Таким образом, в аргентинских представлениях о "фронтере" противопоставление цивилизованного города и варварской страны было не очень резким. Отсутствие кредитной системы для мелких фермеров и неспособность составить земельный кадастр еще больше затрудняли закрепление. Строго говоря, в Аргентине не было ни границы расселения, ни реального пограничного общества, имеющего политический вес или ставшего предметом легенд. Периферия так и не стала, подобно городам на Миссисипи или Миссури, самостоятельным центром. Когда появилась железная дорога, она способствовала притоку населения в прибрежные города, а не заселению внутренних районов. В Буэнос-Айресе люди опасались, что невоспитанные мигранты из пампасов принесут в город свои нечистоплотные нравы. Железная дорога привела как к сужению границ, так и к их расширению.
Характерным социальным типом в Аргентине был гаучо: рабочий-мигрант, хозяин ранчо и наездник пампасов. (Ковбой был, по сути, латиноамериканским изобретением, распространившимся с огромных ранчо северной Мексики в Техас, а оттуда - на весь Дикий Запад. Первое и последнее появление ковбоя на политической сцене также произошло за пределами США в форме вооруженной кампании Панчо Вильи после 1910 года в ходе Мексиканской революции). Как заметная социальная группа гаучо были вытеснены в последней трети XIX века альянсом могущественной земельной элиты и государственной бюрократии; это был центральный процесс в истории Аргентины XIX века.
Гаучос - этот термин, по-видимому, впервые был введен в 1774 г. - возникли в XVIII в. из охотников на крупную дичь, которые, как правило, были смешанного испано-индейского происхождения и поэтому подвергались расизму, распространенному как в колониальной, так и в постколониальной Аргентине. Они заслужили репутацию бойцов в войне за независимость (1810-16 гг.), но не смогли сохранить связанное с ней уважение. К 1820 г. закончилась эпоха охоты на дичь и диких лошадей, а также бесконтрольного забоя скота ради шкур и сала. Обычные фирмы занялись переработкой соленого и сушеного мяса, продавая значительную его часть на плантации рабов в Бразилии и на Кубе.
Овцы стали еще одним фактором аргентинской экономики в последующие два-три десятилетия: это было выносливое и нетребовательное животное, которое не нужно было убивать, чтобы получить прибыль. Стоккады и специальные животноводческие фермы превратили экономику из пасторальной в смешанную. К 1870 г. в провинции Буэнос-Айрес, самой густонаселенной в Аргентине, к гаучо можно было отнести, пожалуй, четверть сельского населения. В дальнейшем эта доля быстро сокращалась, поскольку изгороди уменьшили потребность в конных наездниках. В 1900 г. большое значение приобрел фригорифико с современными технологиями упаковки и заморозки, а индустриализация производства мяса привела к быстрому сокращению рабочей силы. Гаучо, которого ценили меньше, чем когда-либо, лишился последних остатков своей независимости.
Когда в 1879 г. генерал Хулио А. Рока напал на мапуче ("араукано" в испанских источниках), самый многочисленный индейский народ страны, и в значительной степени уничтожил их, более буйные элементы среди гаучо также были обузданы. Социальная элита видела в них (потенциальных) преступников и принуждала многих из них к аренде, зависимому труду или военной службе; новые радикальные законы ограничивали их мобильность. Как это часто бывает, городская интеллигенция начала романтизировать фигуру гаучо в тот самый момент, когда он исчезал как социальный тип. С его гибелью гаучо станет олицетворением аргентинской нации.
В Аргентине, в отличие от Бразилии, индейцы долго не сдавались, и в 1830-х годах они все еще совершали неоднократные набеги на провинцию Буэнос-Айрес. Сотни евроаргентинских женщин и детей были похищены. Продвижение вглубь страны потребовало как более широкого определения государственной территории, так и дискурса, обесценивающего коренные народы и исключающего их из национального сообщества. Борьба уже не касалась отдельных аборигенов, а ставила вопрос о противостоянии цивилизации и варварства. Война в пустыне" с индейцами, затянувшаяся с 1879 по 1885 год, была окончательно решена только после широкого внедрения правительством казнозарядной винтовки. Практически в тот же год, что и последняя из великих индейских войн в США, огромные пространства внутренних районов Аргентины были открыты для сельскохозяйственного освоения. Индейцам не было уготовано даже жалкое будущее жизни в резервации.
Бразилия
В Бразилии, чьи земельные запасы были, по крайней мере, такими же большими, как в США, развитие фронтира происходило совершенно иначе - и также отличалось от того, что наблюдалось в Аргентине. Это единственная страна в мире, где некоторые процессы эксплуатации и заселения фронтира после 1492 г. сохранялись вплоть до XX века. Наряду с горнодобывающей границей существовала своеобразная граница рабовладельческих сахарных плантаций, подобная той, что была в Алабаме или Миссисипи до Гражданской войны в США, а в поздний период развивалась пестрая сельскохозяйственная граница. И сегодня социальная жизнь Бразилии сосредоточена в узкой прибрежной полосе. Внутренние районы (sertão), первоначально представлявшие собой всю страну за пределами досягаемости португальских пушек, были (и в некоторой степени остаются) символически неполноценным местом, которое привлекало немногих исследователей. Амазонские джунгли - вплоть до нападений на тропические леса в последние десятилетия ХХ века - были чем-то вроде «границы за границей». В бразильской литературе граница теоретизируется в явно пространственных терминах, почти совсем не как процесс. Так, пространственная категория sertão является ближайшим эквивалентом концепции Тернера, а fronteira обозначает государственную границу.
В Бразилии отсутствовали многие объективные предпосылки для освоения внутренних территорий. В частности, здесь не было сети водных путей, хоть сколько-нибудь сопоставимых с системой Огайо-Миссури-Миссисипи в США; не было и полезных ископаемых, которые могли бы пригодиться для индустриализации (как уголь и железо на североамериканском Западе). Только когда Бразилия проложила себе путь на мировой рынок кофе, появилось что-то похожее на фронтир аграрного развития. В середине 1830-х годов кофе впервые обогнал сахар в экспорте страны, и Бразилия стала ведущим мировым производителем. Но с технологиями того времени потребовалось всего одно поколение, чтобы наступило истощение почвы, и плантаторы были вынуждены двигаться дальше на запад. После отмены рабства в 1888 г. спрос на рабочую силу на плантациях привлек многих итальянцев в Бразилию, но условия жизни там были такими же неблагоприятными, как и в Аргентине, настолько ужасными, что в 1902 г. итальянское правительство запретило рекламу дальнейшей эмиграции. Властные структуры в Аргентине и Бразилии были схожи: латифундисты в первой соответствовали крупным кофейным плантаторам во второй. Ни в одной из этих стран не проводилась политика выделения или перераспределения земли в пользу мелких фермеров. Бразильская фронтейра была, по сути, страной монокультуры кофе, управляемой крупными предприятиями с рабами или без них; это не было местом, где могли бы сформироваться независимые пионеры (в понимании Фредерика Джексона Тернера ) и ориентированный на дом средний слой или утвердиться школа демократии под открытым небом. Как показал Джон Хемминг в трогательной трилогии, бразильские индейцы, попавшие до 1910 г. в каучуковый бизнес в Амазонии (а не, правда, в экономику кофе и сахара), даже не были защищены резервациями. Тропические леса, в отличие от закрытых Великих равнин, заселенных евроамериканцами в США, были открытой границей. Поэтому индейцы отступали все дальше и дальше в самые отдаленные районы, и к началу века их сопротивление колонизаторам было окончательно исчерпано.
Южная Африка
Отсутствие реального взаимодействия между пограничными процессами в Южной Америке и Южной Африке делает их точное совпадение во времени еще более поразительным. Последние индейские войны в Северной и Южной Америке проходили в 1870-1880-х годах, как раз в то время, когда завершалось завоевание белыми (британцами) внутренних районов Южной Африки. Для Южной Африки завершающим стал 1879 год, когда зулусы, важнейшая африканская контрдержава, потерпели военное поражение. Это была последняя война в череде войн между колониальными властями и африканскими армиями. Король зулусов Кетчвайо, спровоцированный невыполнимыми требованиями британцев, смог мобилизовать более 20 тыс. человек (цифра, совершенно недостижимая для североамериканских индейцев), но в итоге и ему пришлось склониться перед превосходящей мощью британцев. И сиу, и зулусы были значительными региональными державами, подчинившими и поставившими в зависимость своих коренных соседей, но они знали все о военной мощи белых за десятилетия контактов с ними. И те, и другие предпринимали лишь незначительные шаги по ассимиляции с захватчиками и принятию их образа жизни. И те, и другие имели сложные политические структуры и системы верований, которые оставались чуждыми европейцам и евроамериканцам и служили материалом для их пропаганды о невосприимчивости дикарей к разуму и цивилизации. К 1880 году в США, как и в колониальной Южной Африке, господство белых стало незыблемым.
Эти общие черты контрастируют с различиями в судьбе сиу и зулусов. Эти два народа не могли в равной степени противостоять экономическому давлению: сиу были кочевниками, охотившимися на бизонов, объединенными в группы, не имевшими ярко выраженной политической или военной иерархии и совершенно лишенными экономической роли на растущем внутреннем рынке США; зулусы были оседлыми и имели гораздо более сильную смешанную экономику, основанную на скотоводстве и земледелии, с централизованной монархией и социально интегрированной системой четко определенных возрастных групп. Поэтому, несмотря на военное поражение и оккупацию, разбить и деморализовать зулусов было не так просто, как сиу. Более того, Зулуленд не был маргинализирован в рамках широкой южноафриканской экономики, а превратился в резервуар дешевой рабочей силы. Таким образом, постепенная пролетаризация зулусов сыграла важную роль в разделении труда внутри страны.
Более ранние хронологии фронтира Южной Африки и Северной Америки также имеют поразительные параллели. Первые контакты между европейскими иммигрантами и коренным населением произошли в XVII веке, а 1830-е годы в обеих странах стали важным переломным моментом: в США - с началом политики депортации южных индейцев Эндрю Джексона, а в Южной Африке - с началом Великого похода буров. Особенностью Южной Африки было разделение внутри белого населения после захвата британцами мыса Доброй Надежды в 1806 году. С этого момента бурское население, восходящее к голландской иммиграции XVII века, существовало вместе с малочисленной британской общиной, которая была связана с богатой и могущественной имперской метрополией и принимала ключевые решения в Капской провинции.
Поначалу "трекберы", живущие исключительно за счет фермерства, были вынуждены передвигаться из-за нехватки земли. Затем в 1830-х годах из Лондона подул ветер эмансипации рабов, который нашел применение на мысе и стал центральным структурным элементом бурского общества. Британская политика юридического равенства рас показалась бурам неприемлемой. Но присутствие хорошо вооруженных африканских войск, особенно кхоса на востоке, означало, что для воловьих повозок первопроходцев было открыто только одно направление: в более слабо защищенный Хай-Вельд на севере. Буры извлекли выгоду из распада многих африканских общин, что само по себе стало результатом периода военных конфликтов между африканскими народами, получившего название "Мфекане". В период с 1816 по 1828 год молниеносное продвижение государства зулусов под руководством его военачальника Шаки привело к обезлюдению значительных территорий пастбищ, одновременно передав союзников белым поселенцам из антизулусского лагеря.
Великий поход" был успешным в военном и логистическом отношении маневром одной из этнических групп, боровшихся за земли в Южной Африке. Он стал завоевательной кампанией, первоначально носившей "частный" характер. Процесс образования государства последовал лишь позднее, как некий "побочный продукт" (Йорг Фиш) частного захвата земли, когда буры создали две собственные республики: Трансваальскую в 1852 году и Оранжевое свободное государство в 1854 году. Эти два образования были отделены от Капской колонии, но англичане официально признали их и оказывали определенное влияние на их экономическую жизнь. Таким образом, в Южной Африке XIX века не было единого государства, которое могло бы проводить общую "черную политику", аналогичную федеральной "индейской политике" в США. В военном отношении буры не имели центральной армии, которая могла бы оказать им поддержку. Будучи вооруженными поселенцами, они должны были сами решать свои проблемы и доказывать свою способность создать собственное государство. В Оранжевом свободном государстве им это удалось, но в Трансваале (который был временно аннексирован англичанами в 1877 г.) - гораздо хуже. В обоих случаях государственный аппарат был примитивным, финансовое положение неустойчивым, а интеграция "гражданского общества" за пределами церкви отсутствовала. Поскольку южноафриканская граница 1880-х годов была "закрытой", в том смысле, что "свободных земель" для распределения больше не было, бурские республики не были, по сути, государствами на границе расселения.
