Снежная робинзонада

Зимуем

Гудит за стеной метель. Домик с наветренной стороны заметен по самую крышу. Утром расчистишь, а к вечеру снова в окнах тьма, от трубы можно спускаться на лыжах. Метели уныло подпевает с чердака наш кот, посаженный туда за попытку похитить с кухни кусок сала.

За снегом и туманом солнца не видно. Лишь по тому, что темнота за окном сменяется мутной синевой, можно понять, что наступает рассвет. Я смотрю на часы. Подходит срок очередных наблюдений. Сегодня дежурю я.

Надеваю меховую малицу. Работать в ней неудобно, но зато кажешься себе таким бывалым и солидным зимовщиком. В руках флакончик с дистиллированной водой для смачивания батиста «влажного» термометра и ведро осадкомера, в кармане часы, карандаш, фонарик и самое главное — книжка для метеорологических наблюдений.

Вываливаюсь из двери и сразу же попадаю в глубокий сугроб, наметенный у самого крыльца. Несколько минут ищу в снегу лыжи (пешком не пройдешь), надеваю их и, держась за трос, медленно иду в крутящемся снежном сумраке. Иду долго, трос бесконечен.

Наконец сквозь метель различаю мачту флюгера, стойку гелиографа, жалюзи будок. И снова в несчетный раз привычный порядок наблюдений и отсчета показаний приборов. Особенно трудно определить направление и скорость ветра. В снежной мути верхушка флюгера чуть видна, освещенная слабым светом двенадцативольтовой лампочки. За воротник уже насыпался снег, и по спине медленно текут холодные струйки. Хочется скорее попасть домой, но спешить нельзя: Гидрометслужба — это прежде всего точность и порядок.

Но вот наконец, облепленный снегом и замерзший, я вваливаюсь в дом. Литвинов пусть спит спокойно, сегодня на рации дежурит не он. Я беспощадно тормошу спальный мешок, в котором медведем храпит Володя. Хриплое ворчание возвещает, что мой труд не пропал даром. Не вылезая из мешка, Володя, словно рак-отшельник с раковиной, подползает к радиостанции, включает какие-то до сих пор непонятные для меня тумблеры и рубильники и «вылезает» в эфир.

Заслышав профессиональным слухом привычный писк морзянки, беспокойно заворочался во сне Женя Литвинов, поглубже забираясь в свой мешок. Включив рацию на полную мощность, нахально заглушая дальние островные и пустынные станции, Володя передает радиограмму, включает рацию и снова исчезает в своей берлоге.

Между прочим, быстро и легко расшифровывая цифровые передачи, Володя теряется и путается в буквенных. Из каждого слова ежедневных хозяйственных радиопередач он успевает принять лишь две-три буквы (как я потом убедился, этот недостаток был и у других армейских радистов). То, что у него получалось после радиосвязи, мы называли радиограммами с Марса. Расшифровывали их всей станцией. Это напоминало сцену из детективного романа.

«Я-л-в-у», — Володя вопросительно поднимает голову. «Яблокову, значит», — мрачно переводит Литвинов. «Хм, похоже… Ладно. А это что такое? С-те-им-ю-ции-мму-лич-нег?» Оба собеседника ошеломленно переглядываются, потом оборачиваются ко мне. «М-да, над этим подумаешь! Что значит хотя бы это «мму»?» К вечеру наконец расшифровываем: «Сообщите имеющуюся на станции сумму наличных денег».

Через два-три года мы, пожалуй, смогли бы свободно, не хуже знаменитого Шерлока Холмса расшифровать любое сообщение.

А где-то далеко в Ташкенте, в теплых, светлых комнатах нашего управления, синоптики уже наносят на карту результаты моих наблюдений. Рядом ложатся цифры и знаки, переданные с сотен других метеостанций. И постепенно на чистом бланке синоптической карты возникают извилистые линии теплых и холодных фронтов, проступают очертания циклонов и антициклонов. Сравнивая полученную карту с предыдущими, синоптики видят направление и скорость движения воздушных масс, характер протекающих в них процессов и могут предсказать их поведение, дать прогноз погоды.

Прогнозы передают по радио, печатают в газетах, сообщают по телеграфу и телефону. И в этом есть доля нашего труда.

Теперь несколько слов о доме, в котором мы живем.

Небольшое низкое здание из сырцового кирпича, внутри четыре комнаты: жилая, радиостанция-метеокабинет, кухня и склад. Если на станции жили семейные, то они занимали жилую комнату, а иногда и склад, оставляя бедным холостякам холодный и полутемный метеокабинет. В этом отношении мы самый неприхотливый и поэтому самый подходящий для зимовок народ.

Но в этот год вместо положенных по штату пяти сотрудников нас было всего трое; такой недобор получается иногда на особо трудных станциях. Поэтому мы перетащили в жилую комнату оборудование радиостанции и метеокабинета. Дров было мало, отопить все помещения мы не могли, поэтому в комнате для тепла топили небольшую железную печурку, а готовили на кухне на примусе.

Новая железная крыша сияла свежей краской, крыльцо же, разрушаемое ветрами, дождями и морозами, имело довольно жалкий вид. В одну из зим, когда также, как сейчас, не хватало дров, деревянная крыша крыльца исчезла в топках печек, и сиротливо возвышавшиеся глиняные стены, должно быть, несколько напоминали Помпею после раскопок.

Сзади к дому примыкала тесная, тоже сырцовая пристройка, где помещались агрегаты и аккумуляторы. Одно время для освещения на станции установили ветряк, но потом сняли за отсутствием ветра нужной силы.

