Снежная робинзонада

Обо всем понемногу

«Бог создал любовь и дружбу, а черт — Гидрометслужбу», — тяжело дыша, ругались мы, таща, словно бурлаки, на десяти сбитых плотом лыжах двадцатипудовый двигатель. Глубина снега достигла метра, трактор больше не мог пробиться на станцию, поэтому последнюю, самую трудную часть пути приходилось преодолевать таким древним способом. Утопая в сугробах и обливаясь потом, останавливаясь через каждые пять метров перевести дух, мы за полдня дотащили агрегат до станции. Пока электрики выбирали место для его установки, мы отдыхали.

Слабый снегопад, продолжавшийся почти сутки, кончился, туман рассеялся, облачность растеклась, только в вышине золотились спутанные тонкие пряди циррусов — перистых, самых высоких облаков. Горы пылали. Огромные языки оранжевого пламени вздымались над вершинами, колеблясь, угасая и вновь разгораясь. Заснеженные горы светились странным светом, смесью багрянца и золота. И с них струились ввысь столбы, струи, стены холодного огня. Это было одно из самых величественных зрелищ, какие нам пришлось видеть в горах. Необычайно прекрасны сами по себе закаты в горах, зажигающие небо, но горящие горы на фоне тающих облаков были настолько прекрасны и тревожно-грозны, что душу охватывало торжественное волнение, забывались усталость, сырость, холод, боль в мышцах.

Причина этого волшебства довольно прозаична. Просто ветер переносит сыпучий свежевыпавший снег с одних склонов на другие, поднятый ветром снег окрашивается лучами заходящего солнца в огненные цвета.

Отдохнув, мы вновь принялись за работу. Продели в скобы у основания агрегата ломы, поднатужились и с кряхтеньем, воем, стоном и, наконец, радостным ревом затащили тяжелый груз через узкую дверь в агрегатную, поставили на фундамент. Теперь у нас, как в городе, будет настоящее напряжение — двести двадцать вольт!

Если бы посадить в кызылчинскую баню антарктического пингвина, он бы запел: «Вернулся я на родину». Только благодаря закалке мы могли спокойно мыться, стоя на льду и плескаясь кипятком из тазика. Между прочим, мы мыли в бане и нашего станционного кота.

Днем станция освещалась от батареи аккумуляторов с тридцатишестивольтовым напряжением, а вечерами стали заводить новый генератор на двести двадцать вольт. По сигналу — трехкратному миганию света — мы меняли лампочки, затем в сеть подавалось высокое напряжение. Баня же, как и положено, освещалась от аккумуляторов постоянно, лампочки здесь никогда не меняли, и смена напряжения на станции этого учреждения не касалась.

И вдруг однажды в самый разгар мытья свет в бане зловеще замигал. Все на миг оцепенели. Включение высокого напряжения в баню, где мокрые провода тянулись по сырым стенам, угрожало всем моющимся смертельной опасностью. Среди голых поднялась паника. Некоторые, не смыв мыла, стремительно кинулись в раздевалку, судорожно натягивая одежду на скользкое тело. Другие собрались окунуться в железную бочку с ледяной водой или в бак с кипятком, чтобы «экранироваться» от удара током. Свет замигал чаще, испуганный рев раздался громче, из бани выскочила фигура в костюме Адама и длинными прыжками устремилась по сугробам на электростанцию.

Оказалось, что наш радист и электрик Витя Бурмин, переставляя аккумуляторы, несколько раз нечаянно отключал баню, забыв про моющихся. Ничто никому не угрожало. Инцидент был исчерпан, и в бане вновь воцарились тишина и покой.

Зимой мы спускались вниз очень редко, поэтому каждый собирающийся в Ангрен или тем более в Ташкент получал несколько десятков самых различных заказов. Выполнив все поручения, с полутора-двумя пудами груза за плечами, путешественник начинал медленно подниматься на станцию. Пройдя малоснежный Четыксай и сравнительно легкие участки пути ниже устья Кутыр-Булака, путник вступал в долину Кызылчи. Сразу круче становился подъем, глубже снег, труднее путь. Возле обрывов красноватого песчаника, от которых, наверное, и пошло название Кызылчи, из-за поворота открывался вид на станцию, до которой по прямой оставалось километра три. Здесь человек с облегчением сбрасывал тяжелый рюкзак и начинал танцевать на снегу, разминая затекшие плечи.

Со станции быстро замечали прыгающую на белом фоне темную фигуру, и два-три лыжника, вздымая снежные буруны, срывались навстречу. В сопровождении почетного эскорта путник возносился на станцию уже налегке.

И вот рюкзак раскрыт. Свежие газеты, журналы, книги, какие-то сложные детали для радистов, вкусно пахнущие свертки. Но на все это богатство никто не смотрит — потом. Главное — почта. Ничего не ждут с таким нетерпением на зимовках и в экспедициях, как писем. Когда со дна рюкзака вытаскивают толстую пачку конвертов, даже на самых хмурых и озабоченных физиономиях расцветают застенчивые улыбки. Счастливчики тут же разрывают конверты и уносятся мыслями далеко от станции. Те же, кто ждали напрасно, молча выходят на крыльцо и долго смотрят вдаль, словно пытаясь увидеть что-то за подернутыми дымкой цепями гор.

