное…

— Не могу, Саша! Жена завтра приезжает, нужно комнату подготовить.

— Жена?! Неужели теперь ты нас покинешь?! И ты, Брут!..

— По-видимому, придется. Жена, ничего не поделаешь.

— О женщины! — я горестно взъерошил волосы. — Даже здесь, в горах, нет от вас спасения!