Любая граница имеет свои демографические особенности, и в этом отношении Южная Африка существенно отличалась от Северной Америки. До 1880-х годов массовой иммиграции в Южную Африку не было, да и впоследствии приток населения на ее золотые и алмазные месторождения не сравнится с гигантскими потоками через Северную Атлантику. К середине века индейцы составляли ничтожную долю населения США, в то время как на юге Африки африканцы составляли подавляющее большинство. Чернокожие африканцы были гораздо меньше, чем североамериканские индейцы, поражены болезнями, завезенными из Европы, и их культурная травма не была настолько глубокой, чтобы привести к резкому демографическому спаду. Таким образом, в Южной Африке доколониальные жители не стали меньшинством в своей собственной стране.
В Южной Африке, как и в Северной Америке, вооруженный пионер, обеспечивающий себя и свою семью, поначалу был основным приграничным типом. В Америке, однако, в приграничье рано появились крупные фирмы, производящие продукцию на экспорт. В XVIII веке табачные и хлопковые плантации, многие из которых располагались на границе, стали частью разветвленных торговых сетей, а в XIX веке граница все чаще становилась местом развития капиталистических процессов. В Южной Африке после частичного бегства буров во внутренние районы страны они поначалу были еще более удалены от мировых рынков. Только открытие алмазов в 1860-х годах и золотых месторождений двумя десятилетиями позже привело к тому, что в бурских республиках наряду с натуральным хозяйством возникла и горнодобывающая отрасль (в значительной степени ориентированная на мировой рынок).
В конце XIX в. бантуязычное население ЮАР сумело занять в общественном устройстве место, относительно более благоприятное, чем индейцы Северной Америки. Если койсаны в Южном Кейпе уже в начале колониального периода практически полностью потеряли доступ к сельскохозяйственным угодьям, то бантуязычное население внутренних районов страны, несмотря на продвижение границы расселения, смогло эффективно использовать значительные земельные ресурсы. На значительных территориях Лесото (Басутоланд) и Свазиленда, а также в восточных районах современной Южно-Африканской Республики мелкие африканские фермеры обрабатывали свои собственные земли. Отчасти это стало результатом их сопротивления, а отчасти благодаря специальным решениям правительств различных стран, направленным против полной экспроприации африканцев. В Северной Америке таких уступок не последовало: кочевничество охотников на бизонов вступило в прямой конфликт с расширением сельскохозяйственных угодий и эксплуатацией прерий для капиталистического животноводства. Ни одна из этих форм хозяйствования не нуждалась в наемном труде индейцев. В Южной Африке фермы и шахты нуждались в наемном труде местных жителей, поэтому чернокожие африканцы не были оттеснены в натуральные ниши, а часто интегрировались на низшей ступени расовой иерархии в динамично развивающиеся отрасли экономики. Правители ЮАР пытались не допустить распространения черного пролетариата по всей стране, создав вместо этого ряд отдельных территорий, похожих на гетто и чем-то напоминающих резервации североамериканских индейцев. Однако южноафриканские резервации, которые лишь много позже (после 1951 г.) стали называться "родными землями", были не столько тюрьмой под открытым небом для изоляции экономически бесправного населения , сколько попыткой политически контролировать черную рабочую силу и направлять ее в экономическое русло. В их основе лежал принцип, согласно которому семьи должны кормить себя в родных местах за счет натурального хозяйства, а рабочие-мужчины, расходы на воспроизводство которых таким образом сводились к минимуму, должны были найти работу в динамично развивающихся отраслях.
Отношение белых к чернокожему большинству в основном отличалось жестокостью и цинизмом. Одним из побочных эффектов этого было то, что, за исключением некоторых миссионеров, никто не взял на себя труд "цивилизовать" африканцев, а значит, и подорвать их культурную автономию. Напротив, именно это произошло в Америке в последней трети XIX в. благодаря благонамеренным усилиям "друзей индейцев". В целом бантуязычные африканцы в Южной Африке не потерпели полного поражения. Они остались демографическим большинством, получили минимальную культурную автономию и сыграли незаменимую роль в экономике. Когда в 1930-х годах США перешли к гуманной индийской политике, было уже поздно для подлинного "индийского возрождения". В ЮАР в то время полномасштабные репрессии против чернокожего большинства населения были еще в будущем. Только свержение государственного аппарата принуждения в конце ХХ века создало бы условия для народного самоопределения. Фронтир наложил глубокий отпечаток на южноафриканскую государственность, но после долгой задержки она, наконец, оформилась в "нормальное" национально-государственное развитие. В США до сих пор существуют резервации. В Южной Африке "родные земли" исчезли на бумаге, но их отпечаток остался в распределении земельных владений.
Turner в Южной Африке
Кроме США, тезис о границах ни к одной другой стране не применяется так часто, но и так противоречиво, как к Южной Африке. Все, кто поддерживает одну из его многочисленных вариаций, в основном согласны с тем, что социальная напряженность и расистские настроения становились все острее по мере удаления от колониально-космополитической атмосферы. Трекбоеры во внутренних районах страны обычно рассматриваются как олицетворение неотесанных первопроходцев, но если для одних это означает свободолюбивых любителей активного отдыха, то для других - неистовых расистов. Общим в таких интерпретациях является акцент на изолированности пограничников от "западной цивилизации", или, во всяком случае, от урбанистической Европы, имевшей свои африканские форпосты в Капской колонии. Частью этого образа является жестко кальвинистское понимание миссии. Критические историки утверждают, что расистская система Южной Африки, достигшая кульминации в 1947-48 годах, начала формироваться именно на этой границе, и поэтому опыт XIX века наложил отпечаток на весь социальный порядок второй половины XX века. Эта идея о длительной преемственности расистских настроений, начиная с 1830-х годов и до расцвета апартеида, составляет ядро пограничной интерпретации южноафриканской истории.
В 1991 г. в книге, которую много читали в Южной Африке, повторялось утверждение, что Просвещение и либерализм прошли мимо буров, что они были "самым простым и отсталым фрагментом западной цивилизации в современное время". Критики этого тезиса не хотели заходить так далеко и находили элементы расистского мышления в Кейпе конца XVIII в.; другие же приближались к "срединной" интерпретации американской истории, указывая на многочисленные случаи контакта или сотрудничества между белыми и африканцами. В частности, историк Леонард Гелке пытался найти выход из столь резких противопоставлений, выделяя как ортодоксальную "границу отчуждения", так и либеральную "границу включения". Еще одно предложение - выделить этап, когда граница была еще открыта, и этап, когда она была закрыта, и показать, что крайнее ужесточение ситуации произошло только в последний период. В настоящее время тезис о строгой преемственности имеет мало сторонников среди южноафриканских историков: ни фронтир XIX века, ни рабство в Капской колонии (до его отмены в Британской империи в 1833-34 гг.) не рассматриваются как непосредственный источник апартеида; скорее, и то, и другое способствовало тому, что уже в конце XIX века формировалось (отчасти религиозное) чувство культурного превосходства белых, а также практика резкой сегрегации. Тезис о границах не дает ключа к истории Южной Африки, но подчеркивает важность географических и экологических факторов для кристаллизации социальных установок.
Тема возникновения свободы на границе у Тернера применима к Южной Африке лишь отчасти. Исход буров во внутренние районы страны был, помимо прочего, реакцией на социальную революцию, вызванную освобождением капских рабов в 1834 г. и указом губернатора от 1828 г., согласно которому любой человек, не имеющий статуса раба, был равен в глазах закона и пользовался его полной защитой. В своих республиках, основанных в то время, когда такие государства были редкостью даже в Европе, буры создали квазиэллинскую форму демократического самоуправления, в которой участвовали все граждане мужского пола, но исключалась часть населения, считавшаяся незрелой (хотя само рабство там не допускалось).
Эта пограничная демократия напоминает не столько о современном конституционном государстве, сколько об эгалитаризме пограничников всего мира. В Аргентине Хуан Мануэль де Росас, типичный каудильо, сначала создал себе базу власти, сражаясь с индейцами на границе, затем заручился поддержкой олигархии Буэнос-Айреса в качестве сильного человека и, совершив поразительный переворот, обратился против своих бывших сторонников-гаучо. В Южной Африке британское колониальное господство на мысе было слишком прочным, чтобы бурское освободительное движение могло ему угрожать, а сами буры были заинтересованы лишь в том, чтобы их оставили в покое в их изолированных республиках. Но начавшаяся в 1886 г. золотая лихорадка на Витватерсранде нарушила эту самодостаточность. Стремясь извлечь максимальную выгоду из новых богатств, буры предоставили британским капиталистам свободу действий, но при этом обеспечили себе политический контроль, отстаивая свою пограничную демократию не только перед чернокожим классом, но и перед белыми приезжими (уитлендерами). Из этой запутанной ситуации развилась Южноафриканская или Бурская война 1899-1902 гг. Она закончилась победой имперской державы, которая, вынужденная приложить огромные усилия для победы над, казалось бы, незначительным противником, начала сомневаться в том, что колониальное господство, особенно над другими белыми, стоит того, чтобы навязывать его такой дорогой ценой.
Война нанесла глубокий урон бурскому обществу на Высоком Вельде: десятая часть населения погибла. Но африканеры по-прежнему составляли подавляющее большинство белого населения ЮАР и сохраняли контроль над сельским хозяйством. Других союзников, к которым англичане могли бы обратиться, не было. Поскольку режим, основанный на постоянной оккупации, был невозможен, необходимо было как-то договориться с подчиненными бурами. Молодое и относительно более либеральное африканерское руководство смотрело на ситуацию примерно так же, и это послужило основой для компромисса. Создание Южно-Африканского Союза в 1910 г. как самоуправляемого доминиона в составе империи стало триумфом африканеров, поражением чернокожих африканцев и обеспечением основных экономических и стратегических интересов Великобритании - по крайней мере, до принятия Вестминстерского статута в 1931 г.
Впоследствии старые элементы расовой дискриминации объединились в полноценную систему. Политические и культурные ценности бурского фронтира сначала постепенно, а затем, после победы Национальной партии на выборах 1948 г., все более резко стали доминировать во всем государстве. В отличие от Аргентины, где власть гаучо-фронтира вскоре сошла на нет, здесь фронтирная периферия завоевала политическое ядро и наложила на него печать почти на весь ХХ век. Ничего подобного ранее не наблюдалось даже в США. В 1829 году, когда президентом стал Джексон, представитель фронтира впервые вытеснил городскую олигархию Восточного побережья с высшего государственного поста. С тех пор и вплоть до техасской нефтяной династии Джорджа Буша, отца и сына, "западные" взгляды неоднократно становились отличительной чертой американской политики. Но в XIX веке более серьезный вызов был брошен рабовладельческим Югом. Гражданская война стала для США тем же, чем бурская война была для Южной Африки, хотя и в более сжатые сроки. Отделение южных штатов США в 1860-61 гг. было эквивалентом Великого похода, а их плантаторская демократия до отделения имела большое сходство с республиканизмом бурских первопроходцев (который, однако, оправдывал себя не столько с точки зрения развитой расовой идеологии, сколько с помощью приглушенного, едва артикулированного чувства превосходства).
Поражение Юга в 1865 г. не позволило идеологии и практике господства белой расы охватить американское государство в целом. Тем не менее с конца 1870-х годов чернокожие вновь лишились многих прав, которые были им предоставлены или, по крайней мере, обещаны во время и после Гражданской войны; отмена рабства отнюдь не превратила их в равноправных граждан. В ходе больших компромиссов, последовавших за Гражданской войной 1865 г. и Бурской войной 1902 г., побежденные белые в значительной степени смогли сохранить свои собственные интересы и ценности - в каждом случае за счет черных. Очевидно, однако, что в США фронтир не восторжествовал так, как в Южной Африке: ценности и символы настоящего "Дикого Запада" проявились не на уровне политического устройства, а как составляющие коллективного сознания и "национального характера" Америки. В США оппозиция "Север - Юг" усложнила политическую географию. Оно стало эквивалентом мятежного фронтира в других частях света.