В конце каждого зимнего месяца тонкие ниточки лыжных следов разбегались во все стороны от станции. Разбившись по двое, мы обходили по определенным маршрутам весь бассейн Кызылчи. Только лавиноопасные зоны выше 2500 метров оставались недоступными. Если на Ангрен-плато был один почти сорокакилометровый маршрут, то здесь около двадцати снегопунктов располагались по всему бассейну Кызылчи, позволяя получать очень интересные и ценные в научном отношении сведения о распределении снега в горах при самых различных формах рельефа. Кроме определения снегозапасов мы измеряли количество осадков в суммарных осадкомерах. Снегосъемка трудна и тяжела, поэтому в ней участвовали одни мужчины. Материалы снегосъемок использовались для гидрологических прогнозов, а также для изучения стока горных рек.

Иногда в конце зимы наступала оттепель. Но погода в это время была не пасмурная, как обычно во время оттепелей, а ясная, солнечная, безветренная, когда мы чувствовали, что, несмотря на снега, все-таки живем на широте Италии и Испании. Температура поднималась выше нуля, солнце заметно грело. Народ на станции был здоровый, закаленный, поэтому в такие дни все стремились позагорать. Однажды с любителями загара произошел забавный случай. На снегосъемке в мартовскую оттепель двое наших ребят решили загорать «по-настоящему». Они оставили на себе лишь сапоги, на которых держались лыжи, а все остальное, в том числе и трусы, связали в небольшие узелки, которые несли в руках вместе с приборами и лыжными палками. В замкнутой котловине Кутыр-Булака было тепло и безветренно. Внезапно из-за горы показался вертолет, на котором сотрудники САНИГМИ облетали бассейн Ангрена. Увидев на снегу две фигуры в костюме Адама, летчики не поверили своим глазам. Вертолет круто развернулся и на бреющем полете пошел над любителями ровного загара. А бедные «адамы» в смятении и ужасе тщетно старались прикрыться лыжными палками.

Пребывание на зимовке выработало у нас своеобразные «высокогорные» привычки.

Как-то в Ташкенте перед отправкой на Кызылчу мы, несколько зимовщиков, шли вечером по улице. Гидролог Карим зачем-то отстал; взглянув на нашу компанию сзади, он расхохотался. «Ты что?» — оглянулись мы. «Да вы посмотрели бы со стороны, как идете!» Карим согнулся, ссутулился, приподнял плечи и, будто поднимаясь в крутую гору с грузным рюкзаком, тяжело двинулся по асфальту. Мы переглянулись и тоже рассмеялись. Да, такая походка стала для нас привычной, как и слова «ущелье», «вершина», «обвал», «перевал», «хребет».

Резко бросалась в глаза разница между светлыми лицами горожан и нашими темными физиономиями, опаленными солнцем, ветром и морозом.

Привычка к хрустально-чистому воздуху гор в городе давала себя знать. Первые дни после спуска мы буквально задыхались от дыма, копоти и автомобильного угара, хотя местные жители их совсем не чувствовали.

Мы не особенно боялись лавин, привыкли к ним, как к опасности, которой можно избежать, соблюдая определенные правила. Но вот одиночества некоторые не выносили. Кое-кому из зимовщиков, даже мужчинам, почему-то внушали страх безобидные двухвостки, небольшие насекомые, иногда, особенно в первые годы, заползавшие в спальные мешки.

Обитатели станции были молоды и здоровы; жизнерадостность, требовавшая выхода, проявлялась в бесконечных шутках и розыгрышах, не всегда, к сожалению, носивших невинный характер.

Самой безобидной шуткой считалось подвесить в темноте над спящим приятелем сосульку, чтобы тому капало на нос. В другой раз зимовщику, боявшемуся быстрой езды на лыжах по скользкому плотному насту, натерли сзади комбинезон мылом. Когда тот по привычке на полном ходу попытался затормозить «пятой точкой», торможения не получилось, и бедный лыжник полетел в глубокий заснеженный сай. Во время работы в горах самой милой и обычной шуткой считалось скатить на стоящего ниже приятеля хорошую каменную глыбу весом в несколько десятков, а то и сот килограммов. При этом об опасности предупреждали лишь тогда, когда камень был почти рядом. Отчаянным кенгуровым прыжком человек спасал свою жизнь, а рядом, выбивая из скал искры и вспахивая землю, со свистом пролетала здоровенная булыга. Я был просто поражен, однако меня успокоили: «Какой же из него зимовщик, если он увернуться не сможет?» В ответ на эту железную логику я смог лишь растерянно развести руками.

Как-то весной мы решили попугать наших гидрологов, живших временно в небольшой будке в устье Кутыр-Булака, где они вели наблюдения за режимом этого притока Кызылчи. Решено было одеться в вывороченные мехом наружу тулупы и поздним вечером, с рычанием выскочив из-за камней, попрыгать вокруг будки и скрыться. Думаю, что эффект был бы потрясающий, однако возможность получить хороший заряд картечи несколько остудила наше воображение, и здравый смысл взял верх над необузданной фантазией.

Однажды наши собаки добыли дикобраза. Суп из этого страшилища получился довольно вкусный, иголки мы разобрали на сувениры, осталась страшная голова с полуприкрытыми желтыми глазами, жесткими колючими усами и оскаленными резцами. Увидев ее, наш станционный кот выпрыгнул из окна. Эту голову мы, шутки ради, собирались положить в приборную будку к метеорологам, сунув ей в зубы горящую папиросу. Но и на этот раз раздумали: увидеть в два часа ночи на пустынной метеоплощадке в знакомой будке ужасную харю — лучше не надо.