Рядом с домом стояло нечто похожее на глинобитную собачью будку, где хранилось горючее и масло для двйжков, керосин для примусов и ламп и различная пустая тара. Шагах в сорока от дома бежал ручей, откуда мы весь год брали воду.

Бани не было, и, чтобы помыться, приходилось долго топить холодную кухню, греть почти во всей имеющейся посуде воду. Затем устраивалась всеобщая помывка и стирка.

Не следует забывать, что все, кроме изготовленного здесь же на месте кирпича, было привезено сюда на вьючных лошадях по узким и крутым горным тропам: и стекло, и кровельное железо, и продукты, и горючее, и приборы, и мачта флюгера. Только позднее на смену караванам пришла техника — вертолеты и самолеты. Но и она не всегда выручала.

В январе, с опозданием на два месяца, нам забросили топливо. Небольшой АН-2 на бреющем полете сбрасывал связки саксаула. Поднимая фонтаны белой пыли, они глубоко зарывались в снег. Чтобы достать драгоценные дрова, пришлось раскапывать полутораметровые сугробы на площади в несколько гектаров. За один день мы не успели все собрать. А ночью загудел ветер, зашелестела поземка, и все ямки над местом падения связок замело. Зато весной, когда растаял снег, чабаны очень удивлялись, находя в безлесных горах сучья и стволы пустынного дерева саксаула. Между прочим, его древесина чрезвычайно тверда и хрупка одновременно, поэтому мы кололи дрова не топором или колуном, а кувалдой, как уголь.

Для освещения мы пользовались обычными керосиновыми лампами, но, перебравшись в одну комнату, позволили себе роскошь электрификации. У рации, над столом и над каждой кроватью повесили маленькие двенадцативольтовые лампочки. Теперь можно было читать лежа, не занимая места за столом. Неяркий свет освещал одну-две страницы, не мешая спать соседу и не «сажая» аккумуляторы.

Населяли наш дом существа только мужского пола, включая кота и пса. За время первых своих зимовок я настолько привык к мужскому обществу, что потом мне казались странными и непривычными женские окончания: «пошла», «сама», «которая», «думала», «она»…

Ангрен-плато, как и каждая станция, имела свою историю, полную самых различных приключений, или, как мы их называли, случаев. Случаев забавных и грустных, комических или почти трагических, а чаще трагикомических. У мужчин принято смеяться над любой, даже смертельной опасностью, если все закончилось благополучно. На «высокогорке» и один прожитый день — приключение, а станция существует с 1952 года.

Рассказы эти я слышал от Жени Литвинова, от Володи Селиверстова и от других работников нашей службы, от тех, кто когда-либо так или иначе был связан с Ангрен-плато.

Как-то поздней осенью на станцию из управления послали гидролога — не то проводить инструктаж по снегосъемкам, не то за материалами наблюдений. Кызылчи в те времена не было и в помине. Путь шел по дну каньона, затем крутой подъем, подъем пологий (все это измеряется километрами по горизонтали и сотнями метров по вертикали) — и станция.

Все шло хорошо до последнего километра. В каньоне догорала осень, но на станции уже была настоящая зима, лежал метровый рыхлый снег. Путник, отправившийся в путь без лыж (обычная ошибка каждого незимовщика), скоро промок, замерз, устал и наконец окончательно увяз в снегу. Достав из кармана мелкокалиберный пистолет, он стал стрелять в воздух, пытаясь привлечь к себе внимание зимовщиков.

Однако результат оказался неожиданным. Выскочившие зимовщики увидели вдали на снегу зловещую темную фигуру, мрачно и озабоченно палящую из нагана, — совсем как в книжке про шпионов, на которые в то время был большой спрос, — и на станции началась паника. Одни тщетно пытались сообщить по рации в Ташкент о нападении на Ангрен-плато, другие требовали спрятать рацию или вывести ее из строя, третьи разыскали в углу заржавленное ружье и торопливо набивали его картечью. Иногда выскакивали на крыльцо и с ужасом убеждались, что незнакомец, продолжая стрелять, медленно подползает к станции.

Неизвестно, чем бы все это кончилось, но незадачливый командированный наконец приблизился на расстояние слышимости голоса, и паника прекратилась.

Однажды Володя Селиверстов поймал змею. Нельзя отказать в храбрости человеку, набрасывающемуся с пиджаком на ядовитую гадину. На станции он посадил свою добычу в ящик, а часа через два убедился, что ящик пуст. Змея убежала и скрывалась теперь где-то в доме. Три дня на зимовке не знали покоя. Каждый считал, что змея прячется именно в его спальном мешке, тумбочке, рюкзаке, поэтому перетряхивали все десятки раз, ища затаившегося гада. По ночам любой шорох вызывал суматоху, после которой напуганные обитатели станции долго не могли уснуть. Лишь на третий день беглянку случайно обнаружили на чердаке. Как она сумела туда забраться — неизвестно. Вновь воцарился мир и покой.

Можно долго перечислять самые различные приключения зимовщиков. Здесь было бы, конечно, и повествование о том, как однажды ночью на снегосъемке вдали от дома низко сияющая над горизонтом Венера была принята за фонарь идущего человека и послужила причиной паники. Или как станционный щенок был заподозрен в бешенстве, и вызванный фельдшер, сделав каждому по нескольку десятков уколов, запретил всем на целый год употребление всех алкогольных напитков и даже пива.

Да и на пустынных, береговых и островных станциях жизнь тоже была далеко не однообразной. Приключений хватало.