4 Евразия
В начале этой главы граница была определена как особый вид контактной ситуации, когда два коллектива различного происхождения и культурной ориентации сталкиваются друг с другом в процессах обмена, сочетающих конфликт и сотрудничество в разных пропорциях. Старое предположение Тернера о том, что эти коллективы представляют собой общества, находящиеся на "разных стадиях развития", оказалось в целом несостоятельным. Например, скотоводы-буры во время Великого похода ни в коей мере не находились на другой стадии социальной эволюции, чем их соседи банту. Не было также совершенно очевидно, если воспользоваться еще одной темой Тернера, кто был "варварами", а кто "цивилизованными". В Северной Америке лишь довольно поздно, с появлением индейской охоты на бизонов, возникло резкое противопоставление различных форм хозяйствования: с одной стороны, оседлые пионеры, дополняющие земледелие огороженным скотоводством, с другой - скотоводы-кочевники, обладающие дополнительной мобильностью конных охотников. В Африке с ее многочисленными градациями кочевничества такие четкие контрасты встречались редко. Но, как давно заметил Оуэн Латтимор, они были характерны для всей Северной Азии.
В начале XIX века подвижный образ жизни, основанный на разведении и эксплуатации стад животных, простирался от южной границы Скандинавско-Сибирско-Маньчжурского лесного пояса до Гималаев, высокогорий Ирана и Анатолии, Аравийского полуострова и на восток от Волги почти до ворот Пекина - территория, гораздо большая, чем "Центральная Азия", которую можно найти на современных картах. Оседлое земледелие было сосредоточено на окраинах Евразийского континента, от Северного Китая до Пенджаба, и в Европе к западу от Волги, которая завершала мир лугов и степей. Такое идеально-типичное противопоставление статичного и мобильного не должно, конечно, заставлять нас забывать, что в XIX веке бродячие группы населения существовали также в Европе и Южной Азии.
Кочевничество на степной границе
Внутри этих огромных сфер подвижного образа жизни этнологи выделяют следующие разновидности: (1) верблюжьи кочевники пустыни, распространенные также в Северной Африке; (2) пастухи овец и коз в Афганистане, Иране и Анатолии; (3) конные кочевники евразийских степей, наиболее известные среди монголов и казахов; (4) пастухи яков на Тибетском нагорье. Всех их объединяют общие черты: оторванность от городской жизни, а зачастую и насильственный отказ от нее; социальная организация в виде родовых групп с выборными вождями; большой акцент на близость к животным в формировании культурной идентичности. Кочевая Азия, пересекаемая бесчисленными экологическими границами, была разделена на множество языковых групп и как минимум три основных религиозных направления (ислам, буддизм и шаманизм, каждый из которых имел ряд подвариантов). На границе этого мира, который по площади составлял большую часть Евразии, условия были относительно простыми. Там, где кочевничество не простиралось до самого моря, как в Аравии и Персидском заливе, оно всегда встречало на своем пути оседлых земледельцев. Так было на протяжении тысячелетий и в Европе, и в Восточной Азии: и там, и там была степная граница.
История редко писалась с точки зрения кочевников. Европейские, китайские и иранские историки видели и до сих пор видят в них Другого - агрессивную угрозу извне, против которой оправданы любые средства (как правило, передовая оборона). Хотя уже Эдвард Гиббон, величайший из историков эпохи Просвещения, задавался вопросом, что превратило конных воинов раннего ислама или монголов Чингисхана в такую стихийную силу, оседлые общества находили кочевников почти непостижимыми. И наоборот, кочевники часто чувствовали себя не в своей тарелке, когда сталкивались с представителями немобильных городских культур. Это, однако, не помешало обеим сторонам выработать широкий спектр стратегий в отношениях друг с другом. Методы обращения с варварскими народами из Центральной Азии всегда были одной из наиболее разработанных областей китайского государственного строительства. А в конце XIV в. Ибн Халдун сделал противопоставление горожан и бедуинов краеугольным камнем своей теории (исламской) цивилизации.
Жизнь кочевников более рискованна, чем жизнь земледельцев, и это накладывает свой отпечаток на их мировоззрение. Стада могут размножаться в геометрической прогрессии и приводить к внезапному богатству, но они биологически более уязвимы, чем культурные растения. Мобильный образ жизни постоянно требует принятия решений о том, как управлять стадом, как вести себя с соседями или незнакомцами, поэтому он предполагает совершенно особый тип рациональности. Как подчеркивает российский антрополог Анатолий Михайлович Хазанов, кочевые общества, в отличие от натуральных хозяйств, никогда не бывают автаркичными, они не могут функционировать изолированно. Чем более социально дифференцировано кочевое общество, тем активнее оно стремится к контактам и взаимодействию с внешним миром. Хазанов называет четыре основные стратегии, доступные кочевникам:
1. добровольный переход к малоподвижному образу жизни
2. обмен с комплементарными обществами или торговля с помощью хорошо развитых видов транспорта (например, верблюда)
3. добровольное или беспрекословное подчинение оседлым обществам в отношениях растущей зависимости 4. доминирование над оседлыми обществами и развитие долгосрочных асимметричных отношений с ними
Четвертая из этих стратегий достигла своего пика успеха в Средние века, когда крестьянские общества от Испании до Китая оказались под контролем всадников-кочевников. Аналогичным образом, великие династии, правившие Азией в ранний современный период, имели неземледельческое, хотя и не обязательно кочевое, происхождение в Центральной Азии; маньчжурские правители Цин в Китае (1644-1911 гг.) были самым ярким, но и последним примером такого типа строительства империи, которое в их случае заняло более столетия. Однако в разных частях Евразии кочевые общества оставались достаточно сильными, чтобы грабить своих оседлых соседей и низводить их до состояния даннической зависимости; даже Россия до самого конца XVII века продолжала выплачивать астрономические суммы крымским татарам. Таким образом, на протяжении очень длительного времени самые разнообразные пограничные процессы были частью исторической реальности Евразии, а необходимость отражения угрозы со стороны кочевников являлась существенным фактором формирования централизованных государств по русскому или китайско-маньчжурскому образцу.
Подобные границы, как нить, проходят через конкретные истории отношений власти и обмена. Поскольку земледельцы и кочевники имели доступ к ресурсам, в которых нуждались другие, сотрудничество было гораздо более характерным, чем открытая конфронтация. Даже если во многих случаях не удавалось найти золотую середину в виде культурных гибридов, пересечений и множественных лояльностей, граница все же объединяла людей так же часто, как и разделяла их. Так продолжалось вплоть до XVIII века.
Во всемирно-исторической интерпретации уже давно стало общим местом, что монгольские завоевания начала XIII в. открыли беспрецедентное пространство взаимодействия и коммуникации; некоторые доходят до того, что говорят о "средневековой мировой системе". Впоследствии, как правило, утверждается, государства и цивилизации Азии вновь замкнулись в себе - в качестве примера приводится Китай эпохи Мин (1368-1644 гг.), укрывшийся за Великой стеной, - и положили конец средневековому "экуменизму" Евразии. Однако новейшие исследования показывают, что открытые каналы и множество межграничных связей сохранялись вплоть до рубежа XIX в., и что и в этот период имеет смысл говорить о Евразии как о непрерывном образовании. Грубая дихотомия Европа - Азия является лишь идеологической конструкцией начала XIX века.
Имперские периферии
Особенностью границ в Евразии является то, что они формировались империями. В отличие от Америки и Африки южнее Сахары, здесь доминирующим государством была централизованная и иерархически структурированная империя. Грубо говоря, она принимала одну из двух форм: либо степная империя, поддерживаемая кочевниками-всадниками и паразитирующая на оседлом мире земледельцев, либо империя, основные ресурсы которой поступали непосредственно от налогообложения собственного крестьянства. Возможны были и переходные формы. Например, Османская империя возникла как рыхлое военное образование, структурно похожее на Монгольскую империю, но со временем мутировала в империю второго типа. С общей консолидацией этого типа, также (менее удачно) известного как "пороховая империя", империи Евразии сближались друг с другом, во многих местах имея сопредельные границы. В частности, неостановимый до 1760-х годов рост империи Цин, а затем начало реального расширения царской империи привели к тому, что межимперские "пограничные земли" (в понимании Герберта Болтона) часто формировались на открытых границах. Таким образом, в ранний период Нового времени кочевники Центральной Азии уже были окружены империями. Сами они (особенно монголы, казахи и афганцы) иногда были способны на большие военные усилия , но им так и не удалось создать новую империю в духе Чингисхана или Тимура.
Событием всемирно-исторического значения стало окончательное расширение китайской империи в сторону Центральной Азии. Именно некитайской династии маньчжурских завоевателей Цин в 1680-1760 гг. удалось частично подчинить (Внутренняя Монголия) и частично поставить в зависимость (Внешняя Монголия) монгольские племена, а также интегрировать исламские оазисные общества Восточного Туркестана (современный Синьцзян) в китайскую имперскую систему. Таким образом, в конце XVIII века очаги древней династии грозных скотоводов были поделены между империями. Такая ситуация сохранялась вплоть до распада Советского Союза в 1991 году и образования государств Центральной Азии.
Имперская лепка границ означает, что тема границы сливается со смежной темой строительства империи. В данный момент нас интересует судьба кочевников в XIX веке, и огромное значение империй позволяет поставить вопрос о границе в этих рамках.
В ходе своей экспансии после 1680 г. империя Цин столкнулась с рядом народов на юге Китая, на недавно завоеванном острове Тайвань и в Монголии, которые, не будучи этнически китайцами ("неханьцами"), были отнесены к категории нуждающихся в управлении и цивилизации. После завоевания эти народы попадали под тонкую градацию имперского правления или контроля. Они не образовывали полуавтономные государства-притоки, как Корея или Сиам, а жили как колонизированное население в составе империи. С середины XVIII в. это относилось и к тибетцам, которые управлялись лишь косвенно, на расстоянии Пекина - географически почти на другой планете. В китайском случае сохранялся примат политики, и переселенцы выходили из-под контроля государства только в негостеприимные горные районы внутренних территорий. На неханьской периферии, которая рассматривалась прежде всего как буфер против царской империи на севере, Османской империи на западе и зарождающейся Британской империи в Индии, центральные власти не были заинтересованы в опасной дестабилизации существующего социального порядка. Поэтому идеальным решением было некое непрямое правление, хотя китайско-маньчжурские военные все равно должны были присутствовать в достаточном количестве, чтобы обеспечить лояльность империи. До конца XIX века Цинское государство делало все возможное, чтобы воспрепятствовать притоку ханьских переселенцев в Синьцзян, Монголию и особенно в хорошо защищенную династическую родину - Маньчжурию, которая в один прекрасный день могла стать местом убежища для неудачливого императорского дома.
Тем не менее, китайским торговцам не удалось помешать распространиться во всех этих регионах и зачастую довести неопытных в коммерческом отношении монголов до разорительной долговой зависимости. В начале ХХ века поселенческое движение приобрело демографические масштабы, сосредоточившись в основном в близлежащей Маньчжурии. Но уже в 1930-е годы раздавались громкие жалобы на пренебрежение внутренней периферией, особенно монгольскими провинциями, как источником силы для нации ; в итоге после 1949 года, при коммунистическом правлении, на периферию хлынули миллионы ханьцев. Таким образом, только в ХХ веке открылась граница освоения Китая, что привело к предсказуемой потере земель коренным населением, однако без появления резерваций американского типа. Мусульманское население Синьцзяна смогло сохранить особенно высокую степень культурной и политической автономии, пользуясь скорее преимуществами, чем недостатками межимперского пограничья, вплоть до консолидации коммунистической власти после середины века.
Несмотря на растущую относительную слабость, Цинская империя сохраняла свои сухопутные границы до 1911 г. (за исключением южной Маньчжурии). Она потеряла не так много регионов, как Османская империя, а те, что были уступлены, не были столь важны в экономическом или демографическом отношении. Постепенное отступление Османской империи с Балкан неоднократно приводило к тому, что существующие границы и пограничники теряли свою актуальность, а на их месте возникали новые балканские государства, в основном под руководством и при гарантиях европейских великих держав. Внутреннее переселение, подобное тому, что происходило в Цинской империи и в более широких масштабах в царской империи, не происходило на территориях, находившихся под османским господством. Там не были применимы традиционные модели, поскольку в начале нового времени османские армии вторглись в регионы со стабильным крестьянством, такие как Балканы и Египет, где не было целинных земель, которые могли бы открыть турецкие поселенцы. Кроме того, анатолийские крестьяне были гораздо хуже, чем их китайские или русские коллеги, знакомы с техникой, необходимой для развития сельского хозяйства. Ограничения накладывала и экология, поскольку в Османской империи практически не было больших территорий, которые можно было бы вернуть в оборот за счет привлечения новой рабочей силы. Тем не менее, некоторые формы расширения границ все же имели место. По мере того как Османское государство испытывало давление со стороны национальных движений Юго-Восточной Европы и царских армий, а также по мере утраты контроля над Северной Африкой между Египтом и Алжиром, его внимание было обращено на оставшиеся племенные районы Восточной Анатолии.
В начале XIX в. население страны состояло в основном из курдов и их ханов. Даже на пике своего могущества Османское государство боялось курдов и довольствовалось свободной формой суверенитета над ними, поэтому изменение политики после 1831 г. стало результатом нового самовосприятия, которое начала формировать османская элита. Видя себя современной реформаторской администрацией империи, в которой должно было появиться все больше элементов национального государства, правительство в Стамбуле сочло необходимым ликвидировать полуавтономные области и вовлечь в состав все более однородного государства такие маргинальные регионы, как Курдистан, расположенный на границе с Ираном. Для достижения этой цели правительство раннего периода Танзимата прибегло к военной силе. В результате серии кампаний 1830-х годов были разгромлены главные курдские ханства, и к 1845 году Курдистан впервые стал рассматриваться как регион, находящийся под прямым управлением. Однако за военными успехами не последовало никакой конструктивной политики. Курдистан превратился в оккупационную зону: опустошенную и частично обезлюдевшую, а его оставшиеся жители были настроены резко антитурецки. Это создавало большую нагрузку на центральный бюджет, не стимулируя при этом экономического роста, способного увеличить налоговые поступления. Представителей курдских племен нельзя было силой превратить в лояльных османских граждан. В то время как балканская граница все больше сужалась к югу, восточная периферия империи становилась все более дорогостоящей в военном отношении; не могло быть и речи о том, чтобы связать Курдистан с более широкими рынками. Экспансия не сопровождалась колонизацией поселенцев, в лучшем случае - переселением мусульманских беженцев с Балкан и Кавказа, тысячи которых были направлены в Сирию и Трансиорданию.
Если в Евразии XIX в. и существовала полностью артикулированная граница, то искать ее следует на юге и востоке царской империи. Российское государство возникло как фронтирное, как концентрация сил против Золотой Орды монголов. Едва успели стряхнуть "монгольское иго", как экономическое и культурное превосходство Западной Европы стало болезненно ощущаться. Петр I, наконец, взялся поднять страну со второго места, но только при Екатерине II она стала имперской державой первого порядка, способной разгромить могущественное ханство крымских татар и получить выход к Черному морю. Россия установила военное превосходство над Османской империей и больше никогда его не теряла, хотя турки неоднократно оказывали сопротивление. После 1780 года началось завоевание Кавказа; оно оказалось долгим и было завершено только в 1865 году, но кульминация пришлась на 1830-е годы в ходе разгрома вновь объединившихся чеченцев. К концу царствования Екатерины представители Российского государства установили отношения с широким кругом народов и государств восточной Евразии - от сибирских этнических групп (которые ранее общались только с трапперами и землепроходцами), различных татарских групп и казахских орд до императора Грузии. Что касается других империй, то она поддерживала связи не только с османами, но и с Китаем (давний договор о границе был подписан еще в 1689 г. в Нерчинске), Ираном (который до войны с Россией 1826-28 гг. был склонен к экспансионизму, в 1795 г. разрушив большую часть Грузии и унеся десятки тысяч ее жителей) и, конечно, с Великобританией (с которой она вступила в коалицию в 1798 г. против революционной Франции).
Несмотря на эти основы, реальное строительство многонациональной царской империи и ее экспансия на другой конец азиатского континента произошли в XIX веке. Точные временные рамки этой не имеющей аналогов в Евразии экспансии можно обозначить так: от (отчасти лишь номинального) присоединения Грузии в 1801 году до поражения России в войне с Японией в 1905 году.
Хотя сам Фредерик Джексон Тернер в своих поздних работах предостерегал от слишком упрощенного представления о едином, непрерывном фронте пионеров, движущемся на запад через Северную Америку, условия в Новом Свете были несравненно проще, чем на многообразных рубежах Евразии, охваченной российским влиянием. Огромное разнообразие здесь было обусловлено географией и экологией, социальными и политическими формами различных этнических групп, характером политики царизма и решениями русских военачальников на местах. О пограничной политике можно говорить, по крайней мере, с того момента, когда в 1655 году царь заключил пограничный договор с калмыками - не поработительный, а более или менее равноправный. Таким образом, на раннем этапе российское государство взяло на вооружение тот инструмент политики, который с самого начала использовали США в отношениях с индейскими народами. Договорные соглашения, даже неравноправные, предполагают наличие у обеих сторон минимальной свободы передвижения и умения вести переговоры. Поэтому они характерны не для полноценного колониализма, а в лучшем случае для его предварительных стадий. Договоры, подобные договору 1655 года, первоначально служили для умиротворения более сильных в военном отношении соседей по границе, но последующая политика царизма развивала широкий спектр вариантов - от умиротворения до геноцида. За ними никогда не стояла единая концепция имперской экспансии и внутреннего колониального управления. Поэтому каждый из рубежей следует рассматривать отдельно, как это обычно делается в современных исторических исследованиях.
Царская империя и Северная Америка в сравнении
Проблематика евразийского фронтира не может быть сведена здесь к сведению многонациональной царской империи к России. Скорее, мы рассмотрим специфику евразийских границ в сравнении с Северной Америкой.
Во-первых, вплоть до основания США - фактически до англо-американской войны 1812 г. - наиболее могущественные индейские народы оставались в определенной степени внешнеполитическими партнерами белых поселенцев, в отношениях, примерно аналогичных тем, которые существовали между царским государством и татарами, киргизами и казахами. В обеих частях света значительный сдвиг в соотношении сил произошел только в 1800 году. В Северной Америке индейцы так и не были интегрированы в общество по ту сторону границы, где жили поселенцы, но именно эта исключительность границы сделала возможным формирование "срединного пространства", смешанной или переходной зоны контакта. В отличие от этого, по выражению Андреаса Каппелера, царская империя имела «древние традиции полиэтнического симбиоза, восходящие к средневековью». Входившие в ее состав нерусские народы не были полностью безоружными, а их элиты в определенной степени признавались русскими в качестве самостоятельных аристократий. Более того, в неопределенных зонах на окраинах империи (на территории нынешней Украины и в других регионах) с конца XV в. существовали полуавтономные военизированные казачьи общества - форма, не имеющая аналогов в Северной Америке, но во многом схожая с бандейрантес в Бразилии. Казаки были типичными жителями приграничья, мало чем отличавшимися по образу жизни и военной тактике от соседних степных кочевников, таких как ногайские татары или калмыки. Издавна опасавшиеся царя, они вовсе не были охотными орудиями центральной власти в ранний период Нового времени.
Такие особые общества были преходящими по своей природе, поскольку в определенный момент они становились препятствием для развития прочных имперских или национальных структур. Подобно тому, как британское государство в 1720 г. приняло энергичные меры против карибских пиратов, ранее служивших ему в войнах с французами и испанцами, позиции казаков становились все слабее по мере того, как они теряли свою полезность в качестве буфера против степных кочевников и как царское государство напрямую отвечало за свои потребности в безопасности. Было бы неверно представлять себе казаков как "европейских" борцов с бесчинствующими азиатскими ордами. Во многом по своей социальной организации и культурным моделям они были ближе к своим соседям-кочевникам, чем к основному населению России. Особенно это проявилось на Кавказе, где терские казаки и горские народы Кавказа жили в тесном контакте, отражая боевую культуру друг друга. Для казаков русские купцы и караваны были более легкой добычей, чем их вооруженные соседи. В первой половине XIX века, когда царское государство принуждало терских казаков к борьбе с кавказскими народами, многие из них разделились в своих убеждениях или даже перешли на другую сторону, приняв ислам. Только в 1824 году они были официально приняты в состав Российского государства, что обязывало их нести службу и платить налоги.
Во-вторых, нельзя недооценивать роль армии США в боевых действиях с индейцами. Если не считать перерыва в Гражданской войне, то наибольшее количество войск на границе было развернуто в период между войной с Мексикой (1846-48 гг.) и испано-американской войной (1898 г.). Кульминация активности армии на американском Западе совпала с наступательными операциями царизма на Кавказе и против эмиратов Средней Азии (прежде всего Хивы и Бухары). Наиболее заметным отличием было то, что американская армия обеспечивала фланговую защиту частных поселенцев, участвуя, в конечном счете, в крупных полицейских операциях, а не в завоевательных кампаниях, в то время как царская армия стала инструментом завоевания, которому не предшествовали и не следовали сельскохозяйственные поселения. Продолжая прежнюю тенденцию, российское государство проявляло больше таланта к военным действиям, чем к планомерной организации новых поселений. Не обошлось и без экономических мотивов: завоевание Средней Азии вступило в решающую фазу в 1864 г., когда Гражданская война в США помешала поставкам хлопка для российской текстильной промышленности и Москва искала альтернативные источники. Более того, стратегические цели в противостоянии с Османской империей, Ираном и Британской империей были не менее важны, чем агрессивные решения армейских командиров на местах. Такой военный империализм не приводил к созданию границы. Это было государственное дело, которое неизменно сотрясало основы нерусских обществ, подвергавшихся нападению, но не приводило к построению новых типов общества.
В-третьих, в отличие от индейцев Северной и Южной Америки, попавшие в беду народы Центральной Азии имели возможность (зачастую минимальную) заручиться поддержкой внешних союзников или хотя бы быть принятыми в качестве изгнанников в какой-либо третьей стране. В лучшем случае североамериканские индейцы могли бежать в Канаду, но лишь немногие из них получили там убежище. Народы Кавказа, втянутые в паутину исламской солидарности, могли, по крайней мере, рассчитывать на признание в Османской империи. Народы мусульманской Центральной Азии, оказавшиеся в клещах между российским царством и китайско-маньчжурским империализмом, к концу XVIII в. имели мало возможностей для маневра, хотя некоторые из них смогли еще некоторое время продержаться между двумя великими империями. Некоторые из них до 1864 г. платили дань и России, и Китаю. С 1820 г., когда контроль Китая над Синьцзяном стал ослабевать, там и в Коканде, расположенном по другую сторону границы, начались восстания мусульманского населения. Вплоть до 1878 года предпринимались неоднократные попытки создания независимых мусульманских государств на пространстве между империями. За исключением ряда сибирских народов, жертвы царской экспансии смогли сохранить свободу действий, которой были лишены индейцы Северной Америки.
В-четвертых, можно говорить о пограничном нашествии переселенцев в двух крупных регионах: Западной Сибири и казахских степей. С самого начала в XVII веке русское завоевание обширных сибирских пространств к востоку от Уральских гор было обусловлено спросом на звериные шкуры и меха, благодаря чему регион стал частью более широкого узла, связывающего леса Северного полушария с европейскими и китайскими рынками. Но ресурсы, которые осваивали охотники и трапперы, были слишком обширны, чтобы возникла настоящая "пушная граница". Как и в Северной Америке, коренные народы поначалу смогли в полной мере воспользоваться новыми рыночными возможностями. Но их положение ухудшалось по мере того, как в конце XVIII века набирала обороты сельскохозяйственная колонизация Западной Сибири, впервые ставшая возможной после 1763 года благодаря строительству дороги от Урала до Иркутска на Байкале; тогда до китайской границы оставалось совсем немного. Нужно было прорубить в лесу ленту длиной в тысячи километров и уложить покрытие, способное выдержать повозки и сани. Это было крупное техническое достижение, осуществленное за несколько десятилетий до работ на Орегонской тропе в США и более чем за столетие до строительства Транссибирской магистрали. Так называемый тракт проходил настолько далеко на юг, что необходимость в опасных переправах через реки была сведена к минимуму. Он стимулировал рост существующих по пути населенных пунктов, особенно Омска, который в 1824 году стал резиденцией сибирского губернатора. Но это также способствовало эксплуатации природы и сильно повлияло на условия жизни коренных сибирских народов.
Вторым переломным моментом стало освобождение крепостных крестьян в 1861 году. Правда, это не обеспечило им полной мобильности - законодательное ограничение, привязывающее их к деревенской общине, было снято только в 1906 г., но сотни тысяч людей смогли обойти это. В 1880-е годы из Европейской России в Сибирь эмигрировало в среднем 35 тыс. человек в год, в 1890-е годы - почти 96 тыс. человек, а пик наплыва после 1906 года пришелся на два года позже - 759 тыс. человек в год. Возникли многочисленные противоречия между пришлыми и более ранними переселенцами в Сибирь - старожилами, которые во многом адаптировались к натуральному хозяйству сибирских народов и порой даже не знали своего русского языка.
Последствия новой колонизации были катастрофическими для коренных народов. Их социальный потенциал сопротивления был столь же низок, как у североамериканских индейцев по отношению к евроамериканцам или у монголов по отношению к ханьцам. Возрастающие трудности охоты и рыболовства, долговое бремя, алкоголь подрывали традиционный уклад жизни и культурные ориентации. Вплоть до Охотского моря, а на востоке еще и под давлением китайских переселенцев, коренные сибиряки либо безуспешно пытались приспособиться к новым условиям, либо еще глубже уходили в леса. Как и индейцам Южной Америки, им не было предоставлено даже защитное убежище в виде резерваций.
Наиболее важным регионом для сельскохозяйственного заселения была казахская степь - территория между Нижней Волгой и подножием Алтайских гор в районе Семипалатинска (современный Семей). Для защиты от кочевых казахских всадников (объединенных в большие "орды") и от степных народов, таких как башкиры, Русское государство в 1730-х годах начало строить цепь крепостей, главной из которых поначалу был Оренбург. Из них представители царя вели политику, смешивая переговоры с разделением и запугиванием, но, несмотря на многочисленные успехи, степная граница была взята под контроль лишь в XIX веке. Уже в 1829 году, когда Александр фон Гумбольдт по приглашению царя посетил этот регион, ему был предоставлен большой казачий эскорт для прохождения маршрута между Оренбургом и Орском, который считался особенно опасным. Кочевые всадники часто совершали набеги на русскую территорию, уводя людей и скот, часть людей продавали в рабство в Хиву, где они, видимо, ценились для ирригационных работ. Русские солдаты наблюдали за событиями в степи со своих деревянных башен. Вхождение казахов в состав Российской империи происходило не путем быстрого завоевания, а медленно, в ходе специальных военных экспедиций и постепенной замены феодальных отношений на имперское подчинение. Целью было не только обезопасить регион, но и превратить кочевников-скакунов в земледельцев и "цивилизовать" их в рамках общеимперских структур.
Еще более глубокое влияние оказало переселение русских и украинских крестьян, которые принялись за обработку окраинных участков степи более энергично, чем это делали казаки с их полукочевым смешанным хозяйством. Как и ранее в Сибири, первоначальным толчком послужило раскрепощение крестьянства, но и в этом случае мощную помощь оказало государство. Степное положение 1891 г. резко ограничило право казахов на владение землей. Кочевники-скотоводы, которых мало кто мог склонить к оседлости, были оттеснены на юг и отрезаны от более влажных пастбищ, необходимых для пастбищного цикла. Здесь бросается в глаза сравнительная хронология. Только в 1890-х годах, когда на Среднем Западе и в приграничных районах Высокого Вельда уже не осталось "бесхозных" земель, открылась южнорусская степная граница. И здесь это происходило за счет коренных жителей, хотя они не исчезали в закрытых анклавах, а продолжали кочевать по окраинным землям. Наиболее ярким примером такого рода в царской империи стало казахское поселенческое пограничье, где кочевой образ жизни был вытеснен крестьянским плугом. Конфликт был не столько между населением, находящимся на разных "ступенях развития", сколько между различными типами общества или этническими группами. Регион, где разворачивался пограничный процесс, превращался "из пограничной зоны кочевников и казаков в имперское царство земледельцев и бюрократов", а из тюрко-монгольского мира - в полиэтническую сферу под славянским господством. Не имеет значения, как называть результат - "внутренней колонией" или "пограничной землей". Однако, поскольку она не находилась под особым управлением, а была включена в состав Российского государства, против термина "колония" можно многое сказать.
Аналогичная последовательность действий прослеживается и в других приграничных регионах царской империи: сначала появлялись казаки, затем гарнизонные города и пограничные крепости, и, наконец, поселения крестьян. Государство пыталось направлять этот процесс, да и вообще все аспекты открытия границ, гораздо более жестко, чем в США или ЮАР. Основной вклад американского государства заключался в том, чтобы организованно предоставлять поселенцам дешевую землю. Пионеры были абсолютно свободными людьми: никто не мог их никуда отправить. В царской России, напротив, вплоть до либерализации аграрной политики при премьер-министре Столыпине государство вмешивалось в процесс заселения. В случае с "государственными крестьянами" это не представляло проблемы, но даже в отношении других категорий, как зависимых, так и "вольноотпущенных", государство предполагало выполнять функции опекуна. Хотя многие поселенцы в конечном итоге сами определяли свою жизнь, поселенческая граница не была, как в США, теоретически сформирована их свободными решениями. Еще одним отличием от США был небольшой удельный вес городских поселений. Североамериканская граница повсеместно была связана с образованием небольших городов, некоторые из которых, пользуясь выгодным транспортным положением, быстро превращались в крупные города. На западной оконечности континента граница заканчивалась плотной городской зоной, которая на самом деле не была обязана своим появлением границе. Не возникло русской Калифорнии, не расцвел Владивосток как второй Лос-Анджелес. Но и приграничная урбанизация в строгом смысле слова не стала масштабным явлением.
В-пятых, все формы российской экспансии XVIII-XIX вв. были крайне идеологизированы. Публичная риторика США в отношении индейцев также проходила через фазы, когда задача их "цивилизации" представлялась либо бесполезной, либо важной для человечества. Но фантазии на востоке царской империи были гораздо более экстравагантными; нигде за всю историю европейской экспансии "цивилизаторская миссия" не воспринималась так серьезно. Поскольку многие русские в то время считали, что цивилизация должна следовать в основном за колонизацией, появились интерпретации истории - например, у влиятельного московского историка Сергея Михайловича Соловьева, - которые во многом предвосхитили пограничный тезис Фредерика Джексона Тернера. В начале XIX века стало распространяться мнение, что Россия должна действовать в Азии от имени прогрессивной Европы. Пространство между Арктикой и Кавказом представлялось тем местом, где просвещенная российская верхушка могла проявить себя в качестве проводника европейской цивилизации; завоевание и колонизация шли, как бы оглядываясь через плечо на Западную Европу. В то же время предполагалось дистанцировать Россию от всех дурно известных аспектов колониализма и империализма; действительно, российские и советские историки всегда уклонялись от признания имперского характера российской политики. Это стыдливое стремление замаскировать реальность, в чем-то схожее с американским нежеланием признавать колониальную сторону экспансии США, находит отклик в любимых разговорах об "ассимиляции" нерусских регионов и их жителей. Но - и это еще одно важное отличие - если у Тернера фронтир означал поворот от Европы и рождение американского пионера, то Соловьев и его последователи продолжали считать Западную Европу мерилом всех вещей. Предполагалось, что европеизация России будет идти дальше, в виде русификации других национальностей внутри империи.
Американская концепция "дикой природы", по-видимому, не сыграла в России большой роли. С другой стороны, особенно высокая степень идеологизации была достигнута, когда экспансия была облечена в форму борьбы с исламом. Пропагандисты, ориентированные на философию истории, утверждали, что "исторический упадок" христианства по отношению к исламу может и должен быть обращен вспять. Археологи отправились на поиски "чистых" (т.е. доисламских) культурных форм на завоеванной периферии. Ислам дискурсивно определялся как иноземный импорт, а христианские форпосты, такие как Грузия, включались в Божий план спасения; очищающий эффект пограничного опыта должен был помочь русским. Точно так же после 1830 г., отчасти для того, чтобы защитить свои центральные районы от еретической заразы, российское государство предпочитало заселять периферию религиозными диссидентами - например, старообрядцами, чьи убеждения отдаляли их от православной церкви с середины XVII века. К 1890-м годам гетеродоксы составляли подавляющее большинство этнических русских в Закавказье. Однако, как обычно, имперский дискурс был пронизан противоречиями. Те же исламские боевики, которых в Дагестане демонизировали как врагов христианской цивилизации, в другом контексте могли предстать в образе горских воинов или "благородных дикарей". Подобные романтико-ориенталистские темы связывали российское представление о "чужом" с идеологиями других империй, такими как прославление берберов во французской Северной Африке или британское восхищение воинственными расами в Индии и Восточной Африке.
В-шестых, в отличие от североамериканских индейцев, в случае с царской империей можно привести несколько примеров успеха. Под давлением сил экспансии многие народы проявили высокую степень культурной устойчивости и адаптивности. Один из них - сибирские бухарцы - выделялся среди жителей Средней Азии XVIII в. своей урбанизированностью, относительной лояльностью к российскому правительству, широким распространением арабской и персидской грамотности; они составляли ядро купеческой прослойки и поддерживали внутриисламские контакты между Бухарой и царской империей. Другими примерами являются якуты и буряты. Буряты, как один из двух монгольских народов Российской империи (второй - калмыки), рассматривались русскими как , представляющие более высокую ступень развития, чем "примитивные" шаманистские народы Сибири, тем более что они имели дифференцированную социальную структуру с четко выраженной аристократией, склонной к колониальному "коллаборационизму". Несмотря на всевозможные притеснения со стороны государственных чиновников и миссионеров, буряты сумели добиться уважения и сохранить свободу действий, которой не было ни у одного индейского народа Америки. В частности, наряду с традиционной политической и церковной иерархией они поставили перед собой задачу сформировать современную образованную элиту среднего класса, которая бы выражала их интересы как публично, так и в рамках бюрократии. Во всем мире в наихудшем положении оказывались этносы и общества, не способные выполнить хотя бы один из трех долгосрочных критериев: бояться в военном отношении, быть полезными в экономическом плане и получить представительство на форумах современной политики.
5. Колониализм поселенцев
Проекты государственных поселений в ХХ веке
Границы могут быть местами уничтожения и местами возрождения. Разрушение и созидание часто диалектически переплетаются; Йозеф Алоис Шумпетер в другом контексте назвал это "созидательным разрушением". В XIX веке целые народы в приграничных регионах были уничтожены или доведены до нищеты, в то время как там впервые формировались конституционные демократии. Таким образом, границы могут быть как местами архаического насилия, так и местами рождения политической и социальной современности.
Для начала бросим взгляд за пределы Первой мировой войны. В ХХ веке еще существовали рубежи, некоторые из которых продолжали процессы предыдущего столетия. Но, похоже, они утратили свою неоднозначность. Конструктивные события происходили все реже и реже, границы превращались в периферийные зоны жестко контролируемых империй, далеких от внутреннего плюрализма Британской империи.
В период после 1918 года усилилась идеология и государственное вмешательство в открытие новых фермерских поселений. Как правило, речь шла не о предприимчивых частных лицах, как, например, в то же время в Канаде или Кении, а о людях из самых низов бедности, отправленных вслед за армиями завоевателей для закрепления "пограничных знаков" в суровых условиях. Идея о том, что сильным государствам необходимо жизненное пространство, чтобы избежать опасности нехватки ресурсов, возникающей при перенаселении, и что они имеют право и обязаны отбирать недостаточно "обработанные" земли у менее эффективных или даже расово неполноценных народов, встречается среди многочисленных ультраправых движений и деятелей общественного мнения в начале ХХ века. Она стала официальной политикой новых империй, возникших в 1930-е годы: фашистской Италии в случае Ливии (и в меньшей степени Эфиопии), Японии после 1931 года в Маньчжурии и нацистской Германии в ее недолговечном "Дранге нах Остен". Все три варианта объединяло видение нации, испытанной в пограничных войнах с особым упором на почву. Гитлер, поклонник экзотических приключенческих романов Карла Мая, проводил прямые параллели между Диким Западом находчивого героя Мая Олда Шаттерхэнда и Диким Востоком, который он начал создавать в начале 1940-х годов. Границы стилизовались как экспериментальные пространства, где новые люди и новые типы общества могли развиваться без помех со стороны традиций: утопический военный порядок в Маньчжурии, арийская расовая тирания в завоеванной Восточной Европе. Крайней формой такого мышления была идеология "крови и земли" в Германии, где этнические чистки и массовые убийства были запрограммированы. Поселенцы не должны были сами выполнять эти убийственные задачи, но в каждом случае они служили инструментом политики. Именно государство вербовало и отправляло их, предоставляя малопригодные земли в чужих колониях и убеждая в священном долге вынести неизбежные тяготы ради "блага нации". Поселенцы фашистской имперской мечты - в Африке, Маньчжурии или на Волге - были подопытными кроликами для управляемой государством Volkstumspolitik. Им не хватало основных черт, присущих первопроходцам Тернера: свободы и самостоятельности.
Еще одним аспектом, появившимся в ХХ веке, причем не только в фашистских или (в Японии) ультранационалистических системах, стало то, что социолог Джеймс К. Скотт назвал "социальной инженерией" сельского расселения и производства. Считалось, что природа может быть рационально использована по максимуму за счет плановых трудозатрат и единых условий аграрного производства. Одним из побочных эффектов этого всегда было усиление государственного контроля над сельским населением. Коллективизация в Советском Союзе и Китайской Народной Республике, каждая из которых была связана с программами по вовлечению "новой земли под плуг", имела этот импульс, как и многие проекты (принципиально менее нелиберальные по замыслу) Управления долины реки Теннесси в рамках "Нового курса" Франклина Д. Рузвельта. В коммунистическом варианте элемент свободы поселенцев полностью исчез, а реальная расчистка земли зачастую осуществлялась солдатами или совхозами. Однако идея о том, что формирование пространства может быть выведено за экологические или "цивилизационные" рамки, была характерна для всех вариантов расчистки земель, инициированных государством, и для более ранних форм поселенческого колониализма ХХ века.
Ключевой термин "поселенческий колониализм" обычно встречается в контексте империй и империализма. Там он рассматривается в основном - по крайней мере, в XIX и XX веках - как частный случай, поскольку до 1930 г. было не так уж много колоний, в которых европейские поселенцы составляли значительную часть населения и где политические процессы играли доминирующую роль. Кроме британских доминионов, которые по форме правления уже давно напоминали национальные государства, это Алжир, Кения, Южная Родезия, Ангола и Мозамбик. Нигде в Азии не было колоний европейских поселенцев, а в Европе особое исключение составляла Северная Ирландия. Поэтому в истории колониализма колониям поселенцев уделялось мало внимания; большее внимание привлекал лишь Алжир - важнейший компонент заморской империи Франции. Рассмотрение колониализма поселенцев в рамках темы фронтира предполагает смещение референции, в результате чего он предстает не как особый тип колониального правления, а как результат и выражение особых форм экспансии.
Колониализм поселенцев: Уплотненная граница
Не всякая пограничная экспансия негосударственных игроков приводит к постоянной и узнаваемой линии разрыва между типами экономики и общества. Ранняя канадская граница представляла собой немаркированную зону контактов между индейцами и белыми охотниками и торговцами пушниной, причем все эти высокомобильные народы находились на разных полюсах от поселенцев, а граница Амазонии никогда не была чем-то большим, чем пространством грабежа и сверхэксплуатации. Таким образом, пограничная колонизация - это подкатегория пограничной экспансии, явление, известное в большинстве цивилизаций и означающее продвижение в "дикую природу" за пределы существующих границ земледелия с целью освоения земель для сельского хозяйства или добычи полезных ископаемых. Такая колонизация по своей природе сопряжена с заселением; экономическая цель - приблизить мобильные факторы производства - труд и капитал - к природным ресурсам, зависящим от местоположения. При этом не обязательно создание нового политического образования, поскольку колония часто основывается на краю уже существующей зоны расселения: например, постепенное расширение сельскохозяйственной зоны ханьцев за счет скотоводческой экономики Центральной Азии, достигшее пика в XIX - начале XX века. Но такая колонизация может происходить и вторично по отношению к основным заморским районам нового заселения, наиболее известным примером чего является открытие Североамериканского континента с восточного побережья наружу. Промышленные технологии значительно увеличили масштабы колонизации и ее экологически разрушительные последствия. В частности, железные дороги усилили роль государства в процессе, который в большинстве случаев исторически был организован негосударственными сообществами. Наиболее масштабной государственной железнодорожной колонизацией стало открытие азиатской части России с конца XIX века.
Колонии поселенцев - это особая форма пограничной колонизации, впервые появившаяся в Европе в греческой античности (а до этого в Финикии): город создавал свои филиалы за морем, в регионах, где можно и нужно было использовать лишь относительно небольшие военные силы. Как в древности, так и в современности это имело решающее логистическое отличие от других видов пограничной колонизации. Море, а также запредельные расстояния на суше (в доиндустриальную эпоху до Гульджи в Синьцзяне из Пекина было добираться дольше, чем из Филадельфии в Лондон), стояли на пути регулярных связей, которые только и обеспечивают социальную преемственность.
В таких условиях колонизация могла привести к возникновению настоящих колоний, причем не просто приграничных поселений, а сообществ со своей собственной политической структурой. Классический пример - раннее английское заселение Северной Америки. Группы, основавшие колонии поселенцев, стремились создать плацдармы с большой степенью экономической независимости, не зависящие в снабжении ни от материнской страны, ни от местного окружения. В отличие от римлян в Египте, англичан в Индии или испанцев в Центральной и Южной Америке, европейские поселенцы в Северной Америке, Аргентине и Австралии не нашли эффективных систем сельского хозяйства, способных генерировать излишки для поддержания защищенного военными силами аппарата колониального управления. Поэтому не было возможности отвлечь структурно существующую дань из казны старых правителей в казну новых, а индейские народы и австралийские аборигены не были пригодны для принудительного труда в сельском хозяйстве европейского типа. Именно эти обстоятельства привели к первому, "новоанглийскому", типу колонизации поселенцев: росту аграрного населения, которое восполняло свою потребность в рабочей силе за счет собственных семей и подневольных слуг, безжалостно вытесняя с земли малочисленное коренное население, не приносящее ему экономической пользы. Примерно к 1750 г. в Северной Америке - и только там, за пределами Европы, - возникли регионы, обладавшие высокой степенью социальной и этнической однородности и способные стать ядром неоевропейского национального государства. По такой же модели англичане провели колонизацию Австралии в особых условиях, возникших в результате принудительной миграции каторжников, а затем и Новой Зеландии (несмотря на особенно сильное сопротивление коренного населения - маори).
Второй тип поселенческого колониализма возник там, где политически доминирующее меньшинство с помощью колониального государства смогло вытеснить большинство населения с лучших земель, но при этом оставалось зависимым от его труда и постоянно конкурировало с ним за ресурсы. В отличие от новоанглийской модели, поселенцы второго типа, который мы можем назвать "африканским" из-за основных современных мест их проживания (Алжир, Родезия, Кения, ЮАР), находились в экономической зависимости от коренного населения. Это также объясняет нестабильность второго типа. Только европейская колонизация Северной Америки, Австралии и Новой Зеландии стала необратимой, в то время как в африканских колониях поселенцев в итоге развернулась мощная деколонизационная борьба.
Третий тип поселенческого колониализма решал проблему предложения рабочей силы, связанную с изгнанием или уничтожением коренного населения, путем импорта рабов и их трудоустройства на средних и крупных плантациях. Этот тип можно назвать "карибским", по названию региона, где он был наиболее распространен, но в менее доминирующей форме он встречался и в Британской Северной Америке. Важной переменной были демографические пропорции. В 1770 г. в британских Карибах чернокожие составляли около 90% всего населения, тогда как в северных колониях будущих Соединенных Штатов - только 22%, а в будущих южных штатах - не более 40%. Тип 3, однако, является предельным случаем. За исключением американского Юга за полвека до Гражданской войны, нигде на базе современного рабства не сложилось целостной плантаторской олигархии с независимым политическим видением и дееспособностью. Во всяком случае, это было практически невозможно в таких местах, как Ямайка или Сен-Домингю, где многие крупные владельцы плантаций проживали в Европе. Поэтому владельцев плантаций вообще можно назвать поселенцами лишь условно.
Что же в длинной истории поселенческого колониализма было особенным в XIX веке, когда тип 1 стал столь ярко выраженным, как кульминация старых тенденций и модель для будущего? Ответ на этот вопрос состоит из пяти частей.
Во-первых, как заметил еще Адам Смит в 1776 г., такой тип колониализма соответствовал принципу добровольного заселения и, следовательно, индивидуалистической рыночной логике. Поселенцы, будучи мелкими предпринимателями, устремлялись туда, где видели возможности оптимального использования собственных ресурсов (рабочей силы, а иногда и капитала) в сочетании с чрезвычайно дешевой землей. Они не были официально спонсируемыми колонистами или имперскими агентами. Их форма экономики основывалась на семейном бизнесе, но не была направлена на полное самообеспечение. Сельское хозяйство поселенцев, основанное на разделении труда, производило основные продукты питания для внутреннего и внутреннего рынков и получало провизию через торговлю. Оно использовало наемных рабочих и воздерживалось от форм внеэкономического принуждения. Во многих случаях в XIX веке - от аргентинских зерновых до австралийской шерсти - она достигала производительности выше среднего уровня, была экономически эффективной и конкурентоспособной на международном уровне. Короче говоря, границы в XIX веке, или, по крайней мере, границы, проходящие по капиталистическим законам, стали глобальными житницами. Этот процесс распашки пастбищ и включения их в капиталистическую мировую экономику достиг кульминации на рубеже веков. В 1870 году Канада и Аргентина были еще относительно бедными странами, мало привлекательными для иммигрантов. Но в период с 1890 по 1914 гг. они добились огромных успехов, достигнув процветания не за счет индустриализации, а как ведущие поставщики пшеницы. В период с 1909 по 1914 год Аргентина производила 12,6%, а Канада - 14,2% мирового экспорта пшеницы. Это стало возможным благодаря развитию открытых границ - процесс завершился к началу Первой мировой войны.
Во-вторых, классический поселенческий колониализм опирался на избыток дешевой земли, которую поселенцы получали в свое исключительное владение различными способами - от покупки, обмана до насильственного изгнания. Было бы не совсем корректно говорить, что земля всегда "украдена" у ее прежних владельцев, поскольку во многих случаях до вторжения поселенцев существовали смешанные виды пользования и неясные отношения собственности. Решающим моментом является то, что прежним пользователям - очень часто мобильным племенным обществам - было отказано в дальнейшем доступе к земле. Производители были оторваны от средств производства или вытеснены в маргинальные районы; кочевники потеряли свои лучшие пастбища, отдав их под сельское хозяйство или огороженные загоны поселенцев, и т.д.
Поселенческий колониализм повсеместно привел к формированию современной европейской концепции "собственности", согласно которой индивидуальный владелец имеет исключительное право распоряжаться точно отмеренными и разграниченными участками земли. Столкновения между различными представлениями о собственности были повсеместным сопровождением европейской пограничной экспансии. Лишение собственности коренных заморских общин было следствием процессов в Европе, как более ранних, так и современных, особенно тех, которые были связаны с приватизацией общих земель. Однако и с европейской стороны необходимо проводить различие между различными правовыми концепциями. Кардинальное значение имела свобода купли-продажи земли. Если в Британской империи и ее преемниках (например, в США) земля стала свободно продаваемым или залоговым товаром, то в испанской правовой традиции гораздо большую роль играли семейные связи, и даже после окончания колониального периода латифундии не могли быть просто разделены и проданы. Это было важнейшим элементом стабилизации сельских олигархий в Испанской Америке и, возможно, препятствовало экономическому развитию там.
В-третьих, классический поселенческий колониализм, в отличие от фашистского варианта ХХ века, находился в неоднозначных отношениях с колониальным государством. Испанская монархия раннего Нового времени уже затрудняла постоянное накопление земли в частных руках, что не позволило первым конкистадорам выкристаллизоваться в класс землевладельцев, устойчивый к государственному контролю. В XIX веке британская корона далеко не всегда выступала в роли "кошачьей лапы" для интересов поселенцев. Например, в Новой Зеландии в первые десятилетия после начала колонизации в 1840 г. власти приложили немало усилий, чтобы защитить маори от захвата земель, запретив прямую передачу собственности частным лицам британского происхождения. Как и у североамериканских индейцев, у маори не было представления о земле как о чем-то независимом от племенных общин и власти их вождей; можно было отдать или даже продать права пользования, но не саму землю. Поэтому европейская правовая система поначалу была для них совершенно непонятна. Колониальное государство придерживалось королевских прерогатив в распоряжении всеми землями, пользуясь своего рода правом первоочередного отказа и используя пожалования земель короны как средство сдерживания анархии частных интересов. Такие гранты, конечно, были ступенькой к постоянным земельным трансфертам, и в принципе суды отдавали предпочтение "гарантиям владения" перед фиктивными "правами аборигенов". Однако гранты Короны могли быть отозваны, если земля не была "улучшена" в результате использования. Во всех британских колониях (и во многих других) власти в определенный момент принимали меры по защите коренного населения от поборов поселенцев, но, естественно, в рамках общей близости между государством и поселенцами. Одним из основных общих интересов было обуздание мобильных групп населения. Но мотивы часто были разными: поселенцы рассматривали "бродячие племена" как конкурентов за землю, а государство - как угрозу порядку и неиспользуемый источник налоговых поступлений.
В-четвертых, классическому поселенческому колониализму присуща тенденция к полуавтономному государственному строительству. Поселенцы хотят сами управлять собой и стремятся к демократической или, по крайней мере, олигархической политической системе. Резкое отделение большинства британских поселенцев Северной Америки в 1776-83 гг. и провозглашение независимости бурскими республиками Южной Африки в 1852-54 гг. оставались исключениями. Только в 1965 г. в Южной Родезии (позднее Зимбабве) произошло очередное восстание поселенцев по поводу политической формы государства. Большинство поселенцев нуждалось в защитном зонтике империи: предполагалось, что страна-мать позволит им заниматься своими делами, но в случае необходимости предоставит в их распоряжение свои инструменты власти. По этой причине положение поселенцев, особенно в колониях африканского типа с туземным большинством, могло быть только полуавтономным. Они ни в коем случае не были простым орудием метрополии, более того, часто стремились влиять на политический процесс в ней. Особенно хорошо это получалось у алжирских колонов: их представительство в парламенте в Париже было источником силы, но зависимость от колониальных военных служила постоянным напоминанием о том, что их положение может однажды оказаться под угрозой. Британские доминионы выбрали другой путь. В Канаде, Австралии, Новой Зеландии и, по-своему, в Южной Африке поселенцы в течение XIX века взяли в свои руки колониальное государство и его основные инструменты принуждения, не связывая себе руки формальной инкорпорацией в британскую политическую систему. Ни одна из британских колоний никогда не посылала депутатов в Вестминстер, и доминионы то и дело противодействовали планам более тесной интеграции в рамках империи. Задолго до появления национально-освободительных движений поселенцы стали основным источником беспорядков в европейских заморских империях. С точки зрения колониального государства, эти "идеальные коллаборационисты" были еще и упрямой и неуправляемой клиентурой. "Демократия поселенцев" была целью, которая неизменно указывала за пределы империи.
В-пятых, классический поселенческий колониализм был исторической силой с огромной преобразующей энергией. Природная сфера испытала это на себе как никакая другая. Редко когда в истории относительно небольшие группы людей за столь короткий срок вносили столь радикальные изменения в окружающую среду, как это делали поселенцы в неоевропейских регионах мира. Это произошло еще до великих технологических революций, связанных с появлением трактора, искусственных удобрений и бензопилы с приводом. Долгое время европейские и евроамериканские переселенцы мало что знали о природе тех регионов, где они стремились устроить свою жизнь, и поэтому первым их рефлексом было освоение привычных аграрных ландшафтов. Основные успехи на первых порах были достигнуты в тех регионах, где природные условия напоминали европейские. Но со временем они осознали потенциал необжитых пространств, а также естественные пределы всех возможностей, открывавшихся перед колонизаторами. Скалистые горы, австралийская глубинка, канадский Крайний Север, болота Западной Сибири, сахарский юг Алжира - все это ставило перед переселенцами задачи такого масштаба, который европейцы даже не предполагали. Поселенцы разрушали экосистемы и создавали на их месте новые. Они уничтожали виды животных и заселяли новые - иногда намеренно, иногда как неосознанные носители "экологического империализма", который распространял формы жизни, от микроба и выше, по всей планете. Новая Зеландия, территория настолько далекая, что европейцы не рассчитывали туда вернуться в ближайшее время или вообще вернуться, произвела революцию в своей биологической структуре. Корабли капитана Кука казались Ноевым ковчегом, когда они сошли на берег в 1769 году в стране, где не было млекопитающих, кроме собак, летучих мышей и небольшого вида крыс. За несколько десятилетий до появления первых поселенцев вместе с Куком и его людьми прибыли крошечные патогены и великолепные свиньи - и остались. Затем поселенцы привезли с собой лошадей, крупный рогатый скот, овец, кроликов, воробьев, форель и лягушек, а также дичь, от которой английские джентльмены даже в колониях зависели как от любимого вида спорта. Маори, увидев в этом вторжении не только угрозу, но и возможность, с большим успехом занялись свиноводством. Шерсть стала основной статьей экспорта колонии: к 1858 году на двух островах насчитывалось 1,5 млн. овец, а через двадцать лет - 13 млн. Новая Зеландия была лишь особенно драматичным примером экологических изменений, которые колониализм поселенцев вызывал повсеместно. В XIX веке "Колумбийский обмен" растениями и животными превратился из трансатлантического в глобальное явление, а вторжение поселенческого сельского хозяйства стало более масштабным и глубоким, чем когда-либо прежде.
6. Завоевание природы: Вторжения в биосферу
Границы взаимодействуют друг с другом. Определенный опыт, полученный в одной из них, может быть впоследствии перенесен на аналогичные общие рамки в других местах. Пограничные войны средневековой испанской знати с исламскими королевствами и последующие нападения на коренное население Канарских островов сформировали тип характера, хорошо приспособленный для завоевания Америки. А люди, которые в XVII веке служили английской короне в Ирландии, впоследствии могли быть с успехом использованы за рубежом. Связанные международной торговлей, границы стали подвергаться адаптационному давлению со стороны мирового рынка; производители одних и тех же экспортных товаров - пшеницы, риса или шерсти - оказались в состоянии острой конкуренции. Зачастую для защиты своих интересов они использовали схожие стратегии. Например, в конце XIX века и Калифорния, и Австралия рассматривали садоводство и плодоводство как защиту от колебаний мировых цен на зерно. Границы также находились в экологических отношениях друг с другом. Обмен между ними все больше планировался, так, например, калифорнийцы импортировали австралийский эвкалипт как ключ к облесению засушливых ландшафтов, а Австралия переняла из Калифорнии монтеррейскую сосну как любимое плантационное дерево. За кажущейся невинностью ботанических экспериментов скрывались политические взгляды: многие в Австралии мечтали, что Пятый континент может стать второй Америкой.
По крайней мере, со времен работы Оуэна Латтимора мы знаем, что фронтир имеет как экологические, так и демографические, этнические, экономические и политические аспекты. Значительная часть экологической истории может быть даже написана как история расширения границ. Особенно это касается XIX века - наиболее важной, но и последней фазы экстенсивного развития, предшествовавшей закрытию последних оставшихся границ (кроме Арктики и тропических лесов) в первой трети XX века. В этой книге нет специальной главы, посвященной экологической истории. Это объясняется одной главной причиной: "окружающая среда" и "природа" - практически вездесущие факторы, проявляющие себя во многих областях, охватываемых нашим исследованием: миграции, города, индустриализация и т.д. В данном разделе будут рассмотрены некоторые процессы экологического фронтира, каждый из которых связан с резким расширением контроля человека над природными ресурсами и продолжает тенденции более ранних периодов.
Конечно, индустриализация привела к небывалому уровню загрязнения окружающей среды, породила совершенно новый спрос на сельскохозяйственную продукцию, разработала технологии, сделавшие вмешательство человека в природу несравненно более эффективным, чем прежде. Но очень часто это была лишь модификация процессов более древнего происхождения. Границы с природой возникали и там, где речь не шла о расширении пахотных земель. Горы, например, попали в поле зрения человека в неизвестной ранее степени; демографическая миграция во все более высокие долины и склоны с новыми сопутствующими формами земледелия наблюдалась во многих местах планеты - от Альп до Гималаев и гор юго-западного Китая (где в XVIII веке возник особый вид анархической границы, более или менее неподконтрольной государству, резко контрастировавшей с аграрно-бюрократическим порядком на равнинах). Однако только в Европе в XVIII веке эстетическое восхищение высокими горами - сначала это был особый интерес интеллектуальных кругов Женевы и Цюриха - переросло в альпинизм, объединивший иностранных джентльменов-альпинистов с деревенскими местными проводниками. Альпинизм зародился около 1800 г. на Монблане и Гроссглокнере, как раз в то время, когда Александр фон Гумбольдт совершил необыкновенные подвиги в Андах, которые привели немецкого натуралиста к высотам, на которых до него не задерживался ни один европеец. В XIX веке на всех континентах были совершены восхождения, обследованы и названы горы. Это тоже было связано с открытием и закрытием границы, которое символически завершилось восхождением Эдмунда Хиллари и Тенцинга Норгая на Эверест в 1953 году. Спортивный вызов усиливался с выбором новых, более сложных вершин или отказом от кислородного оборудования, но масштабное покорение высоких гор завершилось примерно так же, как и покорение Антарктиды в 1911 году.
Вырубка леса
В длинной истории плановой вырубки лесов и протестов против нее (которая в Европе и Китае началась в период с 1850-х по 1900 г.) нелегко отвести точное место XIX веку: безусловно, самому разрушительному для девственных лесов Земли, но все же безобидному по сравнению с тем, что предстояло в будущем. По оценкам специалистов, из всех крупных вырубок с момента возникновения сельского хозяйства примерно половина пришлась на ХХ век. Темпы вырубки лесов ускорились в предыдущем столетии. За период с 1850 по 1920 год в мире было уничтожено, вероятно, столько же девственных лесов, сколько за вдвое более длительный период с 1700 по 1850 год. Наиболее пострадавшим регионом была Северная Америка (36%), за ней следовали Российская империя (20%) и Южная Азия (11%). В 1920 г. практически повсеместно прекратилась масштабная вырубка лесов в умеренном поясе Земли, что ознаменовало важный перелом в истории охраны окружающей среды. (В некоторых странах этот поворот в пользу леса начался гораздо раньше - еще в начале XIX века во Франции и Германии, и даже в США отдельные активисты инициировали постепенное переосмысление ситуации в последней трети века). После этого многие запасы леса в зонах умеренного климата стабилизировались или восстановились. Двумя основными причинами этого стали прекращение масштабной расчистки земель за счет леса и увеличение производства древесины в тропиках для удовлетворения потребностей Севера в древесине.
Даже сегодня трудно пробиться сквозь массу мнений по поводу опустынивания и нехватки древесины, чтобы добраться до поддающихся проверке фактов. Более того, если предположить, что такие факты доступны для определенного времени и места, возникает дополнительная проблема оценки краткосрочных и долгосрочных последствий потери лесов. В конкретном регионе усыхание может продолжаться долгое время, прежде чем проявятся его пагубные последствия. А когда кризис становится "общим", когда он приобретает надрегиональное значение? Можно привести ряд историй, показывающих, что в рамках общей мировой тенденции уничтожения и нерационального лесопользования существуют различные пути развития.
В Китае уничтожение лесов происходит уже около двадцати пятисот лет, однако говорить о всеобщем кризисе древесины до XVIII века не приходится. С тех пор древесина как топливо и строительный материал стала дефицитом не только в густонаселенных провинциях с интенсивными формами сельского хозяйства, но и в большинстве центральных районов страны. Неханьские общины на отдаленных окраинах впервые организовались в XVIII в. для защиты оставшихся у них лесов от ханьцев, которые часто появлялись в виде крупных коммерческих рейдов. Воровство древесины стало широко распространенным преступлением в центральных районах Китая. Если новые деревья и высаживались для коммерческих целей, то только быстрорастущие сорта, да и тем не давали достаточно времени для роста. В XIX веке наступил общий кризис обезлесения, но ни государство, ни частные лица ничего не предпринимали для борьбы с ним; мало что изменилось в этом отношении и сегодня. Не было и традиции официальной охраны лесов, подобной той, что начала складываться в Европе в XVI веке. Сегодняшний экологический кризис в Китае уходит корнями в XIX век. Это не может быть полностью объяснено ни слабостью китайского государства XIX века и его относительным отсутствием заботы об общем благе, ни тем, что контроль над лесом (как в Средиземноморье, но не как в Индии, где он в разной степени был отправной точкой для государственного строительства) никогда не служил базой власти, ни культурным безразличием к мифу и красоте леса. Необходимо также признать наличие как минимум одного экономического фактора: а именно, своеобразную зависимость природных катаклизмов от пути. Кризис достиг той точки, когда затраты на преодоление его причин оказались бы больше, чем общество могло бы вынести.
Внешние факторы не сыграли никакой роли в этом развитии. Китай традиционно не был экспортером древесины, да и иностранные бизнесмены не проявляли интереса к его лесам в эпоху западной агрессии после 1840 года. В любом случае Китай оказался перед лицом самодельного лесного кризиса, не имея средств для его преодоления. Никакими предполагаемыми недостатками "азиатских" обществ в целом это объяснить нельзя. Япония, которая с конца XVI в. переживала большой кризис обезлесения, в основном в результате строительства крепостей и кораблей в период объединения около 1600 г., в конце XVIII в. прекратила вырубку деревьев и приступила к новым посадкам. Это произошло в условиях политического режима эпохи Токугава, без какой-либо помощи со стороны европейского лесного хозяйства. Индустриализация Японии, начавшаяся в 1880-х годах, впоследствии оказала серьезное негативное влияние на лесные ресурсы, и государство не считало приоритетной задачей их охрану. Не имея собственных ископаемых, страна получала значительную часть промышленной энергии от древесного угля (плюс энергия воды). Лишь после 1950 г. тенденции вновь стали благоприятствовать лесам. Япония, как и Китай, так и не стала значительным экспортером древесины. А вот Сиам/Таиланд, единственная страна Юго-Восточной Азии, сохранившая политическую независимость, предоставляла концессии европейским фирмам, заинтересованным в ее тике. При этом вопрос о сохранении лесов не стоял на повестке дня.
Другую историю можно рассказать об индонезийском острове Ява - одной из старейших и наиболее глубоко проникших в мир колоний. В Юго-Восточной Азии масштабная вырубка лесов началась задолго до того, как в XIX веке наступила эпоха прожорливого плантационного лесоводства; во многих районах перечные сады были разбиты уже к 1400 г., т.е. до начала колониальных отношений. Европейские потребители были доступны через Средиземноморье, а позднее - через португальскую монопольную торговлю. В последующие несколько столетий эта замена девственных лесов монокультурой распространилась более широко, особенно на Суматре. 330-летнее голландское присутствие на Яве прошло через несколько этапов. В 1670-х годах Голландская Ост-Индская компания взяла под контроль участки яванского тикового леса, которые считались наиболее ценными и, в отличие от густых джунглей, легко поддавались экспортной разработке. Со временем стали очевидны разрушительные последствия применяемых ею методов лесозаготовок. В 1797 году принцип "устойчивой доходности" обобщил и сделал постоянным первоначально временный запрет на вырубку, введенный в 1722 году для отдельных участков леса. Основная идея охраны природы, рассматриваемая теперь уже как альтернативная политика, была впервые применена против вредных методов коренных народов, в частности, против выжигания тикового леса (полностью запрещенного в 1857 г.). В 1808 г. был создан департамент лесного хозяйства, запрещено всякое частное использование леса, более детально прописано обоснование заповедного дела. В этот же период в Германии зародилась наука о ведении лесного хозяйства, которая вскоре стала известна и в других европейских странах, Британской империи и Северной Америке.
В 1830 г. введение так называемой "системы культуры" - системы колониальной эксплуатации, основанной на принуждении, - вскоре свело на нет все прежние традиции голландской деятельности на Яве, поскольку внезапно возросла потребность в древесине и земле - для сельского хозяйства, особенно для новых кофейных плантаций, а также для строительства дорог и (после 1860 г.) железной дороги. Эта фаза нерегулируемой, хищнической обработки земли преимущественно частными компаниями продолжалась до 1870 года. В период с 1840 по 1870 г. Ява потеряла примерно треть тикового леса, причем о его восстановлении не было и речи. Затем начался очередной этап природоохранных реформ, включавший в себя воссоздание департамента лесного хозяйства, запрет на частную эксплуатацию и восстановление лесов с помощью питомников. К 1897 г. тиковое хозяйство окончательно перешло под контроль государства; перспективное планирование позволило покрыть потребности в древесине без ущерба для прежнего периода.
Пример Явы показывает, что колониализм - во многих отношениях «переломный момент в экологической истории» - мог оказывать различное воздействие на лес на границе освоения ресурсов, начиная от экстремальной сверхэксплуатации с целью получения краткосрочной прибыли и заканчивая рациональным планированием в интересах долгосрочного сохранения природы. Было бы слишком огульным суждением обвинять во всех разрушениях индонезийских лесных заповедников колониальное государство. Как и в Индии или странах Карибского бассейна, оно также привнесло новые взгляды и новые методы сохранения лесов.
Последствия колониального господства в Индии были столь же неоднозначны. Англичане в больших масштабах добывали древесину (в первую очередь самые дорогие сорта) в гималайских лесах; их наиболее насущные потребности были связаны с судостроением, когда Ост-Индская компания и Королевский флот во время наполеоновских войн стали передавать индийским верфям крупные заказы. После эпохи парусников вырубка лесов в Индии получила новый импульс в 1850-х годах в связи со строительством железных дорог (которые здесь, как и везде, прокладывали широкие коридоры через всю страну), ростом населения и прогрессирующей коммерциализацией сельского хозяйства. Однако колониальные власти, поддерживая и проводя "модернизацию", одновременно способствовали лесовосстановлению и перенимали у индийских правителей (больше, чем у местных фермеров) традиции охраны природы. Там, где колониальные представители проявляли некоторое уважение к требованиям местного населения, как это иногда делали британцы в Индии, им приходилось сталкиваться с множеством старых прав на пользование лесом и вести длительные переговоры в поисках компромисса. Защитные меры легче всего было проводить в жизнь там, где чиновники, действующие в конкурентной бюрократической среде, знали, как сделать их выгодными с финансовой точки зрения в долгосрочной перспективе. Однако возможной обратной стороной консерватизма - не только в колониальных условиях - было то, что сообщества, традиционно живущие в лесу и за его пределами, могли стать объектом государственного вмешательства: «тихие крепостные лесного департамента». По аналогии с лесными ордонансами и законами о дичи в Европе раннего Нового времени природоохранные меры правительства, заботящегося об окружающей среде, устанавливали новые границы между законностью и незаконностью. Они вновь и вновь вызывали сопротивление со стороны крестьянских общин.
Индия с необычайной наглядностью иллюстрирует один из парадоксов колониального государства. Во второй четверти XIX века англичане с помощью немецких экспертов создали здесь департамент лесного хозяйства и свод правовых норм, которые в течение десятилетий не имели аналогов в других странах. Лесной департамент разработал и внедрил рациональную систему ухода, которая позволила наконец взять под контроль хаотичное уничтожение индийских лесов. Эта модель была скопирована во всем мире, не в последнюю очередь в Англии и Шотландии, отчасти потому, что она оказалась эффективной и выгодной с точки зрения бизнеса. Однако в то же время многим индийцам она казалась особенно уродливым лицом колониального государства, безжалостным чужеродным вторжением в жизнь миллионов людей, которые, то ли для сохранения, то ли для вырубки леса, были вынуждены так или иначе иметь с ним дело.
В XIX веке Индия и Индонезия участвовали в общемировой тенденции вырубки лесов под монокультурные плантации (чай, кофе, хлопок, каучук, бананы и т.д.). Утилизация древесины была второстепенной задачей, главной же была древняя, теперь уже под влиянием капиталистических сил, цель - увеличение площади обрабатываемых земель. Именно этот мощный мотив послужил толчком к уничтожению лесов в прибрежных районах Бразилии. Кофе начали выращивать уже в 1770 г., а к 1830-м гг. кофе вытеснил сахарный тростник из числа основных коммерческих культур и сохранял это положение до начала 1960-х гг. Место для кофейного кустарника заняли в основном холмы, но без их прежней защиты земля подверглась быстрой эрозии и вскоре была заброшена. В основе этой мобильной экономики лежало убеждение, что кофейному кусту необходима "девственная" почва свежесрубленного леса. Таким образом, во второй половине XIX века кофейное хозяйство развивалось как своеобразная смесь современных и архаичных форм аграрного грабежа: хорошо видимая граница, неудержимо надвигающаяся на внутренние районы страны. С 1860-х годов строительство железных дорог позволило осваивать высокогорные районы на некотором удалении от побережья, в то же время из Южной Европы стали прибывать иммигранты, которые заняли место черных рабов на производстве. К 1900 году в стране насчитывалось 6 тыс. км железных дорог, и прокладка путей повсеместно привела к значительной вырубке лесов вместе с продвижением кофе. Методы возделывания не изменились: пожары по-прежнему играли важную роль, часто выходя из-под контроля, а свободный выпас скота на неогороженных землях препятствовал естественному восстановлению леса. Таким образом, землепользование в Бразилии не учитывало ни будущее леса как ресурса, ни долгосрочную устойчивость земледелия. Зачастую на месте леса оставалась лишь степь или неполноценный кустарник. Никто не был заинтересован в качественном лесе. Проще и дешевле было импортировать корабельную древесину из США или железнодорожные шпалы из Австралии.
Бразилия представляет собой экстремальный пример расточительного лесопользования, не контролируемого официальными органами. В отличие от колониального государства, которое в лучшем случае стремилось к долгосрочному сохранению ресурсов, независимое бразильское государство дало волю частным интересам. Уничтожение атлантических тропических лесов, начавшееся в португальский колониальный период, но по-настоящему развернувшееся только в период постколониальной империи (1822-89 гг.) и последующей республики, было одним из самых жестоких и масштабных процессов такого рода в современном мире, тем более что оно не приносило никакой пользы экономике в целом и не встречало никакого политического или научного противодействия, которое могло бы хотя бы замедлить процесс опустошения.
Одной истории европейского леса в XIX веке не существует, хотя бы потому, что вся полуостровная и островная часть континента (Иберия и Италия, Дания и Британские острова) к началу века практически не имела лесов (как и Нидерланды). Другой крайностью была Скандинавия, особенно Швеция и Финляндия. Здесь культурная близость к лесу, его огромные размеры по сравнению с численностью населения, постоянное включение леса в крестьянское хозяйство, четко выработанная государственная политика сформировали комплекс мотивов, благодаря которым скандинавские леса сохранились до наших дней. Совсем иная картина наблюдалась в Англии, где ненасытные потребности Королевского флота привели сначала к масштабной вырубке деревьев, а затем к неизбежным стенаниям по поводу стратегической опасности зависимости от иностранных источников древесины. Ведь для строительства одного крупного линейного корабля требовалось не менее 2 000 полностью выросших дубов лучшего качества. Дефицит древесины заставил Адмиралтейство уже в самом начале (под давлением Палаты общин) перейти на железные технологии; после 1870 г. повсеместно стало заметно, что это делает крупные корабли легче аналогичных, построенных из дерева, а с заменой железа на сталь этот эффект еще более усилился. Во Франции в период с 1855 по 1870 гг. флот также практически полностью перешел с дерева на железо. Это позволило снизить двойное давление, оказываемое на европейские леса со стороны судов и железных дорог. И в тот же момент, около 1870 года, хронический кризис британского сельского хозяйства создавал новые возможности для использования земли под лес. Вновь стали выращивать быстрорастущие пиломатериалы, и впервые лесные массивы стали обеспечивать рекреационные потребности городского населения. То немногое, что осталось от английского леса, стало объектом внимания природоохранных организаций.
Иногда эти истории были тесно взаимосвязаны. Например, в коммерческом плане наполеоновская континентальная блокада 1807 г. привела к тому, что британские лесопромышленники переключились с Балтики и России на Канаду, и к 1840-м годам только провинция Нью-Брансуик экспортировала в Европу 200 тыс. т в год. В конце XIX в. возник настоящий мировой рынок древесины, стимулируемый массовыми ежедневными изданиями, жаждущими газетной бумаги. Тем временем перенос и "акклиматизация" древесных пород продолжались в более широких масштабах, чем в XVIII веке. Если до 1800 г. в Британию было завезено 110 видов деревьев, то за последующие сто лет - более 200. Тем не менее, хотя локальные истории можно и нужно связывать воедино, нельзя с легкостью утверждать, что они складываются в общую историю неослабевающей деградации окружающей среды. Вырубка лесов не всегда продолжалась до тех пор, пока не было срублено последнее дерево. Во многих странах оно противоречило логике энергопотребления и рудиментарному природоохранному движению, мотивы которого могли варьироваться от романтического поклонения природе до трезвого осознания последствий бесконтрольной эксплуатации. Было бы ошибочно полагать, что индустриализация постоянно вытесняла деревообрабатывающую экономику как часть архаичного "первичного сектора". Конечно, изначально она привела к росту потребления древесины в виде древесного угля для ранних паровых машин и металлургических заводов, причем как в таких странах, как Япония, испытывавших дефицит топливных ресурсов, так и в таких районах, как Пенсильвания и Огайо, где дешевая древесина была в изобилии и где древесный уголь долгое время оставался одним из видов энергоносителей для тяжелой промышленности.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги